Ицхак БОГОЛЮБОВ

МАЙСЫ

МАЗЛТОВ

Центральная улица Чечерска не имела официального названия, и называлась Ейнес гас, потому что на этой улице жила Ейна. Правда, там жили еще и Зелде-Крехц, и Авремеле-Сасун, и Срол-Посер-дер-Сарвер, и Осерке-Канор, и Бере-Берке и многие другие знаменитые чечеряне, но улицу назвали Ейнес гас потому, что ей дали именно это имя. Ну, подумайте сами – можно улицу назвать Зелде-Крехц? На что это похоже? Или Срол-Посер-дер-Сарвер? Это же надо было бы затратить больше времени на такое название, чем на то, чтобы спросить, где она находится… Или еще лучше – улица Авремеле-Сасун… Даже говорить об этом неприлично… А так – и звучно, и красиво. Но вы только вслушайтесь, как это звучит: Ейнес гас. Ну, хорошо. Так вот, в одно прекрасное чечерское утро, нежно обласканное умытым после сна радостным солнечным ликом, по этой улице шел не спеша и немного задумавшись бородатый еврей. Время от времени он вздыхал, почесывал рукой в бороде или потирал затылок. Недалеко от Печемениного дома с ним повстречался Мендл-Какан, который расплылся в беспечной улыбке.

– Шалом, реб Залмен, – громко поздоровался Мендл-Какан и, слегка прищурив глаза, добавил: – Мазлтов, реб Залмен. Говорят, у вас в магазине случился пожар…

– Шa, ша, мишугенер, завтра, завтра!.. – тихо, но твердо отвечал реб Залмен.

– Завтра? – Растерялся Мендл-Какан, высоко поднял свои перистые брови и сжал губы.

Оба оглянулись по сторонам.

– Иди себе, Мендл, своей дорогой. Занимайся своими делами.

И разошлись, даже не оглянувшись.

Залмен снова потер свой затылок, покачал головой и глубоко вздохнул.

Надо здесь сказать, что за последний месяц в Чечерске уже сгорело три магазинчика. И все знали, что несчастные погорельцы, их хозяева, получили хорошую страховку… Поэтому, когда Залмен, владелец мануфактурной лавки, убедился, что из «пожарной компании» в Чечерске секрета не сделать, серьезно заволновался: как бы кто не донес. А может быть, за ним уже следят…

В этот день Залмен торговал без обычного для него душевного подъема. Кое-кто из его покупателей даже заметил про себя, что Залмен сегодня какой-то озабоченный, подавленный, растерянный…

Потом, поздно вечером, а лучше сказать – темной ночью, мануфактурщик Залмен подкатил к своему магазину грузовую двухколесную тележку. Потом он очень тихо отпер замки, тихо, но широко открыл дверь, петли которой не забыл еще днем хорошенько смазать подсолнечным маслом, и принялся грузить на тележку рулоны разных тканей. Прежде всего – сукно, шерсть, батисты, молескин и, конечно же, – его единственный рулон шелка. Все это он аккуратно покрыл парусиной и наскоро обвязал веревкой. Быстро, на один замок, запер дверь магазина, впрягся в тележку и тронул… Тележка была тяжелой, ее деревянные колеса глубоко врезались в дорожный песок, и тащить ее было очень нелегко. Но проснувшаяся в Залмене буйная воровская сила преодолевала все трудности, и вскоре товар был разгружен дома в полной темноте. Потом магазинщик сделал еще один рейс и увез почти весь ситец и миткаль, диагональ и даже кое-что из простынного и полотенечного полотна. В третий, последний, раз Залмен вернулся к своему магазину налегке, без тележки, только с одним коробком спичек в кармане.

Проснулся Залмен, как и вся его семья, от громких криков, доносившихся с улицы. Люди взволнованными голосами кричали «Пожар! Пожар!» Куда-то бежали, а кое-кто даже стал барабанить кулаками в дверь Залменого дома.

– Залмен! Он спит, несчастный! Вставай скорей! Твой магазин горит!

