Лев Слобин

РАССКАЗ ГРИГОРИЯ ДОРСКОГО

Я, Дорский Григорий Анатольевич, 1922 года рождения. Место моего рождения – деревня Сунаи Копыльского района, это юго-западнее Минска. Когда и как в этой местности появилась наша семья, я не знаю, но все же о семье и людях, которые жили рядом с нами, мне многое известно.

Мой дед работал у помещика Наркевича-Иотки. Его имение было около деревни Пуково, а наш дом находился между имением и деревней. Дедушка вел лесное хозяйство помещика, причем не только возле деревень Пуково и Сунаи, но и в районе городов Барановичи и Слонима, где также были владения. У него были смолокуренные заводики, делалась подсочка деревьев для сбора смолы-живицы. На смолокуренных заводиках из корневищ производили деготь, из подсочной смолы делали скипидар и еще кое-что.

Дед пользовался большим доверием у помещика. Это мне запомнилось с детства. Я слышал не раз, что если сельчане приходили к помещику для решения спорных вопросов, то помещик, не желая вникать в суть дел, сразу же отправлял просителей к Мордуху. «Идите к нему и рассказывайте все подробности, а уж, как Мордух решит, так и будет», – отвечал им пан.

Вопросов у крестьян всегда было много: кто-то пас скотину на чужом загоне, или не там скосил траву, или перепахал межу, да и мало ли еще чего... Вот таким был мой дед Мордух. Он был отцом моей мамы. Семья наша была большая. От первого брака у мамы были три дочери и один сын, он был старший. Фамилии дети носили своего отца и были Рогатинские, а я с Михаилом фамилию мамы – Дорские. Во время революции старший сын матери где-то заразился брюшным тифом и умер.

Мой отец был родом из соседней деревни Трухановичи, находившейся в двух километрах от деревень Сунаи и Пуково. Женился он на нашей матери, когда она, родив четырех детей, стала вдовой после смерти первого мужа. Наш отец был с ней знаком давно и любил еще со времени ее девичества, потому и женился на ней с детьми и признавал их, как своих, заботясь о них наравне с нами.

До революции семья занималась земледелием у пана, тогда евреям не разрешалось иметь собственную землю. Дедушка с бабушкой и вся наша семья только благодаря революции получили наделы земли.

Жили мы отдельно. К старому дому была сделана новая пристройка. Обзавелись хозяйством: у нас были куры, утки, гуси и овцы, а позже еще и другая живность. Свиней мы не держали, дед был очень набожным человеком. Позже, когда не стало у нас ни деда, ни бабушки, пришлось заниматься и свиноводством, но на продажу, потому что в деревне без этого было не прожить. И все равно жили очень бедно, семья-то большая, дети еще были малы. Так мы и жили до коллективизации, которая нас не сделала богаче.

Наш дед и бабушка были очень религиозны. В их доме на стене, почетно высоко, висела книжная полка. Для нас, малышей, это было непонятно и любопытно, и мы все гадали, что же там на ней. Черные какие-то книги, все в интересных дорогих обложках: наверно, что-то очень святое. Тогда мы еще не понимали, что к чему. Почему они святые? Да так красиво расставлены под потолком. Мы не понимали, что это были молитвеники, а рядом с ними стояли книги об истории еврейского народа. В нашей деревне молиться было негде и для этого приходилось ехать старикам в местечко Грозово.

В наших Сунаях вся религиозность концентрировалась у нашего деда, и вторая еврейская семья приходила по праздникам и субботам в его дом. Эта религиозная жизнь теплилась, пока были живы наш дед и бабушка. Дедушка умер еще до коллективизации. Дети в моленьях не участвовали, хотя было очень любопытно. Потому мы постоянно подглядывали со стороны. Мы были еще слишком маленькими, чтобы понять, что же там у них происходит. Я-то был постарше, а другим детишкам десять и меньше лет, и моя память кое-что сохранила. Если надо было зарезать птицу к субботе, то самый старший брат – Рогатинский, садился на коня, брал сумку с петухом или с курицей и ехал к шойхету-резнику в Грозово. Брат был необычный и интересный человек, и не был таким верующим, как другие. Да и понятно, положение было непростое, везде велась пропаганда и шла борьба с религией.

