Воспоминания Семена Моисеевича Эйдельмана (1931–2006)
Родился в Смолевичах. С 50-х годов до конца жизни работал в Минске. В 1956 г. окончил энергетический факультет БГПИ. До 2000 г. работал в «Белпромналадке» инженером. Участвовал в пуске многих электростанций и других промышленных объектов Советского Союза. В 2000-2006 гг. трудился инженером-электриком в БГУ и БГПУ. Похоронен в Минске.
Добрый день, дорогие мои! Мне в голову пришла мыслишка: рассказать кое-что о жизни нашей семьи, о себе. Мой земной срок истекает, и я подумал – я уйду, и уже никто не узнает о некоторых событиях, свидетелем или участником которых я был. А вдруг что-нибудь из этих историй покажется вам интересным. То, о чем я собираюсь написать – это не биография, не мемуары, а осколки воспоминаний, фрагменты времени, которые почему-то остались в памяти.
1
Вульф Фрайман – дедушка автора.
Голда-Мере Фрайман.
Пожалуй, первое, что я помню, это как дед, реб Вульф1 носил меня от своего дома к моим родителям. Мы жили друг от друга, примерно, в 1 км. Мне года три. Я взбирался к деду на спину, обхватывал ручонками его шею, дед надевал тулуп, и я оказывался под кожухом. Дед поднимал воротник, руками сзади поддерживал меня. И вот мы идем сквозь пургу, мне уютно, тепло, я как будто на вышке, на морозе только глаза и ноздри. Дед был высокий, худощавый, на собственной лошади работал возчиком леса, знал толк в древесине, в лошадях и, вообще, считался мудрецом в местечке, недаром к его имени добавляли почтительное «ребе», «реб-Вульф»
Семья Эйдельман. 1919 г.
Ганя и Моисей Эйдельманы с детьми Розой и Ромой. 1925 г.
Бабушка, Голда-Мере, все хлопотала по дому. Детей было шестеро, все могучие красавцы и красавицы, атланты и богини. Об их жизни знаю, в основном, из рассказов мамы. В Смолевичах евреи любили давать друг другу клички. Мою маму, например, называли «Гане ды шейне».
Жили бедно, но достойно, всех детей учили в хедере. Религиозного фанатизма не было; блюли субботу, праздники.
Бабушку со стороны папы не помню. А дед Яков был широкоплеч, голова большая, почти лысая, борода как у К. Маркса, только рыжая. Владел крохотной лавочкой, торговал нитками, пуговицами, ленточками. Когда сидел в лавке, повернуться там было негде. Я взбирался к нему на колени, игрался «бижутерией». Советская власть, конечно, не могла терпеть такого олигарха, лавочку забрали, но деда не арестовали. Вскоре он умер. Около речушки, рядом с мостом, был вкопан огромный чан, чтобы пожарники могли брать из него воду. Мне было лет 5 и захотелось пройти по краю чана. Оступился, стал тонуть. По мосту в это время проходил Аркадий Филиппович, одноклассник сестры Розы2. Он заметил меня, бедолагу, вытащили мокрого, как цуцика, принес домой. Переполох был большой.
В саду помогал деду убирать вишни. Самые спелые ягоды – наверху, на тонких ветках, с лестницы никак не достать. Я взбирался, как обезьянка, на самую вершину, качался на веточках, собирал, поедал вишню, особенно вкусные ягоды – надклеванные птицами.
***
Рома и Сема. 1938 г.
Яаков Фрайман. 1938 г.
Ночью разбудил меня топот сапог, я проснулся, заплакал. Мама вытащила меня из детской кроватки, взяла на руки. Люди в кожаных куртках стали выбрасывать вещи из шкафов, подушки, одеяла, книги, даже матрасик из моей коечки, – все летело на пол. Я не понимал, что происходит, ревел. Где в это время был дедушка, Роза, Рома3? – Видимо в других комнатах. Утром мне Рома объяснил, что арестовали папу4. Мама осталась с 3 детьми и дедушкой. Год был 37-ой.
Ганя Эйдельман с детьми. 1939 г.
Были ли у меня игрушки? – Не помню, возможно, их, вообще, не было. Любил гонять железный обруч, которым управлял изогнутой проволокой. Зимой мы, детишки, целой оравой затаскивали на гору (улицы) настоящие сани-розвальни. Малышня заваливалась в сани, ребята повзрослее разгоняли сани падали в них и с диким гиканьем и свистом мы неслись вниз, до самого моста по накатанному льду.
Летом было еще одно развлечение – ходить в «елочки». Вдоль железной дороги росли ели – защита от снежных заносов. А между посадок были травянистые полянки. И какое это было наслаждение – лежать на траве в тенечке, смотреть на проходящие поезда, гадать, что они везут и куда, в какие неведомые края и страны.
Почти все мои друзья детства, впрочем, как и их родители, дедушки и бабушки будут убиты немцами и закопаны недалеко от елочек. Еврейского местечка Смолевичи больше нет.
Пошел в первый класс. Учительницей была Озерская – высокая, костлявая дама с постным лицом. Была знаменитостью. Отмечена орденом и еще какими-то регалиями. По тем временам это было большой редкостью. На первом уроке она долго говорила о бдительности, о врагах народа и при этом смотрела на меня. Возможно, еще на кого-то. Владела информацией. Я сидел тихо, как мышь, ни живой, ни мертвый.
Черная тарелка на столбе у райисполкома сообщила, что началась война.5
На телеге сидел я и дедушка, остальные шли пешком. Мы пробирались через торфяные болота к лесу, чтобы лесными дорогами с меньшим риском уйти подальше от немцев, к жел. дороге. Много канав, слезаем с телеги, забрасываем канавы брикетами торфа, корневищами и так всю ночь. Самолеты, осветительные ракеты. Возможно, пару телег приняли за войска, бомбят. Одна бомба упала близко, не взорвалась в болоте, только обдала нас тиной и грязью. Через день двигались уже по довольно большой дороге. Беженцев полно, кто на чем: велосипеды, телеги, помню машину, еле ползущую со спущенными колесами, большинство пешком с кое каким скарбом. Самолеты на бреющем полете обстреливают толпу. Все врассыпную. Мама меня схватила в лесочке, рядом с дорогой, бросила на землю и закрыла собой. Пронесло, мы остались живы.
В Горках, Могилевской обл., дядя Соломон на хлебозаводе обменял коня и телегу на 4 буханки хлеба и взял расписку, что казенного коня отдал государству. Расписку хранил много лет. Лошадь, наверняка, съели, государство распалось, а документ жив! Где-то через месяц мы попали в Пензенскую область. Ехали, конечно, в товарных вагонах. Поезда могли сутками стоять на каких-то полустанках, а потом трогались, чаще всего, не подавая гудков. Выходить из вагонов было рискованно, многие отставали. теряли близких. Догнать «свой» эшелон было почти невозможно.
Оказались в совхозе «Пятилетка», Пензенской обл. Кругом – голая степь, ни деревца, ни кустика. Барак. Скудная еда. Осень, первая поземка вихрится по степи до самого горизонта. Теплой одежды нет, холодно. А что будет зимой?..
Запомнился говор местных жителей. Однажды соседка сказала: «Нынче чай-то ведро». Я думал, что принесут ведро чая. Но почему ведро? Оказалось фраза означает: «Сегодня хорошая погода» и. т. д.
Едем в Среднюю Азию! Там тепло, там сады, там Ташкент – хлебный город. Теплушек нет. Грузимся на открытые платформы, где громоздятся фюзеляжи недостроенных самолетов. Мне интересно – изучаю кабину и отсеки будущего истребителя. Кое-как устраиваемся. На полу наше сокровище – 3-х литровая банка с медом. Ее мама выменяла в селе на какие-то вещи. На соседних платформах – бухарские евреи с кучей ковров и детей. Откуда и куда? К себе домой? Говорят на своем языке, кое-где мелькают слова на идиш. Понять трудно, русского почти не знают. Пошел дождь. Я нашел на платформе детали, вроде изогнутой жести и стал закрывать люки в фюзеляжах. Пока поезд стоял, все было нормально, а когда он дернулся и пошел, железяки стали смещаться. Одна из них упала внутрь кабины и угодила в банку с медом. Спасти удалось немного. Это была трагедия, мама плакала. Я чувствовал себя идиотом, мне было стыдно и тошно, – ведь других продуктов у нас, в сущности, не было. Поезд дней через 10 остановился на окраине Ташкента. Насколько взгляд мог охватить пространство – вдоль эшелона, слева и справа от него, на шпалах, скамейках, трубах, просто на земле сотни возможно, тысячи раздетых и полураздетых людей занимались одним и тем же делом: уничтожал и вшей на своей одежде.
Кишлак около станции Горск. В р-не г. Коканда. Кибитка, 2 комнатушки. В одной дядя Соломон6, тетя Хайка, Хиля и Юра.7 В другой – дедушка, мама и я.
Ганя Эйдельман с Розой и Семой в эвакуации. 1943 г.