Залмен выскочил на улицу в нижнем белье, с выпученными глазами и взлохмаченной бородой. И без ермолки. Он стал рвать на голове волосы и кричать:

– Ой! Цорес!* Ой, помогите! Ой, какой я несчастный!

А рядом с ним стояла его жена, держала его брюки и сапоги и тоже что-то причитала.

Пробегавший мимо Пине-Кугл невольно заметил, что Залмен кричал точь-в-точь так же, как на прошлой неделе кричал другой лавочник, Абе-Стейн. Со всех концов Чечерска к мануфактурному магазину сбежалось множество полуодетых и полураздетых людей, чтобы не упустить случая – посмотреть на настоящий пожар.

С рассветом к пепелищу прибыл сам урядник. Он застал там одинокого, грязного человека, сидевшего на полуобгоревшем куске дерева, пошатывавшегося из стороны в сторону и не то молящегося, не то что-то причитавшего. Это был сам владелец бывшего магазина – уважаемый реб Залмен.

– Залмен! – Позвал урядник.

Но Залмен ничего не слышал, ничего не видел и ничего не чувствовал. Его горе так его потрясло, что урядник подошел к нему и попытался поднять его с огарка. И только теперь Залмен, вроде бы опомнившись, отдернул руку и тихо произнес:

– Господин урядник…

– Кто же это тебе сделал, Залмен?

– Не знаю… Не знаю, господин урядник… Видно, не перевелись еще злодеи в наших краях. А может быть – завистники… Не перевелись… Не перевелись…

– Ну, будет, будет, Залмен, всякое бывает. Не надо так убиваться. У каждого своя судьба. Надо терпеть. Надо жить, – утешал урядник.

– Надо терпеть, надо жить, – как эхо повторил Залмен. Немного успокоившись, Залмен умылся, хорошо позавтракал и лег отдохнуть после бессонной, тяжелой, трудовой ночи. А днем к нему снова пришел урядник.

– Залмен, – начал он, еще не дойдя до порога, – мы здесь задержали одного. Я думаю, что это именно он тебя поджег.

Залмена такая новость сильно удивила и озадачила. «Вот тебе на! – Подумал он. – Кого-то арестовали… Как так? За что? Это же, конечно, какая-то ошибка».

– Кого, кого вы арестовали?

– Кого? Файвку-Смоляра! Я уверен, что это его работа. Кто же еще в Чечерске может поджогами заниматься, если не этот бездельник и пьяница?

– Файвку-Смоляра? – Удивился Залмен.

– Да. Этого самого. Я ему покажу – магазины поджигать. Бездельник! Бродяга! Упеку его как надо! В Могилев отправлю! Там ему мало не покажется!

– А может, это не он поджег? – Забеспокоился Залмен, и его еврейское сердце сильно забилось под бархатной жилеткой.

– Не он? Так кто же? А тебе, Залмен, не все равно? – Улыбнулся урядник. – Хотел тебя спросить: не видел ли ты его возле своего магазина в день перед пожаром. Или за пару дней до пожара: наверное, заранее все обдумал, паразит!..

– Нет, господин урядник, не видел я его. Что-то не припомню.

– Так не видел или не помню? Это ведь разные веши…

– Нe видел, господин урядник. Не видел, – засуетился Залмен, заморгал глазами и опустил голову.

– Ну, ладно! Мне и до этого все было ясно. Упеку-ка я его как следует. Очищу город еще от одного вора.

Когда урядник ушел, Залмен так и рухнул на стул, стоявший у стола. Сел, оперся локтями о край стола, положил свое бородатое лицо на ладони и запричитал:

– Господи! Что же это получается! Это же за мой грех невинного еврея в острог посадят. А то и на каторгу отведут… Ой, ой, ой! Ой, ой! Азох ун вей! Рибене шел ойлом! Помоги мне, Господи, в мой трудный час… Что же мне теперь делать, несчастному?..

Долго причитал, каялся и горевал неудачливый поджигатель.

Наконец, видя, как день медленно натягивает на себя розовую пелену заката и, вспомнив, что вот так пройдет и суббота, когда надо будет стоять в синагоге и молиться создателю рядом с честными чечерянами, Залмен решился… Он отправился к уряднику.

– Господин урядник, – начал было он, но урядник его перебил.