Однажды после такой поездки к резнику он мне по секрету сказал: «Ты думаешь, я эту жертву, предназначенную для стола, довозил до Грозова? Как бы не так. Что я, мишугине?» (Сумасшедший – перевод с идиша).

И он рассказал мне, как уезжал на коне подальше, туда, где росла хорошая трава-конюшина (клевер – перевод с бел.), и пускал своего коня пастись. А сам брал острый нож, который всегда возил с собой, и резал петуха или курицу. «Что может быть проще этого? – Так говорил он.– К чему тратить деньги на это? Когда их и без того лишних никогда не бывает».

Григорий и Михаил Дорские.

Потом, поспав немного на лугу или на опушке леса и отдохнув, привозил домой птицу, зарезанную им самим, по всем правилам – так же, как это делал шойхет, а как он это делал, брат видел много раз. Беря из его рук птицу, дедушка и бабушка спрашивали: «Это сделал резник?» И брат отвечал, не моргнув глазом: «А как же, конечно». За это дед и бабушка, похвалив, давали ему деньги.

Старые религиозные люди тогда считались темными, малограмотными. А ведь это было далеко не всегда так, но кругом народ слышал только одно: «Религия – опиум для народа!» Это активно внушалось людям.

И молодежь со временем перестала верить в Бога. Но традиции и особенно праздники многие почитали и старались все же соблюдать.

В Грозове жил отличный резник Прощицкий. К нему ездили многие, особенно, когда к празднику нужно было готовить мясное. Он был мастером своего дела. Я учился с его сыном в восьмом, девятом и десятом классах.

Хорошо помню, как заболел мой дед. Это случилось в год перед коллективизацией. Весна была очень ранняя и жаркая. Наш дед, который никогда в жизни не болел – дед был крепким – и вдруг... Работая, он вспотел и, разогревшись, напился очень холодной родниковой водой. Вода в том роднике никогда не нагревалась больше пяти градусов. Испив эту почти ледяную воду, он очень сильно застудился. Лекарств тогда даже в аптеках почти не было, а антибиотиков и подавно. Он сильно страдал, но никто помочь ему уже не мог.

Мне дали гусиное крыло с длинными перьями, им я должен был обмахивать больного деда от полчищ назойливых мух. Мух в деревнях всегда была уйма, потому что рядом с домами всегда держали много скота и птицы. Я ограждал умирающего деда от мух. Он долго страдал, мучился, часто бредил, и меня после его смерти куда-то отправили, чтобы я не переживал. Положили его на повозку и сразу же увезли в Грозово на старое еврейское кладбище, там и похоронили.

Оставшись без дедушки, наша бабушка решила переехать от нас к моей старшей сестре Эльке в деревню Новоселки. Там был организован еврейский колхоз. Жили там Стельмахи и Канторовичи, родственники по отцу, со старшей сестрой деда. Там бабушка и доживала свой век вместе с ними. Все они были очень верующими людьми. Духовная еврейская жизнь в ближайших окрестностях была только в Грозове и в Гресске, а новая – советская, стала наиболее активно развиваться в Новоселках в этом еврейском колхозе. Духовную еврейскую жизнь там возглавил муж бабушкиной дочери Эльки, он был одновременно председателем колхоза и раввином общины. Численно евреев там было большинство, и жили они в том месте много лет до массовой коллективизации, создав первый образцовый колхоз. В то время это были показательные хозяйства, организованные настоящими хозяевами – людьми, умевшими хорошо работать, освоившими и знавшими свое дело, владевшими многими ремеслами и, главное, любившими трудиться. Не было среди них пьяниц и бездельников. Это был колхоз имени Леккерта. Даже название колхоза было не случайным, оно олицетворяло героическое прошлое еврейского народа и его противостояние царскому режиму. Это, пожалуй, все, что я запомнил из раннего детства.