Взрослые работают в колхозе, оплата – 2 лепешки в день, прочим – одна лепешка. В колхозе оказалось несколько семей из бывшего еврейского колхоза с Украины. Русского языка они, почти, не знали. Дети общаются только на идиш, узбекского еще не знаем. Для нас организовали «школу». В одной комнате 4 класса:1,2,3,4. Каждый класс в одном ряду. Тетрадей нет, чернил и ручек – тоже, об учебниках и говорить нечего. Пишем карандашами на ненужных уже конторсих ведомостях, между строк. Когда отвечает один класс, другие любуются учительницей- красивой татаркой в цветастом платье. Часто она уводила нас в поле – собирать хлопок или выдергивать «гизаплю» – сухие хлопковые стебли. За это давали 1\2лепешки. К зиме пайку сократили: взрослым – 1 лепешку, детям – ничего. Частенько и этого не выдавали. Когда к председателю приходили требовать «вчерашнюю» лепешку. Раис, обычно отвечал: «Вчера жил, не умирал, лэпешка – нэт». Фрайманы уехали в Киргизию, в шахтерский поселок. Мы остались втроем. Мучил голод, ели крапиву, лебеду, жмыхи. На фоне цветущих садов и сверкающих снегами Ферганских гор голод был особенно непереносим. Иногда выручала сахарная свекла, ее на открытых платформах привозили на ст. Горск и эшелоны там стояли какое-то время. Поезд охраняли часовые. Они ходили вдоль поезда с 2-х сторон. Надо было спрятаться, улучить момент, когда часовой повернется спиной к тебе, быстро забраться на платформу, стащить 2-3 свеклы и удрать. Однажды я спрыгнул с платформы и в этот момент часовой повернулся, заметил меня, вскинул винтовку. Я юркнул под вагон, чтобы вылезть с другой стороны, а в это время поезд тронулся. Еле успел выскочить.
Роза. 1942 г.
В кибитке завелись мыши, съели свеклу. Пришлось наши скудные припасы подвешивать к потолку на веревочке.
Появилась идея – уехать в Казань, там обосновался дядя Арон с семьей, они удрали из Витебска. Но как уехать? Дедушка очень болен, еле ходит. Сейчас. При наличии такси, инвалидных колясок, самолетов его можно было бы перевезти, но тогда…это было немыслимо. Как то мы с мамой вернулись со станции и увидели во дворе группу узбеков, они громко разговаривали, размахивали руками, показывали на колодец во дворе, объясняли, что, мол, дед оступился и упал в колодец. Мы сразу догадались: он сознательно покончил с собой. Он ушел из жизни, чтобы спасти нас. Реб-Вульф, мой дедушка, похоронен на узбекском кладбище колхоза «Янги-Довлат», бывшего Кагановичского с\с. Кокандского р-на, Ферганской обл., недалеко от станции Горск.
1«Дед реб Вульф» – отец мамы, Гани Вульфовны Фрайман (1896–1957)
2Аркадий Филиппович – одноклассник сестры Розы. Роза Моисеевна Эйдельман (в замужестве Каминкер (1921–1985) из московского института инженеров ж.д.транспорта в1941 г.ушла на фронт. Все военные годы медсестра прифронтовых санитарных поездов. После войны закончила кроме технического вуза истфак БГУ. Много лет преподавала в Минском политехникуме.
3Рома-Роман Моисеевич Эйдельман (1924–1941) в 16 лет стал студентом МВТУ. В 1941-в ополчении под Москвой, пропал «без вести».
4Мовша Янкелевич Эйдельман (1888–1959). С женой и детьми Розой и Ромой, предположительно, в 1925–1928 гг. выезжал в Палестину. Из-за болезни маленького Ромы семья вернулась в Смолевичи и в 1937 г. М.Я. Эйдельман назначен «врагом народа». После 10 лет лагерей был освобожден. Вторично арестован в 1949 г. Умер в лагере.
5Оставшаяся с больным отцом и 10-летним сыном (старшие дети, Роза и Рома учились в московских вузах), мама автора записок не сразу решилась на отъезд, уговорил ее брат Соломон, который увозил свою семью.
6Шлема Вульфович Фрайман (1897–2000), брат матери, участник Первой мировой войны. До глубокой старости сохранял ясность ума, работал в саду. После Октябрьской революции и развала армии его сестра Ганя, (мать автора) добралась из Смолевич до Петрограда по разоренной стране, разыскала брата и уговорила его вернуться домой.
7Двоюродные брат и сестра автора.
КАЗАНЬ
1943–44 г. г. Казань. Дядя Арон, тетя Таня, Хиля и Аня живут в бараке, я с мамой – по соседству, в том же бараке. Окраина города, кирпичный завод. Осень, дожди. Размытые дороги, грязь липкая и чавкающая. Стройбат сооружает какие-то унылые здания для армии. Работают, в основном, пожилые солдаты. Мама служит в столовой этой стройки, моет посуду, помогает на кухне. Меня иногда подкармливают. Живем скудно, но такого жуткого голода, как в Узбекистане, нет.
Пошел в школу. Одноклассники обрадовались: смотрите, жиденок появился.
– Петя, дай ему в морду!
– Устроим ему темную! И т. д.
Каждый день меня шпыняли, наступали на ноги, могли порвать тетради, одним словом проявляли всяческое внимание. Однажды человек 5–6 накинулись на меня, стали избивать кулаками, ногами. Тут мое терпение лопнуло. Я поймал ближнего забияку, схватил его за горло, стал душить. Нас повалили на пол. Удары сыпались со всех сторон, били по ребрам, по голове. Я не выпускал своего обидчика. Он посинел, глаза закатились, пошла пена изо рта. Возможное задушил бы его насмерть, но нас отодрали друг от друга. Моего партнера подняли, он прислонился к стене, исходил икотой и слюной. Избитый, окровавленный, я ушел из школы. Больше туда приходить не хотел. Мама меня долго уговаривала, и через пару дней я пришел в класс. Когда меня увидели, воцарилась мертвая тишина. Никто со мной не общался, но и никто пальцем не тронул. Так продолжалось до конца учебного года. Того паренька я больше не видел, говорили, что его перевели в другую школу. Так, кажется, впервые я довольно наглядно познакомился с национальным вопросом.
В этой Казанской школе запомнился учитель физкультуры. Хромой солдат, видимо, после госпиталя, он приходил в шинели, никогда не снимал ее. На его землистого цвета лице ни разу не появилось даже подобия улыбки. Казалось, он все еще там, на фронте, в окопе под пулями и бомбами, рядом со смертью. Обычно говорил: «Повторите упражнение прошлого урока». И больше – ни слова. Молча, сутулясь, уходил.
С интересом смотрел я на величественное здание бывшего Императорского университета, где молодой Владимир Ильич готовился свергнуть императора. Сохранилась пекарня, где молодой Алексей Пешков месил тесто и не помышлял, что в этом подвале создадут музей, украшенный деревянными лопатами, ложками и фотографиями будущего классика. Частенько я любил сидеть на высоком берегу р. Казанки, в ее устье, где небольшая эта речушка впадает в огромную Волгу. Желтые воды Казанки, переплетаясь, постепенно исчезали в голубых валах главной реки России.
Летом 1944 г. папу освободили из дальневосточного концлагеря, и он обосновался в г. Бийск Алтайского края. Туда мы и уехали из столицы Татарии.
БИЙСК
Бия – приток Оби, одной из величайших рек мира. Как же еще называться городу на берегах Бии, как не Бийск? Там мы оказались в 1944–45 гг., жили в Заречье, т.е. на правом берегу реки, а сам Бийск, в основном, на левом. Бия стекает с Алтайских гор стремительным потоком, чистая ее вода бурлит и пенится на перекатах и, сливаясь за Бийском с еще одним притоком – Катунью, утихает на широкой равнине и величаво движется к Ледовитому океану... Школа, где мне предстояло учиться, – на левом берегу, ближайший мост км. в пяти. Единственный вариант – переправляться на лодке. Родители договорились с бакенщиком, и он стал меня утром перевозить в одну сторону, а вечером – в другую. Обязанность бакенщика – по вечерам зажигать фонари на заякоренных площадках (бакенах). Цепочкой фонарей обозначается фарватер; Бия – река судоходная и мимо Заречья то и дело проплывали пузатые баржи и суденышки помельче. Я стал помогать лодочнику. Сначала греб веслами, потом начал учиться зажигать фонари. Выполнять эту работу не так-то просто, особенно, в непогоду главное – не проскочить мимо бакена. Для этого нужно плыть у берега, где течение потише, против течения метров на 100 выше первого бакена, затем быстро выгребать на середину реки и рулить так, чтобы стремнина вынесла лодку к бакену и веслом, а потом и веревкой зацепиться за него. Надо открыть стеклянный фонарь и зажечь керосиновую лампу. Думаю, теперь пользуются аккумуляторами, но тогда... На ветру, да при волне или в дождь сделать это непросто. Нужно было наловчиться и набраться опыта. В конце концов я освоил это дело и стал самостоятельно «зажигать фарватер». За это я плыл в школу бесплатно, а лодочник экономил время и занимался своими лодками, рыбачил или ходил на охоту, благо вокруг на сотни км. были дремучие леса.
Семья дяди Соломона.
В 1946 г. мы оказались в Гродно. Кроме одной из площадей, куда угодила бомба, горд был цел. Узкие улочки в центре – еще с польских времен – аккуратно выложены плиткой, ближе к окраинам улицы пошире, больше зелени, цветов. Чисто, тихо, открыты кованые дворы костелов, люди толпятся у церквей… Мужчины, увидев знакомую даму, издалека раскланиваются, непременно при этом приподымая шляпу, везде шелестит: «пан, пани, пшепрошам...». Девочки, здороваясь, делают книксен. Я ошалело смотрел на эту неведомую мне жизнь. Оказывается, можно носить не только кирзовые сапоги и телогрейку. Выяснилось, что окурки можно бросать в урну, не залезать ногами на парковые скамейки; стоя в очереди, не расталкивать ее локтями, а тихо беседовать с соседями …и т.д.