– Ты что, Залмен? Что-нибудь новенькое узнал про пожар?

– Да, господин урядник.

– Интересно. И что же?

– Файвка-Смоляр не виноват. Он не поджигал мой магазин.

– Так кто ж его поджег? Уж не ты ли сам? Поверить трудно!

В этот момент Залмен чуть было не проговорился. Но какая-то неведомая сила захлопнула его рот, готовый было выговорить правду.

– Что вы, господин урядник? Я? Как вы могли подумать?

– Ну, это я пошутил, – засмеялся урядник. Я не сомневаюсь в твоей порядочности, Залмен. Это я пошутил… Так с чем же ты пришел?

– Это не Файвка-Смоляр. Как раз перед пожаром, когда я закрывал магазин, я видел Файвку. Он прошел мимо меня, вежливо поздоровался, даже картуз снял. Пожелал мне удачной торговли и, когда я его спросил, как его дела, он ответил мне, что нашел какую-то работу у смоляров в лесу и что теперь, он надеется, его дела пойдут хорошо. Так что, я думаю, – добавил Залмен, – он не мог пойти на преступление. Какой ему в этом мог быть смысл?

– Так говоришь – он нашел работу?

– Да. Так он мне сказал, – еще раз соврал Залмен.

– А чего же он мне об этом не сказал?

– Ну, может быть, с перепугу. Испугался ареста, допроса, – предположил лавочник.

– Эй, там! Стражник! – Крикнул урядник. – Приведи-ка сюда арестованного!

Вскоре перед урядником и Залменом предстал изможденный, небритый еврей, одетый в грязные лохмотья.

– Ты почему мне правду не сказал? – Начал урядник.

При этих грозных словах арестант затрясся и закашлялся. Потом зло взглянул на Залмена и потупил голову.

– Да, Файве, почему ты не оказал, что ты уже работаешь у смоляров в лесу? Это что, секрет? Мне же ты сказал. А?

Файвке-Смоляр ободрился, переминулся с ноги на ногу, смело взглянул на урядника и снова опустил голову.

– Ну! – Сказал урядник.

– Так вы же меня, ваше благородие, ни о чем и не спрашивали…

– Как это – не спрашивал? Так ты на самом деле работаешь?

– Конечно, – решительно подхватил Файвке-Смоляр, который теперь крепко держался за брошенный ему спасательный круг.

– Так, так, – сказал урядник, – я вижу, действительно не так-то просто с вами разобраться… Ну, ладно, собирай свои тряпки и марш домой!

– У меня нет тряпок, ваше благородие.

– Молчать! Убирайся, пока я не передумал!

Файвке-Смоляр не заставил себя долго ждать. Он сначала медленно отступил назад, а потом все быстрее и быстрее стал убегать – подальше от урядниковой усадьбы.

Ушел и Залмен, сердечно поблагодарив блюстителя порядка за благородство и справедливость, проявленные им по отношению к бедному человеку.

Вскоре лавочник получил страховку, отстроил и расширил свой магазин, заполнил его мануфактурой, привезенной обратно из дому. И на этот раз тоже, конечно, ночью. Потом получил еще несколько партий товара из Гомеля и снова закрутился в своем непростом деле. Файвке же, встретив однажды Залмена, низко поклонился ему и сказал:

– Уважаемый реб Залмен. Я и моя семья, мы так благодарны вам за мое освобождение, что готовы услужить вам, как только вы того захотите. К сожалению, вы же и сами знаете, денег у меня нет… Но если человек хочет отблагодарить своего спасителя, он всегда найдет для этого подходящий способ и подходящее время.

– Хорошо, хорошо, Файвке. Не надо меня благодарить: я сделал то, что на моем месте сделал бы любой еврей. Не мог же я дать погибнуть своему брату в остроге или на каторге.

На том и разошлись.

A еще через пару дней, темной ночью, по чечерским улицам носились перепуганные евреи и о чем-то кричали, перемежая эти крики словами: «Пожар, пожар!»

На этот раз в дверь Залменова дома никто не стучал, но Залмен сам в тревоге проснулся и как был, в нижнем белье, так и выскочил на улицу полюбопытствовать: кто же на этот раз разыграл привычный спектакль.