Наша начальная школа была в Сунаях, я с первого по четвертый класс учился в ней. Она располагалась в помещичьем имении, а затем, после четвертого класса, я учился в деревне Пуково, которую переименовали, очевидно, для благозвучия в село Комсомольское. В этой школе я учился в пятом, шестом и седьмом классах. Учился хорошо, только с отличными отметками. Преподаватели у нас были сильные, что в то время было удивительно для сельской школы. Теперь-то я все понимаю, ведь какие это были годы. Завершался 36-й год, и приближался черный 37-й год. Самый пик сталинских репрессий, и многие, очевидно, весьма одаренные и талантливые учителя из крупных центров старались как можно дальше уйти от городского беспредела, чтобы не попасть в мясорубку сталинских репрессий – этого дикого беззакония.

Для многих из них единственной возможностью, чтобы как-то выжить и спастись, стал переезд в деревню на работу в сельскую школу. Для сельских же неполных школ появление таких учителей было редкой, неожиданно большой удачей. Я помню нашего учителя истории, он превращал уроки в лекции, и его можно было заслушаться, так он их замечательно вел. И наши учителя находили радость и удовлетворение от общения с деревенскими детьми, неся им свои знания, открывая глаза на мир.

Для всех это было большим утешением, что даже в такое жестокое время их знания были востребованы, хотя им приходилось постоянно где-то укрываться, прячась от преследований со стороны НКВД.

Это было время страшного разгула беззакония – хватали деятелей науки и культуры, историков, литераторов, военных и инженеров. Забирали, арестовывали, ссылая часто с семьями, и многие из них исчезали навсегда.

Запомнился мне наш преподаватель русской литературы Элентух. Через много лет я нашел на Северном кладбище в Минске его могилу. Он был пожилой человек. Я до сих пор помню, как он преподавал литературу. По стандарту требовалось хорошо знать критику и оценку достоинств литератора. При этом было не важно, знал ли и читал ли ученик произведения. Наш же учитель убедительно показывал сами произведения, и я запомнил, как он их читал – так ни один артист не прочтет, тихо и выразительно, с чувством. В классе устанавливалась такая тишина, что казалось: если пролетит муха, ее услышишь. Обычно в сельской школе дисциплины не было, сказывалось отсутствие воспитания. Но то, как велись многие предметы и другими городскими учителями, нас поражало, и все же лучшим из них был Элентух. Наши учителя прививали нам, в первую очередь, любовь к знаниям. Я же, как и другие, плохо знал русский язык, и часто это мешало понимать прочитанное, особенно литературу.

Вот тогда-то я и оценил, что дал мне учитель, привив любовь к чтению прозы и поэзии русской классики.

В нашу школу ходили дети разных национальностей, но в основном это были, конечно, белорусы. Я в классе был одним единственным евреем из всей нашей деревни. В ней было всего две еврейские семьи – во второй уже взрослые дети. А вот в Грозове была несколько другая картина. Там я учился и окончил десятилетку. В классах были белорусы, которые разговаривали «на сваёй беларускай мове» с примесью деревенского диалекта. Были польские дети, которые разговаривали тоже на своем польско-белорусском языке, и русские дети, те вовсе говорили на какой-то смеси слов, так называемой трасянке. Было там много и еврейских детей, но их тоже миновала чистая, правильная речь.

А на идише говорили только дома и далеко уже не все. Советская власть быстро и решительно расправилась с религией и национальными языками. И я, как и многие еврейские дети, тоже старался не выпячиваться и быть таким же, как и все. Это обезличивало многих, превращая «в единый советский народ», превратив в обыкновенных «совков», как потом стали обидно нас называть, сделав стандартными, такими, как все.