Скоро, однако, многое изменилось. Полякам разрешили уехать в Польшу, большинство этим и воспользовались. Польскую школу закрыли, несмотря на протесты учеников и их родителей. Многие ученики перешли в нашу, русскую, №7. Директором школы был Мошевицкий Леон Абрамович, личность примечательная. До недавних времен состоял членом КПЗБ (Компартия Западной Белоруссии). За свои взгляды и действия однажды сидел в польской тюрьме. После того как этому краю протянули железную руку братской помощи с востока, в 1940 г. Леона Абрамовича его земляки избрали депутатом Верховного Совета БССР. Вел у нас математику. Небрежно одетый, но – неизменно – с депутатским значком на лацкане пиджака, он увлеченно писал на доске, объяснял, картавил, размахивая руками. Живой, энергичный, он растормаживал даже тех, у кого была хроническая аллергия к точным наукам. Частенько спрашивал: «А можно ли эту теорему доказать иным способом?». Все вежливо молчали. Мы очень любили этот момент, потому что знали, что больше уже никого не вызовут. Тут поднимался Гога Савицкий – лучший математик школы – и под дружные реплики класса еще 3-4 способами доказывал справедливость теоремы. Георгий Савицкий успешно закончил физмат МГУ, стал кандидатом наук, преподавал в МГУ и МАИ. Женился, растил 2-х ребят. Казалось, его жизнь складывается вполне благополучно. Но…заболел, и психиатры не смогли ему помочь. Пришлось уйти с работы и покинуть Москву. Семья переехала в Гродно. Спустя несколько лет я посетил их квартиру. Редко можно увидеть большую нищету. Обшарпанные стены… Несколько железных кроватей с рваными матрацами; бледные, полуголодные дети. Измученное лицо жены, все еще миловидной женщины, которая за весь вечер, кажется, не произнесла ни слова. А Гога все время говорил – какой у него плохой начальник в жэке, где он служил дворником. Вот, мол ему дали плохую лопату и старую метлу… Ушел от них с тягостным чувством безысходности. Хоть многое и было неожиданным, но до сих пор стыдно, что ничем им не помог.
Вернемся к школьным временам. Директор откидывался на спинку стула, нога за ногу, – с интересом смотрел на доску, любуясь логическими спиралями Гоги Савицкого. Звенел звонок. Иногда уже входил учитель следующего урока, и только тогда они, нехотя, заканчивали свои построения. Довольный Л.А. уходил из класса, весь обсыпанный мелом. Кто-то кричал «Да здравствует Гога Эвклид!».
Как то вечером встретил на улице Л.А. Он знал, что арестован мой отец и спросил об этом. Я ему вкратце рассказал. «По какому праву!?» – воскликнул депутат. «По венецианскому» – ответил я. Он обнял меня, в глазах его появились слезы. Попытался подбодрить. Думаю, он уже многое понимал.
Кажется, в 1949 г. состоялись первые послевоенные выборы в Верховный Совет БССР. Конечно, Л.А. не включили в депутатство, а из директорства исключили. Какое-то время он еще преподавал. Директором стал Иван Иванович Баранов. Вел географию. Средних лет, не толстый и не тонкий, гладко выутюженный, с прилизанной прической, он монотонным голосом, глядя куда-то поверх голов, вещал о заливах, проливах и течениях. Никогда не садился на стул, говорили, бережет костюм. Рассказывая о Китае, как-то нас просветил: китайские крестьяне получают высокие урожаи на своих огородах, потому что удобряют их человеческим калом. Хотелось взять его за шиворот и воткнуть в китайский огород... В качестве удобрения...
Л.А. Мошевицкий мечтал сделать людей более счастливыми и свободными и боролся за это. Не получилось, не то тысячелетие стояло во дворе. Он умер, как и жил, в коммуналке. В комнатушке осталась доживать его вдова, женщина болезненная, похожая на лунатика. Она ненадолго пережила своего мужа. Прощайте, Леон Абрамович! Вечная память!..
Зимой 1957–58 г. представилась возможность повидаться с отцом. Он находился в концлагере Северодвинска, это в Архангельской обл. Я тогда работал в проектном институте. Пошел к директору просить отпуск за свой счет. Сказал ему, что мне нужно поехать в Ленинград по личным делам. А директор – довольно добродушный, слегка одутловатый дядька – говорит: «Могу Вам выписать туда командировку, надо забрать чертежи в институте "Ленэнерго"». Я, конечно, согласился, мой путь все равно шел через Ленинград. Приехав в город, сразу помчался в институт. С трудом нашел нужный отдел. Дело в том, что институт располагался в старинном особняке, охраняемом как историческая ценность, и внутри его старались сохранить былой облик. В коридорах стояли мраморные амуры и Венеры в фривольных позах, потолки расписаны на библейские сюжеты и т.д. Лифтов не было. Чтобы, допустим, попасть на 2-й этаж, нужно было подняться на 4-й, затем пройти по лабиринту лестниц и коридоров через 3-й этаж на 2-й. Когда, наконец, я попал в нужную комнату и выразил сотрудникам сочувствие по поводу их трудностей один коллега сказал: «Если поступивший на работу новичок за год разбирается в географии здания, – ему сразу повышают зарплату». К концу дня мне удалось завершить все дела в этом «энергоэрмитаже» и созвониться с бывшей одноклассницей Майей Вентер (сейчас она живет в Иерусалиме) насчет ночевки. Утренним поездом уехал в Северодвинск. К вечеру добрался. Метель, очень холодно, мест в гостиницах нет и «не бывает»…Нашел директора ресторана, я знал, что его фамилия Эйдельман. Всего лишь однофамилец, но все же... Рассказал ему кто я, зачем приехал. Папу он никогда не видел, но слышал, что есть такой. После некоторого размышления позволил мне прикорнуть до утра в каком то чулане на ящиках. Утром пошел в лагерь. Транспорта, конечно, никакого. Несколько км по ледяной дороге и вот уже видны вышки, колючая проволока и рядом с лагерем – «барак для свиданий». Там я и встретился с отцом, которого видел до этого 9 лет тому назад. Говорили о многом почти целый день. Об этом можно рассказать, а можно и промолчать. Мы не писали папе о смерти мамы, но он догадывался. Спросил. Я сказал, он долго молчал. Больше к этой теме не возвращался. Пришел приятель папы по несчастью, кажется, Исаак Перельман, москвич. Просил передать письмо жене и дочери на ул. Чехова (обратно я решил ехать через Москву, так по расписанию было удобнее). С папой распрощался, еще надеясь увидеться. Во всяком случае, так я его убеждал. Не довелось… В Москве нашел квартиру Перельманов, позвонил. Долго никто не открывал. Квартира была коммунальной. Наконец, из-за двери послышался голос: «Кто там?». Я сказал: «Вам письмо от Исаака». Открылась чуть-чуть дверь, удерживаемая цепочкой, и в щели я увидел пожилую женщину, приложившую палец к губам, – молчи мол. Впустив меня, она стала шептать: «Они не знают, они (пальцем влево-вправо), соседи не знают, где Исаак, говорите тише, жаль, дочки нет. Мы им сказали, что он завербовался… Они не знают…».Она пыталась угостить меня чаем. Я отказался; обескураженный ушел. Как в ночи мерцает далекий костер, то вспыхивая тревожно, то угасая. Так старушка светилась страхом и угасала от страха... Я ушел и позвонил по телефону в Одинцово. Думал подъехать туда, повидаться с Фрайманами. Трубку взял дядя Арон. Я сказал, что в Москве проездом, был у папы. «Сема, потом, потом, когда увидимся…». Он явно боялся, что я скажу что-нибудь лишнее. «Я тороплюсь на работу, потом…». Страх. Страх, пропитавший все насквозь… Стало противно. Тошнота подступила и долго не отпускала. Я не поехал в Одинцово, бродил по Москве. Толпы бледных, плохо одетых людей молча стояли в длинных очередях. Тусклые вечерние фонари не могли одолеть морозных сумерек. Огромный город в летаргическом сне…
Последний перегон в этом путешествии – Москва- Минск. Лежу на верхней полке и под стук колес погружаюсь как будто в небытие, слышу только голоса: «Тише, говорите тише, они не знают, потом, потом...». А что потом? Через пару месяцев папа умер от инфаркта. И. Перельман прислал письмо. Отец, мол, в лагере заработал какие-то копейки, пусть начальство отдаст ему эти деньги, и он поставит знак на могиле. Я написал начальнику лагеря. Помню заключительную фразу своего письма: «Буду признателен, если эта последняя просьба, касающаяся памяти человека, проведшего долгие годы в Вашем лагере и скончавшегося в нем, будет исполнена.». Ответа не было. Была зима. И снега заметали не только дороги, но и человеческие судьбы.
НАЛАДКА
Летчики бывают 3-х категорий: 1) рейсовые пилоты. Они водят испытанные, проверенные серийные самолеты, как правило, одного типа. У них – инструкции, они должны строго их соблюдать. Поиск неисправностей не входит в круг их обязанностей; заметив неполадки, они должны о них, конечно, сообщить. 2) заводские летчики-испытатели. Их дело – довести до «кондиции» конкретный самолет серийной, уже опробованной конструкции. Работа более опасная, чем у рейсовых пилотов, но предсказуемая; возможные неисправности – обычно, небольшие, – тут же устраняются на заводе. 3)летчики-испытатели новой техники. Самолет новой, часто необычной конструкции, следует поднять в воздух, испытать его в экстремальных режимах довести до критического состояния и т.д., одним словом, сдать его в серийное производство. Испытания длятся месяцами, а иногда и годами… Работа смертельно опасная. Сотни летчиков погибли вместе с машинами. Здесь нужны люди особого склада: обладающие мгновенной реакцией и каменным терпением; знающие самолет до последнего винтика; ориентирующиеся не только в летном деле, но и в смежных науках; способные предвидеть; имеющие «заготовки» действий на случай той или иной опасности. Смелые и осторожные. Анализирующие. Думающие. Чего стоит предвидение Марка Галлая – первого летчика, преодолевшего «флаттер» и оставшегося живым! Эти люди – всегда герои. Если кончают испытания живыми, – они герои в лучах славы. Если погибают – герои посмертно.