– Вот он, – прокричал кто-то, – чего стоишь, несчастный? Беги свой новый магазин тушить!

Залмен замер. Казалось, его сердце полностью остановилось. «Неужели?» – пронеслось в голове. «Ну, конечно. Это же мой магазин горит! О, цорес! О, горе мне, какое горе!.. Ой, ой, ой! О, цорес! Что делать? Что я теперь буду делать?» Вне себя от горя, полуголый Залмен побежал босиком к своему магазину. «А может быть, Господь помиловал, может быть, это не мой магазин горит. Там же несколько магазинов. Неужели мой?»

Оказалось, что горел-таки Залменов мануфактурный магазин. Его новый, расширенный, полный товара магазин…

– За что? За что? – Причитал Залмен, обходя ревущее пламя с разных сторон.

Когда все было кончено, он снова, как и в первый раз, уселся на какой-то обгорелый кусок дерева, обхватил голову руками и закачался не то в молитве, не то в причитаниях.

Вдруг он почувствовал плечом чье-то прикосновение. «Неужели опять урядник?» – подумал он, замер и поднял голову. Перед ним в рассветном полумраке стоял улыбающийся Файвке-Смоляр.

– Ну, вот, реб Залмен, – сказало улыбавшееся лицо, – вот и я для вас что-нибудь сделал…

– Это ты сделал?!?

– Я, реб Залмен. Теперь вы на самом деле разбогатеете…

– Сволочь! Идиот! – В исступлении закричал Залмен, – я же еще не успел застраховаться! Чтоб ты сдох, скотина проклятая!

Файвке-Смоляр сначала широко раскрыл глаза и рот, потом чем-то поперхнулся, а потом с громким ревом помчался вдоль Ейнес гас, обхватив голову двумя руками, как бы боясь, чтобы она не отвалилась от быстрого бега.

Убитый горем бывший лавочник медленно брел по центральной улице Чечерска, ничего не видя перед собой и не чувствуя рассветной прохлады.

Опомнился он от крика какого-то петуха, известившего наступление следующего теплого летнего дня. Навстречу Залмену шел какой-то человек. Это был Мендл-Какан, спешивший в свою мастерскую.

– Шалом, реб Залмен, – поздоровался он. – Мазлтов. Говорят, у вас магазин сгорел…

– Сумасшедший! – Заорал несчастный погорелец. – Чтоб ты сдох! Чтоб вы все сдохли, идиоты!

«Что это с ним? – Подумал Мендл-Какан. – У него магазин сгорел, а он ругается…»

ПИРКОНИНЫ ЧЕРТИ

Чечеряне имели обыкновение спать на полу. Исключение составляли лишь те, кто ухитрялся примоститься на каком-нибудь сундуке. А кто мог – спал на печи. Об электричестве тогда даже евреи не мечтали, а о гостиницах у людей было самое смутное представление. «По нужде» выходили «на двор», чтобы кряхтением или журчанием не обеспокоить домашнюю живность.

Заодно там можно было хорошо почесаться. Особенно хорошо было чесаться при луне. Это, знаете, настолько приятно, когда ты, ухватившись двумя руками за края рубахи, полукружишь ее на боках и на животе, да потом как запустишь пятерню за шиворот… Ух!.. А луна смотрит, улыбается. А тучки плывут по черному небу, играя в прятки с яркими звездами… Зевнешь, эдак, до боли в челюстях, и рявкнешь в ночную пустоту… Удовольствие!

Так вот, в такую теплую летнюю ночь в дверь маленького домика Пирконы кто-то постучал. Трудно, конечно, поверить, что тот, кто стучал, действительно имел в виду постучать именно в дверь Пиркониного домика, потому что найти в Чечерске какой-то определенный дом, ну, скажем, Пирконин, да еще в ночной темноте – это была задача не из легких, если не сказать – неразрешимых. Надо же знать, что каждый чечерский домик наполовину сидел на другом домике, и оба эти домика скрывали за собой еще один или два других домика… Но факт остается фактом, что в одну тихую теплую чечерскую ночь кто-то постучал в дверь Пиркониного домика. (И как только ему удалось отыскать эту дверь?..)