На всю жизнь я запомнил, как старшие сестры, которые после окончания нашей школы учились уже в Гресске и в Минске, однажды решили мне сделать подарок, купив ранец для книг. Когда я первый раз пришел с ним в школу, все ребята стали смеяться: «Во, гляньце на яго, людцы, прыйшоў гэны, гарацкi хлапец!» (Посмотрите на него, люди, пришел этот, городской парень – перевод с бел.)

Пришел я домой из школы и от обиды расплакался. Говорю: «Заберите у меня этот ранец и сшейте мне из простой белой холстины торбочку (мешочек – перевод с бел.), а то надо мной все деревенские смеются». Хотя, конечно, мой ранец был удобней: легче нести, да и руки свободны. Но пришлось мне этот ранец забросить далеко и быть опять, как все.

Сшили мне сумку, и стал я ходить в школу – как все. И так было во всем, и в языке тоже. Я знал, конечно, не только белорусский, но и свой язык. Бабушка и дедушка, пока он еще был жив, говорили между собой на идише. Идиш понимал и я, а вот младший брат уже нет.

Он наш язык не знал и не знает до сих пор. Ведь в нашей деревне на идише общаться было не с кем. На другом конце деревни была еще одна еврейская семья кузнеца Грушкина, но у них были уже взрослые дети, у них были свои интересы, и мы с ними редко разговаривали.

В Грозове к 1937–1938 году еврейскую школу закрыли, а синагогу – еще раньше. И взрослые, и их запуганные дети – все стали опасаться говорить на идише, стараясь ничем не отличатся от своих соседей, говоривших по-белорусски.

Рушился язык, национальное своеобразие и традиции, религия и вся еврейская культура. В сельской местности эти разрушения происходили значительно быстрее и раньше, без открытых протестов.

Местечко Грозово запомнилось мне культурным по сравнению с окружавшей его сельской средой. В местечке по воскресным дням собирались ярмарки (кирмаши). Крестьяне из окрестных деревень свозили свой урожай, а ремесленники – разные товары и изделия промыслов. К тому времени с религией уже было покончено, хотя еще стояли бесхозно брошенные красивая церковь и синагога.

Быт местечка отличался от деревенского: можно было купить мороженое и сельтерскую газированную воду, которой в деревне никогда не было и отродясь, как и многого другого. У местного предпринимателя, безногого старого Гимельштейна, можно было купить морс и газированные напитки, мороженое, конфеты-леденцы, а у других – разную выпечку, сыры и колбасы. Но на все были нужны деньги, а их у нас не было. Я жил в зимнее время на квартире у Выгоцких – это были знаменитые еще до революции грозовчане, они держали там почти всю торговлю. У них были кирпичные дома, часть которых сохранилась до сих пор. Во дворе такой лавки мне и моему соседу Солодухе, белорусу из нашей деревни, родители арендовали квартиру. На время, пока мы учились, нам завозили по мешку картошки, сало и квашеную капусту. А кроме этого, что еще могли нам дать? Зачем сало еврею? Да потому, что мясо мы все равно не смогли бы сохранить, оно бы испортилось, а соленое сало нет.

Из этих продуктов мы сами готовили себе скудную и однообразную еду, а другое купить ничего не могли – денег не было. На квартире мы жили только в зимнее время года, месяца три-четыре, когда были сильные морозы. А когда становилось теплее, и таял снег, мы ходили в школу пешком – семь километров туда и назад, своими ножками, топ-топ… Выбора у нас не было.