Работа наладчиков электрооборудования, конечно же, не столь опасна, но способности от людей требуются, примерно, те же. Хотя и опасностей немало. Были случаи серьезных травм; к сожалению, некоторые сотрудники погибли, пораженные электротоком. Чаще всего из-за собственной неосторожности.
САФРОНОВО
Сафроново – городок в Смоленской области. Километров в 30-ти от него строится газовая насосная на трубопроводе из Сибири в Европу. Зима снежная и морозная. Добираться до стройки, как мне объяснили в Минске, лучше всего на вертолете. Приезжаю в Смоленск, нахожу контору «Газпрома». «Вам повезло, – говорят мне, – сегодня будет рейс на станцию. Около складов нахохлившейся птицей стоит вертолет, в него грузят ящики с оборудованием, трубы, арматуру и проч. «Между ящиками найдется местечко и для Вас», – разъясняет мне какой-то местный чин. Взревели моторы, железная птица замахала крыльями и вот мы в воздухе. Кабина пилотов не отделена глухо от грузового отсека, пытаюсь наблюдать, как действуют летчики, сквозь шум двигателей долетают обрывки фраз. При малейшем крене машины ящики прижимают меня то с одной стороны,то с другой, а то и летят на меня. Отбиваюсь, сопротивляюсь. Вспоминаешь название учебного предмета – «сопротивление материалов»… Летим над лесом. Вдруг пилоты заорали, стали показывать мне что-то на земле. Выглянул в иллюминатор – волки! – штук 7 – бодрой рысцой мчались по редколесью. Вертолет снизился, шум моторов испугал зверье и волки перешли на широкий галоп!.. Красота...
Полет недолгий, около часа, приземляемся прямо на стройплощадке, поднимая вихри снега. Там уже работали мои коллеги, – я им в помощь. Обитаем в вагончиках, двухъярусные нары, отопление электрическое. Житья нет от клопов. Стоит выключить свет и они полчищами набрасываются на людей. Что делать? Над продолжением вопроса: «Кто виноват?» как-то тогда не задумывались. Надо было выживать. Всего 2 варианта: 1) не отключать свет и отопление. Тепло, но неуютно. 2) выключать свет и отопление. На холоде аборигены куда-то прятались. Но вагончик моментально остывал, а на улице -25, -30 °С. На таком холоде не заснешь. Или не проснешься. Пришлось остановиться на первом варианте. Была у нас машина-лаборатория и один раз в день мы ездили в ближайший поселок в столовую. Но иногда машина не заводилась на морозе или не могла пробиться сквозь сугробы, и тогда мы переходили на «сухой паек». Работали с утра до позднего вечера и все на холоде, – только руки согреть. А работа не клеилась. Оборудование простояло под открытым небом более полугода, все отсырело, изоляция – нуль. Пришлось снимать сотни проводов, десятки клеммников. Каждую клемму – промывать техническим спиртом, высушивать. Потом все это собирать снова. И все это – до наладки. Ежедневная (без выходных, конечно), рутинная эта работа с утра до ночи изнуряла до предела. А тут еще выяснилось, что мощный силовой трансформатор оказался дефектным… Вызвали бригаду ремонтников завода-изготовителя из Заполярья. Тогда пошла мода экономить медь, и обмотки стали мотать из алюминия, – вот они и лопнули от морозов. Краном вытащили многотонный керн (внутренняя часть трансформатора), аргонной сваркой заваривали трещины. Затем целую неделю перегоняли трансформаторное масло через центрифугу нашей машины-лаборатории и только после этого приступили к испытаниям самого трансформатора. Не стану больше утомлять возможного читателя техническими подробностями. Скажу лишь, что это была одна из самых тяжелых моих командировок. В разгар всех этих неприятностей и нестыковок прилетел на станцию (на вертолете, конечно) В.С.Черномырдин – будущий премьер-министр России, а тогда – глава «Газпрома». Крыл матом всех подряд – начальников, мастеров, прорабов за то, что не укладываются в намеченные сроки. Орал, угрожал… Все с облегчением вздохнули, когда его комфортабельный корабль поднялся в воздух.
…Казенные бумаги надо было подписывать не в Смоленске, а в Ленинграде. Меня отвезли на станцию Сафроново, и я уехал в Ленинград. Был там 2 дня, ночевал у Или. Она тогда училась в Консерватории, снимала крохотную комнату в мрачной коммуналке недалеко от Мариинского театра. Комнатушка была узкой и темной, окошко только в торце с видом на двор-колодец. Сценография по Достоевскому. Я сказал: «Иля, ты счастливый человек, ты всегда видишь свет в конце туннеля...» – «Ничего, дядька, я пробьюсь, ты еще обо мне услышишь. Я ей напомнил белорусскую присказку: «Дай бог нашаму цяляці ваўка з'есці".
ЛЕНИНГРАД
Одно время я работал в конструкторском бюро по автоматике – филиале Ленинградского института и был направлен туда еще с одним сотрудником в командировку на три месяца. Проектный сектор располагался в самом центре города, на Петровской набережной, рядом с Петропавловской крепостью. Мы сняли 3-комнатную квартиру на проспекте Майорова (хозяева на лето уезжали на дачу) и приступили к работе. За квартиру, кстати, платила фирма. Чтобы разобраться в географии города, я купил карту. Садился в первый попавшийся трамвай и ехал до конца маршрута, сверяя по пути карту с пейзажем. Потом пересаживался в другой трамвай или автобус и так несколько раз… Через неделю фрагменты Северной столицы связались воедино и я уже свободно ориентировался в этом мегаполисе. Конечно, многократно бывал в пригородах: Пушкине, (бывшем Царском селе), Павловске, Петергофе и др. Исторические эти городки, овеянные славой и бесславьем царствующих династий, их прекрасные парки. фонтаны, дворцы никого не могут оставить равнодушным. Рукотворные ландшафты, кажется, навечно впитали в себя поэзию Пушкина, Ахматовой, Мандельштама и сами по себе стали легендами.
…Проектировать нужно было цементные заводы. Технологию производства цемента мой шеф объяснил просто: берут грязь и делают пыль. Когда я впервые увидел своего руководителя, еле устоял на ногах: трудно представить более уродливого человека. Горбун невысокого роста, кривой рот, воспаленные, слезящиеся глаза и нелепо торчащие уши. Со своим коллегой мы его вначале называли не иначе, как Квазимодо. К тому же он постоянно курил. Как-то к нему на работу пришла молодая, элегантно одетая женщина; длинные ресницы слегка оттеняли ее настороженные глаза, стройная фигура дамы изящно вписывалась в проем окна с видом на Неву. Потом она приходила еще несколько раз и я замечал, что мужчины смотрят на нее с восхищением, а женщины делают вид, что заняты работой. Поинтересовался как-то, кто же эта женщина. Каково же было мое изумление, когда мне сказали, что она …жена Квазимодо?! А вот их история: они встретились в одном из северных лагерей. Ее родителей расстреляли, а она была арестована, как дочь врагов народа. От непосильного труда, холода, голода и болезней она умирала. Мой будущий шеф (Петр Алексеевич, не буду больше называть его Квазимодо), в этих ужасных условиях помогал ей как мог. Добывал каким-то образом лекарства, был сиделкой, отдавал ей свой скудный паек и сам чуть не умер от голода. Он ее выходил и спас от смерти. Уже во времена «оттепели» их выпустили на волю и она не захотела с ним расставаться. Петр Алексеевич перестал мне казаться таким уж отталкивающим. У нас установились дружеские отношения. Иногда мы небольшой компанией сотрудников «чаевничали» в кафе и говорили за жизнь. А перед отъездом в Минск пригласили к себе Майорова Петра Алексеевича и еще пару коллег. Прием прошел на достойном уровне и мы расстались очень тепло.
Шел как то по Невскому мимо Театра комедии. В тот вечер намечался спектакль, поставленный знаменитым Акимовым по рассказам Чехова. Очень хотелось посмотреть. Большая толпа у касс, билетов нет. Стою в раздумье. Что делать? Вдруг открывается дверь, на площадку выходит молодой человек в «бабочке», весь благоухающий и улыбающийся, ищет в толпе кого-то, явно артист. Я протискиваюсь к нему, бормочу: «Я из Минска, приехал на 2 дня, может быть, Вы можете помочь с билетом...». Он, видно, не нашел в толпе, кого ждал.., берет меня за руку и молча тащит за собой. Проходим вестибюль, а вот и темный зал, спектакль начался, ничего не вижу. Не выпуская моей руки, в полумраке что-то шепчет билетерше и она показывает мне очень даже приличное кресло, где я должен сидеть. Артист убежал, я даже не успел сказать ему «спасибо». Чеховский юмор в живом воплощении, артисты играют легко и красочно; лаконичные, прямо-таки акварельные декорации (художник – тот же Акимов). Зал заходится от смеха… Чудеса все же бывают. Правда, редко, но в памяти остаются навсегда.