Конечно, стучавший даже и не думал и не надеялся, что кто-то его так сразу услышит и откроет. Поэтому он, не дожидаясь того, чего ожидать не следовало, сразу же постучал вторично и тут же – в третий раз. За дверью послышались приготовления к тому, чтобы издать какой-то шорох, затем что-то там зашевелилось, зашмурыгало по полу и послышался не то нерешительный, не то испуганный голос:

– Хто там?

– Открывай, открывай, Пиркона! Это я – Залмен. Я с парохода, только что из Ветки. Открывай…

– А, это ты, Залмен?..

– Я, я!

– Какой Залмен?

– Как какой? Твой двоюродный брат!..

– А!.. Так это ты, Залмен?!

– Я, я! Кто же еще? Конечно, я!

После скрежета клямок и засова дверь должна была уже отвориться, но она почему-то не хотела так, вдруг, нарушить свой ночной покой, и Пиркона стал старательно приводить ее в чувство, внушая своей двери мысль о неотвратимости судьбы и о необходимости открыться даже ночью. Возился он с ней долго, пока Залмену не надоело. И тогда он просунул в щель между досками свой сапог, в котором очень кстати находилась в этот момент его нога, и грубо нажал на подпиравшую дверь палку. Палка отскочила, дверь очень недовольно заскрипела и отошла внутрь дома. Теперь можно было и войти.

И как только гость шагнул в дом, стоявшая на столе керосиновая лампа, доставшаяся Пирконе по наследству и, по преданию, охранявшая дом от нечистой силы, сама зажглась, стараясь изо всех сил пробить желтым кривым пламенем толстый слой сажи, покрывавший треснутое, с обломанным верхом стекло.

Залмену так и показалось, что лампа зажглась сама собой, как только он переступил порог, но, подумавши, он решил, что такое не бывает, и поэтому тут же перестал об этом думать.

После коротких приветствий и обмена важнейшей информацией о состоянии здоровья всех, кого удалось припомнить, было решено, что неплохо было бы и поспать.

Откуда-то появилась куча тряпок, которые почему-то назывались по-разному: так одна, например, называлась подстилкой (иногда, тайком, ее даже называли простынею, но это – так, по-свойски), другую называли одеялом (не в обиду будь сказано), третью – как-то еще, каким-то словом, отдаленно напоминавшим слово «подушка», и т.д.

Но так как очень хотелось спать, то и хозяин и гость уже через несколько минут мирно храпели, каждый на своем месте: хозяин – на своем прежнем месте, гость – на новом, на полу. Но зато – рядом с печкой.

В доме было немного душно, пахло богатейшим ароматом помоев, клопов, мышей, гнили, щей и всем остальным, что придавало этому букету тот родной стиль, именуемый в Чечерске «домашним».

Приезд гостя, скрип двери, усталый обмен новостями не могли пройти мимо ушей старого Шмуеля, дяди хозяина, спавшего на печи. Это, конечно, его разбудило. Ему почему-то показалось, что баранья шкура, на которой он лежал, плохо расстелена и жмет под левой костью, то есть – под левую ногу. Плетенки лука, висевшие над головой, вызывали беспокойство и почему-то казались грибами, а не луком. Пахло глиняной пылью (это, правда, было нормальным, так как любая печка пахнет сухой глиной), да тут еще какая-то гомулка* оказалась под лопаткой… Все это вместе подействовало на деда в том направлении, что ему захотелось пос… ну, – по-маленькому. Дед решил пойти «на двор».

Для этого надо было потихонечку спрыгнуть с печки. Потихонечку, чтобы не сломать кость, то есть – ногу. И дед стал внимательно всматриваться в глубокую темноту, расстилавшуюся у подножия печи. Вскоре он увидел внизу что-то белеющееся и прыгнул на это. Когда дед ощутил своими костями что-то мягкое, в этот же момент раздался страшный, зубоскрежетательный, дикий крик.

От ужаса, чисто инстинктивно, дед вскарабкался обратно на печь, как до смерти перепуганный кот, и с головой зарылся под баранью шкуру.