Живя в местечке, мы уже были не деревенские хлопцы, а местечковые. Ого-го! И мы гордились этим. В местечке, конечно, было более культурное окружение. И к тому времени жило много людей разных национальностей. В нашем классе занимались поляки, русские и было порядком евреев. Грищики, Прощицкие, Грейсахи, Эпштейны – все они учились вместе со мной. Да, и Кизелей я помню, – у них паровая мельница была на краю местечка. А название той улицы я уже забыл. Но, хорошо помню, когда я был малышом, дед отвозил меня туда – мы везли из наших Сунаев молоть зерно. Мои родители дружили с мельником, и меня на время, пока мололи зерно, отвозили в его дом, чтобы я играл с его детьми. В местечке было много ремесленников: сапожников, парикмахеров, портных – все они были евреями. Когда я учился в Грозове в школе-десятилетке, еврейской школы, иешивы и синагоги уже не было. Часть прежних учителей была вынуждена оставить преподавание и заниматься сельским хозяйством, а остальные продолжали учить детей, но уже в русско-белорусской школе.

В Грозове был сельсовет, национальный совет (новый орган советской власти) и колхоз «Интернационал». В 1937–1938 годах там уже прошла полная коллективизация. К этому времени уже навсегда замерла вся еврейская культура и духовная жизнь старинного местечка, о существовании которого было известно еще в XVI веке.

Рассказ Михаила Дорского

Перед войной мы с мамой и братом Григорием перебрались из деревни Сунаи в местечко Романово, ближе к Слуцку. Вообще-то Романово уже давно переименовано в Ленино, так оно и до сих пор везде значится.

На карте Беларуси в разных местах населенных пунктов Ленино несколько. Очевидно, из-за большой любви к идеям Ильича. Поводом для переименования стало конечно, созвучие прежнего названия этого еврейского местечка с фамилией царской династии Романовых. Хотя никакого отношения царская семья к этому месту, как впрочем, и Владимир Ильич Ленин, не имели. Просто кому-то из начальников так захотелось, но все местные жители называют местечко, как прежде, – Романово.

Это местечко было довольно большим. Издавна там был свой маслозавод, затем появились сельмаг и фельдшерско-акушерский врачебный пункт, школа, свой хлебозавод и много всего. Рядом в бывшем имении «Докторовичи» находились спиртзавод и большие животноводческие фермы – все, что необходимо было иметь для крупного хорошо налаженного хозяйства.

Накануне войны для отправки были заготовлены цистерны спирта, но отправлять было уже некуда, вот-вот должны были в Романово войти немцы.

Основные потоки беженцев и отступавших советских солдат из уже разбитых воинских частей вытеснялись стремительно наступавшей немецкой армией. В семи километрах от Романова Варшавское шоссе было битком забито потоками наступающей с запада немецкой техники: танки, бронетехника, пушки, а также грузовики с солдатами. А рядом по нашей проселочной, грунтовой, лишь кое-где местами мощеной дороге, в самом Романове и чуть подальше, лишь изредка спешно проносились остатки нашей разбитой армии и военной техники. Временами становилось совсем тихо. Но вскоре со стороны Варшавского шоссе, которое вело из Бреста через Минск на Москву, к нам стал доноситься мощный сплошной гул продвигавшейся по шоссе моторизованной немецкой техники.

Состояние жителей было подавленным, никто не знал, что ждет, но было ясно, что помощи уже ни от кого не будет. Начались паника и мародерство. Первым делом народ кинулся воровать спирт из цистерн. Зная, что он при любой власти будет средством для расчетов между людьми, да и для собственных нужд: кому-то на поминки, а другим на крестины или свадьбы.

Из Романова и окрестных деревень к этим цистернам с ведрами, баками и бочонками, с любой посудой в имение «Докторовичи» устремились люди. В этой суете и толчее буквально на глазах стали звереть и скандалить мирно жившие до того соседи. Многие уже успели изрядно захмелеть от выпитого. И в этом всеобщем бедламе сразу никто и не понял, как загорелся спирт. Возможно, от какого-то пьяного курильщика, который полез в цистерну с непогашенной самокруткой. От пламени люди в диком ужасе, в панике стали разбегаться в разные стороны. Одни падали, а те, кто бежал сзади, спотыкались о них, роняли емкости, нередко обливая всех спиртом.