ЛАМПОЧКА ИЛЬИЧА В ДЕРЕВНЕ
В 1952-1953 гг. я работал в проектном институте с аршинной вывеской «Белгипросельэлектро». Институт занимался проектированием сельской электрофикации. В те годы еще и в помине не было гигантов белорусской энергетики – Березовской ГРЭС и др. Что же было? В Минске – маломощная ТЭЦ-2, работающая на торфе и ТЭЦ-1 (на месте нынешнего цирка), построенного еще в XIX веке. В областях кое-где крохотные локомобили или трофейные дизели. Деревня, где тогда проживало около 60% населения Белоруссии – во мгле. Мне довелось побывать во многих районах республики, ночевать в убогих хатах, колхозных конторах, проехать и пройти пешком сотни километров. Обычно я с какой-нибудь станции или райцентра звонил председателю колхоза и за мной присылали машину или телегу. Но не всегда… Вот, помнится, как то весной, в разлив, позвонил из Давид-городка. Трактор на ремонте, говорят в конторе, машина не пройдет – наводнение, идите пешком, это недалеко, всего 7 км. Пошел. Слева и справа от дороги -море талой воды. На горизонте кое-где макушки ив – стволов не видно. Дорога – месиво грязи и камней, вода в низинах перекатывает через шлях, ноги моментально промокли… Еле добрался. Через пару дней к станции меня доставили все же. На тракторе.
Освещение было в лучшем случае – керосиновая лампа, в основном – коптилка, а то и лучина. Мужчин почти не было. Колхозникам практически ничего не платили, начисляли «трудодни». Люди жили со своих огородов и что могли – тащили с ферм, охапку сена, торбочку зерна... Это была, по слову классика, не кричащая нищета, а красноречиво говорящая бедность. Однажды наблюдал такую картину: приходит со школы девочка, снимает ботинки, их одевает сестренка и идет на занятия, во вторую смену. В сельских магазинах, (а они были далеко не везде) за деньги мало что можно было купить. А нужны кирзовые сапоги или, допустим, кусок ткани (мануфактура, как тогда говорили) – сдай сколько то шерсти или масла, яиц, мяса.
За постой и ночлег я как-то рассчитывался с хозяевами, но пользовался особым почетом, когда привозил пару буханок хлеба. Хлеб! – вот когда я становился магнатом, барином, начальником, а, может быть, в глазах сельчан вырастал до заоблачных высот – до секретаря райкома партии!.. Паспортов у колхозников не было, уехать они никуда не могли и работали, чтобы только не обрезали огород. Крестьяне худо-бедно кормившие всю страну, сами сидели без куска хлеба. Крепостное право, отмененное царем в 1861 г., успешно восстановили большевики, у которых, конечно же, не было других забот как счастье народа. Результат не замедлил сказаться: пришлось гнать за кордон лес, уголь, нефть – чтобы купить зерна в Канаде или в Аргентине. Страна, у которой земель больше, чем во всей Европе, элементарно не могла обеспечить себя едой.
Прошло несколько лет и освещение стало добираться до деревни. Но беспросветная жизнь, увы, не стала преданьем старины.
МАРТ 1953
5 марта 1953 г. на центральную площадь Минска к гигантскому монументу генералиссимуса пришли тысячи люд ей. Огромной черной змеей, гуськом, толпа, извиваясь, двигалась к бронзовому истукану, чтобы выразить свое немыслимое горе по поводу кончины гениальной? вождя всех времен и народов. Я стоял на углу площади, наблюдая это редкое зрелище, и думал: неужели есть столько идиотов? Так я думал тогда, сейчас я думаю иначе. Конечно, в этой толпе было немало дураков и еще больше зомбированных ежедневной дубовой пропагандой людей. Нищим, обездоленным жителям, по существу, крепостным, изо дня в день, из года в год внушалось, что они – самые вольные и счастливые на всей планете. Но – считаю сейчас – большинство в этой скорбной очереди составляли люди (разумеется, включая интеллигенцию, ученых и пр.), спешившие засвидетельствовать свое лояльное отношение к власти. Пропитанные страхом до мозга костей, не зная, что будет завтра, опасаясь за жизнь своих близких и свою собственную жизнь, своим присутствием на казенной траурной церемонии они как бы говорили: смотрите, я с тобой, моя дорогая, любимая, родная инквизиция! Спустя пару недель, когда выяснилось, что лучший друг летчиков и колхозников допустил кое-какие отклонения от генеральной линии, стали взрывать монумент. Рвали по ночам и несколько суток подряд. Многотонного вождя тросами сталкивали с пьедестала два танка. Памятник – тусклое творение Азгура – был сделан с многократным запасом прочности и должен был простоять века, как египетские пирамиды. Но случилась маленькая историческая заминка, и сфинкс не дотянул даже до оттепели – поры, как выяснилось, довольно слякотной.
ОВРУЧ
На Северной Украине – залежи строительного камня. Там было несколько небольших примитивных щебеночных заводиков, принадлежащих Беларуси. Решили построить мощный современный завод в р-не г. Овруч, Житомирской обл. Мне довелось возглавить бригаду наладчиков по пуску этого завода. Работы продолжались более полугода.
Овраги, перелески, мелкая речушка, пыльное шоссе, до райцентра Овруча-10км. Ближайшие магазины – там же. Живем в общежитии коммуной, кашеварим сами, дежурим по очереди. Один у плиты, остальные работают. Всего нас 8 человек, в какие-то месяцы – 10–12.
Запомнился сосед по общаге – одинокий еврей Гирш, кузнец. Был он тощим, слегка согбенным и тогда мне казался старым, было ему лет 60. Все обращали внимание на его руки: бугры бицепсов, кулаки тяжелые, как кувалды. Вся его родня погибла, выжила только дочка; вышла замуж за местного пьяницу, жила в Житомире. Гирш не ладил ни с дочкой, ни с зятем, было ему в городе неуютно, вот он и пристроился в этой глухомани. Мастерил, что надо для завода, подковывал лошадей сельчан и проч. Жил замкнуто. Иногда мы его приглашали на наши шумные ужины. Он приходил со шматком сала или склянкой самогона, сидел грустный, отогревался душой и телом. Изредка я заходил к нему в кузницу и любовался, как он ловко управляется с раскаленным добела железом. Багровое пламя горна бросало на Гирша свой свет и тень за ним была мрачна и величественна. Я старался балагурить с ним на идиш и тогда он что-то вспоминал о своей прошлой жизни, о фронте, о погибшей жене.
Управление заводом было задумано в трех вариантах: местное управление, когда каждый механизм включается отдельно; групповое управление, когда включается группа агрегатов участка или цеха и дистанционное управление, когда с диспетчерского пульта нажатием одной кнопки включается весь завод, а нажатием другой – останавливается. Как обычно, был создан штаб стройки (на жаргоне моих коллег – «Смольный»), куда входили шефы бригад строителей, монтажников, наладчиков, будущее руководство завода. Возглавлял «Смольный», конечно же, партийный босс из министерства, в других случаях – секретарь обкома партии). По моим наблюдениям, лейтмотивом на штабных заседаниях были сроки. «Почему к такому-то числу не закончен участок №2, не подана энергия в цех №5 и т.д. Кто виноват? Быстрее! Все нужно делать быстрее! В детали не вдавались. Начальники всех рангов были озабочены одним – отчитаться! Сделано, не сделано – главное – отчитаться о готовности. Дома сдавались с рассохшимися полами, с протекающими кое-где потолками, с перекошенными дверьми и т.д. Заводы с недостроенными дорогами, с едва дышащими очистными сооружениями, а то и, вовсе без них и сотнями других недоделок. Составлялись списки дефектов, сроки их ликвидации и «объект» считался принятым. Устранение затягивалось на годы, выполнялось не все, не всегда и не везде. Кстати, Чернобыльскую электростанцию пустили досрочно. Сотни ученых, проектантов, строителей были награждены орденами, премиями, путевками и т.д. О никому неизвестной станции, в 1986 г. узнал весь мир. Узнал и содрогнулся. И понял – уничтожить земной шар вполне под силу ударникам, озабоченным, как бы осчастливить все человечество. Нашелся совестливый человек, академик Легасов (один из авторов проекта) Он покончил с собой. Другие – сотни тысяч – умерли и продолжают умирать «естественной» смертью.
На одном из заседаний штаба его шеф спросил меня: почему работы ведутся медленно? Я ответил: «Длинные цепи, нужно время».
В1961-62 гг. мне довелось участвовать в пуске Березовской электростанции, в то время первой крупной электростанции в Белоруссии. Жили мы – человек 10 наладчиков – в недостроенной больнице. В здании были стены – голый кирпич .Стояла довольно морозная зима. Чтобы как-то согреться, вдоль стен вешали гирлянды спиралей, а под койки прятали киловаттные лампы. Конечно, никакие «пробки» в щитках не выдерживали и вместо предохранителей загоняли мощные гвозди, которые накалялись докрасна. Проводка часто горела и ее приходилось менять. От тепла таял лед на стенах и вода стекала на бетонный пол, где стояла живописным озером. Чтобы не промочить ноги, мы клали в воду кирпичи и по ним добирались до коек. Ослепительный свет мощных ламп не давал заснуть, их завешивали спецовками. Как то такая лампа прожгла мои рабочие штаны и я так и ходил на работу с дыркой в штанах, в р-не бедра, что сближало с пролетариатом. Работали с утра до вечера, а, иногда, и по ночам. Я трудился в паре с Левой Юндовым. Об этом человеке стоит рассказать отдельно. Мальчишкой он попал в гетто, а оттуда в Освенцим. На руке его был выколот лагерный номер. Как и другие узники прошел круги ада лагерей смерти. Вот один из эпизодов. Как-то он попал в колонну, которую перегоняли в другой лагерь. Была весна. Почти разутые, голодные, подгоняемые эсэсовцами, арестанты плелись по размокшей дороге. Офицеру охраны стало жарко и свою тяжелую шинель он кинул идущему рядом с Левой пожилому еврею, чтобы он ее тащил. Старик нес ее, выбился из сил, стал отставать.