В это же время погаснувшая раньше керосиновая лампа снова зажглась.

Внизу началась паника. Смертельно перепуганный Пиркона кинулся зажигать лампу, совсем забыв, что его старая медная лампа зажигается, когда надо, – сама. Но ее свет, еле пробивавший копоть, был настолько слаб, что Пиркона посмотрел на лампу с глубокой укоризной. И та, как бы поняв, что от нее требуется, приподнялась над столом и повернулась к хозяину другим боком, где стекло было закопчено не так сильно. Гость, которому дед прыгнул с печи прямо на голый живот, перемежал охи с тихим всхлипыванием, стонами и проклятиями. Когда Пиркона к нему подошел, тот уже кое-как сидел, смотрел невидящими глазами, держался двумя руками за живот и на многочисленные и беспокойные вопросы хозяина отвечал лишь одно: кто-то очень сильно ударил его кувалдой по животу. Он был уверен, что это был какой-то черт, потому что он отчетливо слышал его страшные бормотания перед тем, как тот внезапно исчез.

Пришлось дать гостю попить огуречного рассола и еще долго его успокаивать. Основным мотивом этих успокоений было то, что до сих пор ни о каких чертях в этом доме даже не было слышно. Другое дело – мыши… Или клопы. Это – да! Этого – сколько душе угодно. Но чтобы черти – не может быть. В других домах – возможно, но только не у Пирконы. При свете лампы был изучен родственный живот. На нем, на животе, действительно имеются следы. Какие – не известно, так как хорошо разглядеть их было почти невозможно.

Следующим затруднением оказалось то, что гость не хотел больше ложиться на прежнее место и просил разрешения поспать на дворе. Хозяину было неудобно, но с этим пришлось согласиться.

Вскоре гость лежал на траве под засохшим деревцом, укрывшись (уже укрывшись) этим, как его?.. Ну… одеялом. А хозяин, которому было немного не по себе от всего, что сейчас случилось с его двоюродным братом, вертелся, вертелся на своем сундуке, а потом решил перебраться на пол, где, как ему казалось, должно было быть немного прохладней, не так душно. Он взял в охапку свои тряпки (считай, собрал свою постель) и улегся на полу. На полу – значит, у печки. Потому что другого места на полу, где мог бы лечь человек и протянуть ноги, в доме не было. Он лег, укрылся своим «одеялом» и хотел заснуть.

А дед, немного успокоившись, лежал на печи и все ждал: когда, наконец, станет тихо, чтобы можно было, наконец, сходить пос…, то есть «на двор».

И вот, когда наступила тишина, дед свесил с печи свои кости, э-э-э… ноги и стал еще более внимательно, чем в первый раз, всматриваться в глубокую темноту, расстилавшуюся внизу. На этот раз никаких подозрительных белых пятен он там, внизу, не заметил. Это вполне его устраивало, и он прыгнул вниз. На этот раз – на живот своего племянника! Но тот сам был виноват! Зачем он замаскировал свой живот темной тряпкой? Чтобы дед не видел? Вот он сам и виноват!

Дед снова грохнулся на что-то мягкое, раздался громкий, трубный звук и одновременно с ним – страшный крик разорвал мирную тишину маленького домика.

Дед с быстротой молнии вскочил обратно на печь и спрятался под баранью шкуру, клацая челюстями.

Заботливая керосиновая лампа снова зажглась и повернулась к хозяину светлой стороной стекла.

Внизу стояли стон и вопли. Теперь для Пирконы уже не было никакого сомнения в том, что и в его доме действительно орудуют черти. Он немного отдышался и на карачках пополз во двор, а пламя керосиновой лампы стало медленно уменьшаться, пока совсем не погасло.

И только после того, как и хозяин, и его гость лежали и тихо охали, положив рядом свои бледные лица у ствола

засохшего деревца, дед, наконец, получил возможность пос… э-э-э… сходить «на двор».

На этот раз он потихонечку спускался с печи задом, держась за ее край костями, то есть – руками, а ногами сначала нащупал твердую почву, а потом уже, как говорят, ступил на землю. Осторожно, чтобы не разбудить кошку, он выбрался во двор и пошел, в темноте, к своему любимому дереву, чтобы «оросить» его в очередной раз. Дед не понимал, что его постоянные «орошения» и привели к тому, что деревцо, в конце концов, засохло… Да его, деда, собственно говоря, устраивало и засохшее дерево…

Вот, значит, подходит он к дереву, видит внизу, на земле, два каких-то белых пятна, должно быть – лунные зайчики, и это…

– Черти, – в один голос закричали Пиркона и его двоюродный брат…

*гомулка(польский) – комок.

Ицхак Боголюбов.

Ицхак Боголюбов. Родился 19 июля 1929 года в городе Чечерске Гомельской области Белоруссии. В 1933 году вместе с семьей переехал в город Гомель, где прожил до начала войны. В 1936 году поступил в еврейскую среднюю школу № 13. Вскоре советское правительство закрыло еврейские школы, и с 1937 года она была преобразована в русскую.
В июле 1941 года эвакуировались в Восточный Казахстан, на станцию Чарская, Туркестано-Сибирской железной дороги. Станция эта, с паровозным депо, расположена посредине плоской долины, покрытой до горизонта морской солью. И поэтому там почти ничего не растет. Место гиблое, и во время войны там умерло много людей, в основном – эвакуированных, в том числе наша бабушка Сарра.
Весной 1944 года папу контузило на Белорусском фронте, и его списали из армии. Он уехал к своему брату в город Иваново, где тот работал в прокуратуре и поэтому не был мобилизован в армию. Тогда же мама собрала все, что было в доме, продала это и купила билеты для себя и пятерых детей, и мы увезли свои скелетики в Иваново.
В 1946 году переехали в город Минск, где я поступил в десятый класс школы № 13, которую закончил в 1947 году. И при этом получил первую в этой школе золотую медаль.
В 1947 году поступил в Московский авиационный институт, который закончил в 1953 году. Был направлен на работу в Ригу. Работал на оборонном заводе, в Министерстве строительства, в Центральном конструкторско-технологическом бюро Совнархоза Латвии. Потом перешел на работу в научно- исследовательскую лабораторию. В 1966 году защитил кандидатскую диссертацию. Преподавал экономические дисциплины в Институте повышения квалификации и в Латвийском государственном университете. В 1972 году уехал с семьей в Израиль.
В Израиле работал руководителем группы в Лаборатории исследования операций Министерства связи. В 1978 году мы уехали в Южную Африку, откуда я вернулся в Израиль в 1995 году.
Начиная со второго класса школы, после того, как с помощью отца я написал первую заметку в стенную газету, мечтал стать писателем. Выражением этой мечты стали мои постоянные заметки на самые разные темы. Заметки скапливались в письменном столе или в разных папках на полках. Были и стихи, не без этого.
В Москве я довольно часто заходил в магазин международной книги за очередной порцией карманных книжечек, без которых трудно себе представить москвичей в транспорте. Читали в троллейбусе, электричке, трамвае. Я покупал книжки на немецком языке. Они были очень дешевыми и помещались в кармане пальто. Однажды, зайдя в магазин и поинтересовавшись разными новинками, я был немного удивлен и сконфужен: там продаются книги сказок многих народов, а еврейских сказок нет. Мне стало обидно, я не хотел с этим согласиться. И стал писать сказки. За несколько лет написал около двухсот и издал в Израиле тринадцать книг сказок и рассказов.

Журнал «Мишпоха». №23

Местечки Гомельской области

Гомель • Брагин • Буда-Кошелево • Василевичи • Ветка • Городец • Давыдовка • Добруш • Дудичи • Ельск • Житковичи • Жлобин • Журавичи • Казимирово • Калинковичи • Ковчицы-2 • Комарин • Копаткевичи • Корма • Лельчицы • Ленин • Лоев • Люденевичи • Мозырь • Наровля • Носовичи • Озаричи • Паричи • Петриков • Печищи • Поболово • Речица • Рогачев • Свержень • Светлогорск • Скородное • Тереховка • Туров • Уваровичи • Хойники • Холмеч • Холодники • Чечерск • Щедрин •