Немец его расстрелял, а шинель бросил Леве и сказал, что если он отстанет, то его ждет такая же участь. Леве удалось дотащить ее до зоны, за что получил всего лишь пинка сапогом. В конце войны Лев Юндов оказался в концлагере в Западной Германии, где его и других освободили американцы. Они предложили ему выбор – или уехать в США, или вернуться в Минск. Он решил вернуться, надеясь найти кого-нибудь из родных. Никого из родственников он не нашел. Родители, братья и сестры погибли… Я еще как-нибудь продолжу рассказ о своем учителе и друге Леве, а пока о работе.
На ТЭЦ одновременно и круглосуточно трудились строители, монтажники, наладчики и др. На всех отметках («этажах») вспыхивали огни сварки, шум, гам, пыль, загазованность…Провода, кабели, шланги извивались и перемещались под грохот бетономешалок и прочих механизмов. Нужно было за ночь включить в работу задвижку на огромном трубопроводе, чтобы утром испытать его под высоким давлением. Наш шеф поручил Леве и мне заняться этим делом. Всю ночь мы прозванивали электрические цепи, проверяли и меняли схему. Где-то часа в 4 утра Лева сказал: «У нас все готово, найди ДИСа (дежурного инженера станции), надо подать напряжение на щит». Это должен был сделать ДИС. Прибежал молодой, задерганный работой парень и стал вслух рассуждать: «Так, этот кабель идет от 27-й, этот – от 19-й, я переключусь на 16-й… Минут через 10 я подам напряжение. На всякий случай отойдите в сторону. Мы отошли. Он убежал… Минут через 10 раздался оглушительный взрыв, все заволокло дымом. Щитовая горела. Прибежал бледный ДИС и стал причитать: «Я забыл о резервном питании, а там не сфазировано…». Лева спокойно сказал: «Сеня, сейчас мы можем пойти поспать». И мы ушли с будущей ТЭЦ в будущую больницу. Поспав часов до 11, вернулись на станцию. Следов аварии почти не было, сгоревшие щиты убрали. Вместо них стояли новые, напряжение было подано. Вскоре мы свою работу закончили и трубопровод стали испытывать. Лева сказал: «Коммунизм наступит на один день позже». Радио, газеты, собрания гудели – вот-вот наступит райская жизнь, надо только немного потерпеть, построить еще несколько заводов, электростанций и проч. И тогда, вот тогда… Иногда мне казалось: если столько людей без конца долдонят об одном и том же, может быть, в этом что-то есть? Поразмыслив, все же понимал, что это ложь и мифы, возведенные в ранг религии. Партия была, есть и будет есть! А ведь многие верили…Как точно сказал об этом Эренбург: «Мы видели – уже не видя – зеленые глаза весны». С тех пор прошло почти полвека, а до весны далеко. Дальше, чем до луны.
КЕНИГСБЕРГ
В Кенигсберге я провел 6 лет и знал его получше Минска. Жители Луганска уже забыли, видно, что были Ворошиловоградцами, Донецк перестал быть городом среднего рода – Сталино, город Горький вновь обрел свое имя – Нижний Новгород, и только старый ганзейский город Кенигсберг все еще обречен называться Калининградом по фамилии жалкого сатрапа Главного Феодала. Возвращение исконного названия неизбежно, поэтому я буду говорить о Кенигсберге.
Когда я впервые приехал в бывшую столицу Пруссии, там еще сохранился на горе полуразбитый королевский замок. (Кенигсберг – королевская гора). Местное начальство, говорили, хотело его восстановить и открыть там исторический музей, но, по окрику Москвы, замок сравняли с землей. Переименовали все городки и поселки вокруг, все улицы. Осталось только название реки, рассекающей город, – Преголь.
В 1945 г., после отката немецких войск, жители, как мне рассказывали, были лишены элементарного снабжения и тысячами умирали от голода. Выживших изгнали в Германию.
В опустевшую область вербовали людей из центральной России, из Белоруссии, Украины. Приезжали крестьяне, работяги, чиновники, инженеры. И немало всякой шантрапы – воров, хулиганья, прочих люмпенов.
Первое место работы – ТЭЦ, тогда единственная в городе. Немецкой постройки 20-х годов ХХ века, она работала вполне устойчиво. Было задание – ее расширить, удвоить мощность. Поражало то, что электрические цепи разного назначения были проложены многожильными мечеными проводами разной расцветки (Этой практики нет у нас здесь и поныне). Монтаж был аккуратным и надежным. Даже только по цвету жил кабелей, без чертежей, сразу можно было знать об их назначении, для каких схем, устройств и проч.
Потом довелось трудиться на разных предприятиях: вагоностроительном заводе, рыбном порту, комбинате стройматериалов и т.д.
Занимался подстанциями, портальными кранами, гальваникой, станками и проч.
Устроиться в гостинице было очень сложно. Единственная приличная гостиница в городе – «Москва» (бывший немецкий отель, «Черный медведь»), была всегда переполнена. Барельеф медведя красовался на фронтоне. Постепенно узнал поближе администраторов, особенно подружился с одной старушенцией. В Кенигсберге было полно рыбы, а вот с мясом – как раз наоборот, временные трудности. Привозил из Минска подарки – курицу, колбасу. Процесс обретения места в гостинице обычно был таким: утром добирался до заветного дома (поезд из Минска приходил в 6 ч. утра). Убеждался, что вестибюль, как обычно, был забит приезжими. Люди дремали в креслах, сидели на чемоданах, стояли, ходили и нервно поглядывали на табличку: «Мест нет». Вещи свои оставлял в камере хранения на вокзале, брал с собой только «передачу», подходил к стойке, вручал ее дежурной: «Это Вам от Людмилы Петровны» (Евгения Мироновича, Ирины Степановны...) и тотчас уходил. Покупал мороженое, «Калининградскую правду», и шел в зоопарк. Он располагался как раз напротив отеля. Зоопарк огромный, утопающий в зелени, удачно спланированный. Многие звери жили на «воле», без клеток, отделенные от посетителей рвами с водой. Гулял несколько часов, читал, общался с хищниками, обезьянами, копытными и пернатыми. Потом возвращался в гостиницу, народ слегка рассасывался, клиенты менялись. Бодро подходил к стойке: «Посмотрите, я где-то записан по брони Обкома». «Ваша фамилия?» – называл. Старушенция поправляла очки, доставала гроссбух. Слюнявила палец, листала страницы. «Да, Вы тут числитесь». И подавала заветный «листок прибытия». Так я становился жителем. Работали обычно вдвоем, очень редко – если было много работы – вчетвером, а часто и один. Сначала все договора оформлялись в Минске, затем мне доверили и это дело. Я был и «директором» и исполнителем. А работал я в самом западном углу Советского Союза. Иногда просили выполнить какие-то работы сверх официального договора, за это дополнительно платили. Деньги приходили и уходили… Приглашал своих благодетелей в ресторан, хорошо сидели, еще лучше гудели. Запомнился один такой вечер. Было нас человек пять. Пришел главный энергетик рыбного порта с большим портфелем, достал оттуда рыбу-луну. Я такую раньше никогда не видел. Совершенно плоский круг, тоньше камбалы, диаметром больше полуметра. Сбежались на нее посмотреть не только посетители ресторана, но даже повара и официанты. Мы эту копченую вкуснятину ломали, как лепешку, запивали пивом. Рядом с гостиницей красовался магазин «Дары моря». Репертуар впечатляющий: палтус, угри, икра нототении, большущие лапти печеных лещей и проч. Трудно было удержаться от обжорства, дистрофия явно не грозила.
Жизнь в городе кружила и бурлила. Полуночные девушки останавливали такси привычным жестом – высоко поднимая ногу. Большинство мужчин ходило в море на 3–4 м-ца, часто на полгода. Оставшиеся на берегу дамы куролесили флиртовали, модничали. Ходили рассказы о бурных романах, изменах, погонях, любовных историях. Вернувшиеся на побывку труженики моря отлавливали жен-изменщиц, избивали, иногда сбрасывали с балконов своих бывших возлюбленных – насмерть. Суды, суды. Разводы, драки, тюрьма. В ресторанах дорвавшиеся до цивильной жизни моряки пили по-черному. Можно было видеть, как оркестрантам швыряют деньги, лишь бы они исполнили какую-нибудь блатную песню. Под занавес – битье посуды скандалы, милиция... На барахолке можно было купить испанскую рубашку, итальянские ботинки, мохер, заморские шелка. порнографические журналы из Швеции и проч. дефицит. Что-то можно было продавать, что-то – нельзя. Милиция, облавы, кого-то штрафуют, кого-то увозят в кутузку. Народ разбегается, торгуют из-под полы… Жизнь продолжается.
На видной лужайке стоял камень-памятник немецким военным, погибшим в Первую мировую войну. Местным пьянчугам полюбилась эта лужайка. После выпивки считалось патриотичным разбить бутылки о камень. Вокруг памятника – горы битого стекла. В рыбном порту частенько наблюдал такую картину: сейнеру надо выходить в море, а команда не в сборе. Посылают срочно автобус по домам, привозят пьяных моряков и закидывают их, как мешки, на палубу, авось на свежем балтийском ветерке через сутки протрезвеют. Как то, заработался на портальном кране, глянул вниз, а там столы, цветы, адмирал, космонавт Леонов, партийные чины, оркестр. Оказалось, встречают китобойную. флотилию с Атлантики, Впереди шустрые «китобойцы», на палубах – гарпунеры, замыкает длинный кильватер огромная пузатая плавбаза – кладбище убиенных китов. Начались речи, приветствия, оркестр гремит тарелками и исходит барабанной дробью… Слезать с крана уже неудобно – прямо на стол президиума…Это был тот редкий случай, когда я оказался над адмиралом и даже выше космонавта.
В Кенигсберге пострадала, в основном, его восточная часть и, частично, центр. Западный сектор сохранился. Это были тихие улицы и переулки, мощенные каменной плиткой, аккуратные тротуары, 2-3-этажные дома, всегда хоть чем-то отличающиеся друг от друга и цветы, цветы…Темные фасады зданий увиты до крыш виноградной лозой и плющом. Вдоль петляющих улиц – старые вязы, дубы, мощные каштаны, клены, липы… Деревья и кустарники подобраны так, что с ранней весны и до поздней осени не угасают переливчатыми красками холмы, овраги и маленькие скверы. Как на концерте нежное, щемящее пианиссимо вдруг, по жесту дирижера, обрывается яростным крещендо, поднимая восприятие музыки на новую высокую волну, так кружево зелени неожиданно, за поворотом, взрывается фонтаном желтых бутонов неведомого куста… И все это на фоне почти черных фасадов домов и алых, пылающих на закате солнца, черепичных крыш. Трудно было оторваться от творений ландшафтных дизайнеров. Я мог часами бродить по этой части Кенигсберга и сама природа, казалось, врачует, успокаивает и исцеляет. И этому не мешал даже гипсовый бюст фельдмаршала Кутузова, взгромоздившегося на развилке дорог на пьедестал удаленного канцлера Бисмарка. И чем мешал мраморный Бисмарк властителям серпа и молота? Сохранился у театра памятник Шиллеру. Оставили. Шиллер – наш человек.
В кое-как расчищенной от развалин восточной части города стали лепить стандартные серые пятиэтажки, такие же, как где-нибудь в Тамбове или Хабаровске. Унылые эти постройки, кое-где обрамленные чахлыми охвостьями тополей, производили удручающее впечатление и выглядели – по контрасту – с западным сектором Кенигсберга, как полудохлая курица рядом с пышным павлином.
На берегу Преголя долго мок под дождями остов кирхи, где похоронен Эммануил Кант. Здание восстановили как морской клуб. Сейчас до могилы философа доносятся веселые частушки и звуки биллиардных баталий.
Довелось немало поездить и по области, работал в Светлогорске, Зеленоградске. Светлом и других городках. Аккуратно асфальтированные дороги, обрамленные уже состарившимися липами издалека заметны на зеленой прибрежной равнине. А на берегу балтийского залива – коттеджи, особняки, причудливые водонапорные башни(некоторые даже с личными именами, например, «толстая Гертруда» и проч). И море… На песчаные пляжи в летнюю погоду набегает тихая волна, и люди греются на теплом солнышке. Зимой- безлюдно. Холодные соленые валы с шумом разбиваются о бетонные набережные и молы и, нехотя, откатываются белопенными гребнями. Чуть – морозец, – и сталактиты сосулек повисают на всем, на чем может держаться лед.
Хлебнув горячего глинтвейна в ближайшем кафе, укутавшись потеплее, публика прогуливается по затихшим улицам и любуется зимними фантазиями Балтики.
Запомнилась командировка на Куршскую косу – узкую полоску суши, соединяющую Литву с Кенигсбергом. Слева – море, справа – пресный залив. Рыбка ловится с обеих сторон, в заливе – лещи, плотва, караси. В море- сельдь, треска и даже угри.
Все лето провел на участке строящегося санатория. Отдельный деревянный домик, тишина, сосны, дюны. В хорошую погоду мог часами лежать на мягкой дюне, опустив пятки в прозрачную теплую воду и смотреть на небо. Если долго смотреть в эту безбрежную голубизну начинает казаться, что ты где то высоко- высоко, а под тобой морская пучина и вот ты летишь вниз навстречу морской стихии…
Для будущих жителей санатория привезли спортивные велосипеды. Со своим коллегой мы взяли два велосипеда и поехали по Куршской косе в сторону Литвы. Это было замечательное путешествие. Для дальних поездок спортивный велосипед очень удобен, – можно переключать скорости, что особенно приятно на подъемах, а на ровной дороге – разгоняться с большой скоростью. А какой русский не любит быстрой езды?! Лесная дорога продувается всеми ветрами, дышится вольготно, воздух пропитан запахами трав, водорослей, чувствуется близость моря. Лето! Когда въезжаешь в литовскую часть косы,- как будто попадаешь в другой мир, до того красочны поселки и городки. Нида – столица литовской Куршской косы. Крыши ярко покрашенных домов – до земли, нет двух одинаковых зданий, дорожки выложены плиткой до каждой двери, чистота, зелень. И тишина. Люди никуда не спешат, все близко. Кафушки под зонтиками, мужчины в плетеных креслах тихо беседуют, пьют пиво; окна распахнуты, женщины любуются своими цветниками. Запомнилась деревушка недалеко от Ниды. Всего несколько домов. Во дворе одного из них – деревянные скульптуры: лисица, волк, аист и др. в зарослях цветов. Через дворик протекает ручеек и хозяин, – видно, талантливый мастер, – уговорил ручеек трудиться: он вращает лопасти колеса, а от него, через тяги, рычаги и шестеренки движение передается в скворечник на дереве. Временами из него выскакивает деревянная птичка, открывает рот и… поет (подключается магнитофон с записью птичьих голосов). Сказочное представление! Прохожие подолгу любуются этим вернисажем, отдавая должное мастерству, трудолюбию и фантазии крестьянина. Значит, можно. Можно жить, не мешая другим.
Знаменитый писатель как-то сказал, что красота спасет мир. Возможно. Если люди научатся спасать красоту.
САЯНЫ, ЕНИСЕЙ, БАЙКАЛ
Тайга – это не лес. В обычном лесу нашей средней полосы всегда можно обнаружить следы присутствия человека – тропинки, срезанные ножки грибов, подсечки на соснах и т.д. В тайге ничего этого нет.
Тайга – это стихия. Деревья рождаются, растут, сеют вокруг семена и шишки, давая жизнь молодой поросли, подставляют свои кроны летним грозам, иссушаются в знойном мареве, гулко потрескивают в лютые морозы. Проходит их срок, и исполины со стоном валятся оземь, подминая под себя кусты, а иногда и муравейники. Сорок дней мы, группа любителей дикой природы, шли по тайге. Саяны, верховья Енисея. 30 килограммов груза в рюкзаке – палатки, топоры, продукты и прочее. И не было, пожалуй, двух похожих дней. Можно с утра до вечера идти через горелые, после страшных лесных пожаров участки. На земле кое-где молодой тонкий мох, а вокруг – море черных стволов, с поднятыми к небу, как в мольбе, черными лапами ветвей. Пройдут годы, прежде чем здесь зазеленеют склоны. Кончается пожарище и вдруг – заросли малины и смородины! Спелые вкусные ягоды утоляют жажду, манят неотрывно. И тут слышится команда нашей начальницы Гали Пивоваровой: «Есть малину, не снимая рюкзаков, не сбавляя шаг! График!» Обидно… Через год мастер спорта Галя Пивоварова погибнет в Карпатах, разбившись в лодке на горной реке, а еще двое ребят из этой нашей группы зимой попадут в снежную лавину и погибнут в последнем своем лыжном походе, их останки найдут только весной. А пока мы вместе и идем… Ягоды осыпаются, их некому собирать. Разве что медведи придут полакомиться. В другой день – каменистые россыпи, покрытые влажным ядовито-зеленым мхом. По ним очень трудно идти. Ноги скользят, наклоняешься, Рюкзак тянет то в одну, то в другую сторону, чуть оступился, упал… Спускаемся к речушке, идем по дну, в воде до вечернего привала. Дно местами песчаное, кое-где каменистое, но нет чертовых, скользких камней, уже легче. …Наконец, привал! Выливаем воду из ботинок, все мокрое – на ветке сушить.
Дежурные разводят костер. Кто-то пошел за грибами, их много, долго искать не надо. Через 1\2 часа в ведре закипят боровички… Извлекается тушенка, макароны и пр. У кого-то завтра рюкзак будет полегче…Вечером – песни у костра, гитара; было в те годы много запоминающихся бардовских песен: «А я еду за туманом» о реке Бирюсе, о Красноярских столбах и др. Мало кто знал их авторов, но молодежь пела взахлеб эти песни от Бреста до Тихого океана. Догорает костер, кончаются анекдоты и мелодии, затихает тайга, и мы засыпаем в палатках мертвецким сном.
До выхода к верховьям Енисея оставалось еще 3-е суток ходу, а продукты кончились, осталось немного сухарей, но никто не унывал.
Выходим, наконец, к Енисею и тут – такая удача – две рыбачьи лодки. Уговариваем рыбаков взять нас на борт. С трудом соглашаются. Под нами и такелажем лодки оседают почти до бортов. Наши лоцманы умело управляют шаландами и стремительное течение несет нас на «Большую землю». Правый берег – скалистый, поросший мелколесьем, а левый – плотная стена елей, сосен и кедра. Тайга прощается с нами, машет на ветру то рыжими, то зелеными кронами. Останавливаемся на ночевку на острове Тюленьем. Рыбаки угощают нас ухой, тайменем, у них картошка, хлеб…Достаем из рюкзаков остатки спирта. Кажется, никогда не ел с таким волчьим аппетитом. Балагурим до глубокой ночи. Енисей слегка затихает у острова, огибает Тюлений и устремляется на север. Зажигаются звезды. Конечно «это кому-нибудь нужно», как правильно однажды заметил сын лесника из Кутаиси. Потом был Байкал – это необхватное море чуть зеленоватой, иногда сизой воды с дюжиной легендарных ветров. Тишина, безлюдье, сквозь толщу чистейшей воды видны играющие рыбки. «Эй, баргузин, пошевеливай парус!» И паруса не видно… Но это уже другая история.
БЫЛИ И НЕБЫЛИ ОБИТАТЕЛЕЙ СМОЛЕВИЧ
В конце XIX – начале XX вв. самой, видимо, заметной фигурой в местечке был Крайнис – богатый лесопромышленник. Считался он человеком очень умным, к нему ходили, как к раввину, советоваться. Сохранилась популярная поговорка тех лет: «а Крайнисе коп» – голова, как у Крайниса. У этого богача была жена лет 50, женщина очень мнительная, она, почти, не выходила из дома, боялась микробов. Держала при себе приживалку, тетю Фейгу. Главная обязанность Фейги – собирать местечковые новости. И сообщать их своей хозяйке. Приходит, бывало, Фейга и рассказывает: умерла такая-то. «А сколько ей было лет?» – «Да лет 50». «Иди, иди... это неинтересно». Очень не любила слушать о смерти своих ровесниц. В другой раз Фейга вещала: «Умерла девушка лет 20-ти, такая красивая, сердце болит… «О, это очень интересно, рассказывай подробности. Кто был на похоронах?» И т.д.
Семен и 100-летний дядя Соломон. 1996 г.
Ходил по местечку старьевщик Борух, собирал тряпье, бумагу. Невысокого роста, худощавый и нелепый. Зимой и летом в рваном треухе он катил свою тележку, выкрикивая высоким голосом: «Алтэ захн». Любил поговорить с любым встречным, его ведь все знали, но говорил так быстро и невнятно, что его трудно было понять, за что его и прозвали «мочкебэбл». Такого слова, кажется, нет на идиш, но ведь смешно, не так ли.
Еще одна достопримечательность Смолевич – кладбищенский сторож и могильщик на еврейском кладбище Хаим. Была такса – за погребение Хаиму платили 1 рубль. Когда его спрашивали: «Как дела?», он, показывая на прохожих, бывало, говорил: «Вот ходят рублики, да... возьми их?!»
Мясник Меир Новодворский был мастером своего дела, обладал невероятной физической силой. Одним ударом кулака оглушал корову или хряка так, что они начинали качаться, и он их валил набок. Однажды, на спор, схватил здоровенного быка за рога и резким рывком грохнул его на землю.
Я дружил с сыном Меира – Вовой, бывал иногда у них дома и они меня всегда угощали мясными деликатесами. Вова был под стать отцу – широкоплечий, сильный парень. Дослужился в Советской армии до подполковника, далее не прошел «по профилю». Сейчас украшает собой Бруклин.
Отдельно надо сказать о врачах. На протяжении полувека смолевичан врачевали две династии: Шапиро и Мазо. Их не просто уважали да боготворили, на них молились. Это были, по существу, семейные врачи. Они лечили бабушек, дедушек, потом – родителей, затем – детей. Они знали недуги нескольких поколений каждой семьи. В любую погоду, днем и ночью приходили на помощь. У бедняков никогда не брали денег, более того, давали им свои на лекарства.
Последним из известных мне представителей династии Шапиро был проф. Шапиро, знаменитый ученый50–60-х гг. Когда Роза с трудом пробилась в одну из московских больниц со своим артритом, там сказали: «Зачем Вы сюда приехали, ведь у вас в Минске есть профессор Шапиро!!»
Систему частных врачей ликвидировали. Появились больницы, оборудование, узкие специалисты. Но лечат они не Фельдманов, Капланов, Сидоровых, а безликих пациентов… Нет больше в Смолевичах еврейских портных, сапожников, мясников, бондарей, стекольщиков, шадхенов, клезмеров… Нет чудаков и балагуров… Остались трудящиеся…
СОЛОМОШКА
Младший брат папы Соломон («Соломошка», как его звали родные) до войны был директором молочного магазина в Минске, в р-не Дома Правительства. Энергичный холостяк, он быстро ходил по своему большому магазину, отдавал распоряжения, продавщицы почтительно кивали, улыбались. Чувствовалось, что его любят. Поджарый, матовое, продолговатое лицо, веселые карие глаза. Любил побалагурить, все у него спорилось, давалось легко и просто. Мама брала меня с собой иногда при поездках в Минск. Магазин Соломошки при первом его посещении меня поразил. Белые кафельные стены от пола до потолка, огромные бидоны с молоком и сметаной, под стеклом – холмы творога на полках – многоэтажные ряды круглых сыров: белых, красных, желтых. Покупателей почти не было, видно, все было дорого или, возможно, нужны были талоны. Молодой дядя затаскивал нас в свой кабинет, угощал. «На дорогу» всегда собирал нам пакет своих молочных сокровищ, денег никогда не брал. В 1940-41 гг. власти затеяли сооружение искусственного водохранилища (нынешнее Комсомольское озеро). Все горожане должны были отработать там сколько-то дней. Избежать этой повинности нельзя было – репрессии ожидали каждого «уклониста». Копали котлован лопатами, землю вывозили тачками. На эту стройку угодил и Соломошка. Здоровье было у него не богатырское, он надорвался на этих землекопных работах. У него случился, как тогда говорили, «заворот кишок» и он внезапно умер. Было ему лет 35.
МНЕ РАССКАЗЫВАЛИ
Дина Сауловна Харик провела 17 лет в сталинских концлагерях. Ее муж – Изя Харик – еврейский поэт, академик, редактор журнала «Штерн», был арестован в 1937 г. От бесконечных издевательств и пыток он в Минской тюрьме сошел с ума. День и ночь он кричал: «За что?». Его крики раздражали охрану и его расстреляли прямо в камере. Дину Сауловну арестовали чуть позже, как жену «врага народа». Малолетние их сыновья попали в детдом. В начале войны, по слухам, эшелон с детьми разбомбили и они погибли. Во всяком случае, пропали. Ссылка Дины Сауловны проходила в Казахстане, там рабыни на солончаках занимались сельским хозяйством. Если кто-то из женщин не угождал начальству, существовала такая мера: рабыня подвергалась насилию казаха-водовоза, больного сифилисом. Он заражал арестантку страшной болезнью и потом ее, в порядке борьбы с эпидемией, расстреливали.
В 1954 г. Дина Сауловна вернулась в Минск. Жилья не было и она скиталась по знакомым. Новая волна репрессий коснулась и тех, кого «неправильно» освободили Д.С. Харик боялась оставаться в Минске, в частности, на квартире Марии Исааковны Плавник (Бядули) и скрывалась то в Дзержинске, то в Пуховичах и др. городках.
Когда «прилив» сменился «отливом», Дина Сауловна, с помощью Петруся Бровки, который хорошо знал Изю Харика, получила крохотную однокомнатную квартиру на 5-м этаже в доме без лифта. Это было счастьем. И доказательством того, что Родина всегда заботится о своих гражданах. Притом, совершенно бескорыстно.
Мария Исааковна Бядуля, вдова Змитрака Бядули, рассказывала, как где-то в 1936 г. ведущих белорусских писателей собрал у себя тогдашний вождь Белоруссии Пантелеймон Кондратович Пономаренко. Одетый по тогдашней партийной моде – в галифе, хромовых начищенных сапогах и синей рубашке навыпуск, перепоясанный портупеей, он, как учитель среди нерадивых учеников, ходил между рядами притихших мастеров пера и учил их как нужно писать романы, пьесы и проч., как следует прославлять гениального вождя всех времен и народов – тов. Сталина, который неустанно служит трудящимся, и т.д. Спустя какое-то время арестовали Змитрака Бядулю, чтобы он в тюрьме лучше осознал задачи искусства. Кажется, воспитательные меры коснулись и Я. Купалу и Я. Коласа. Неожиданно Змитрака Бядулю выпустили. К тому времени большинство писателей и поэтов республики было уничтожено; ходили слухи, что П.К. Пономаренко сказал Сталину, что если ликвидировать и эту ведущую троицу, то на белорусской литературе можно поставить крест. Купалу, Коласа и Бядулю вызвали в Кремль и их, перепуганных, вдруг наградили. Перемену в своей судьбе Самуил Ефимович Плавник (Бядуля) прокомментировал так: «Забрали ордер и дали орден». Они стали писать «как надо». Талантливые в прошлом люди они опустили свое холуйское творчество до уровня лизоблюдства. Читать эту стряпню сегодня – это то же самое, что пить воду из лужи. Видимо, свобода нужна не только птицам.
Из выживших был еще Кондрат Крапива. Пьесы его давно забыли и театры, и зрители. Часто любил повторять: «Габрэi беларускай лiтаратуры не патрэбны». Стало быть, слыл патриотом.
|
|
ENG 
RSS-канал новостей сайта www.shtetle.com