Я с братом видел, как бежали люди в горящей на них одежде, подобные факелам, как горела рядом с ними земля и трава. Как катались по земле люди, пытаясь сбить с себя огонь, и среди них были пьяные, обгоревшие, кричавшие от боли наши соседи.

Михаил Дорский.

Придя домой, мы видели, как в амбулаторию привозили обгоревших людей. Их было много, человек семьдесят. В наше местечко Романово еще не вошли немцы, а у нас уже были жертвы. Медсестра, наша Лиза, пыталась их спасать. А чем и как их спасти? Нужны были бинты и лекарство. А где их взять, да еще в таком количестве? Для нее и всех это такое было потрясение и испытание, не дай Бог. Ой-ой-ой… А немцы уже были совсем близко. Они двигались небольшими группками, влед за основным потоком наступавшей армии, не останавливаясь, минуя Романово, что-то везя на огромных телегах, запряженных крупными лошадьми-битюгами. Изредка проскакивали мотоциклисты, и опять становилось ненадолго тихо, лишь издалека доносился шум. Огромный поток немецкой военной техники шел на восток по Варшавскому шоссе.

Что случилось с людьми? Было совсем непонятно, как, словно поддавшись всеобщей эпидемии алчности к чужому, не заработанному, они в панике хватали все, что только попадалось им под руку. Мгновенно были разграблены универмаг и продовольственный магазин. Все были заняты – все были «при деле». Что же удивляться, что из таких молодчиков, склонных к разбою, вскоре набралось немало полицаев.

В дополнение ко всем бедам, в те дни стояла жара, тяжело переносимая даже здоровыми людьми.

Немцы вошли в Романово и Докторовичи в конце третьего дня войны, как раз после пожара на спиртзаводе. Боев поблизости у нас не было. Когда немцы вошли, мародерство тут же прекратилось. Народ разбежался, все сразу поняли: если немцы увидят, что кто-то крадет, грабит, сразу пристрелят на месте без всяких разговоров – суда и следствия. Но когда первые немцы, очевидно разведка, вошли к нам, они первым делом продолжили разграбление универмага и продовольственного магазина, там еще оставалось много хороших товаров, которые не успели растащить мародеры. Выбрав себе самое лучшее, они бросили оставшиеся товары нашим хапугам, и те тут же появились, опять хватая все без разбора.

Вошедший в Романово немецкий отряд расположился в самом центре местечка – там, где находилась амбулатория. Вторую половину большого дома занимала наша семья: мы – братья, мама и сестра с маленьким нашим племянником. В нашей половине дома, как и в амбулатории, всегда было чисто. Немцы, поселившись, сразу же приказали приготовить им ужин. Моя мать была вынуждена подчиниться и готовить для них еду. Немцы расположились, как у себя дома. Положили оружие, разделись, чтобы ничто им не мешало. Я же, глядя на них, все подумывал – хорошо бы утащить их оружие, но об этом не могло быть и речи.

Сидя за столом, они не расслаблялись и время от времени все посматривали по сторонам. Так было всегда и позже, и вот что интересно, возле немецких стоянок, на земле и в траве, нельзя было найти даже один патрон. Уходя, они подчистую всегда все убирали, никогда ничего не забывая. Однажды мне крупно повезло: нашел на месте их стоянки карманный фонарик. Я его тут же перепрятал. Но, на всякий случай, недалеко. Мало ли какими последствиями это может обернуться? И оказалось, что не зря. Вернувшийся вскоре немец, хорошенько вокруг все обыскав, нашел его, а если бы нет, неизвестно чем это могло закончиться.

Вошедшие в Романово немецкие солдаты, прямо на площади, в самом центре местечка, разложили большой костер. Они прыгали от радости и скакали вокруг него, распевали песни, мечтая о скорой и легкой победе. Им казалось, что здесь, как в Западной Европе, их ждет легкая прогулка на восток. Радость их была понятна – все страны на их пути легко покорялось, почти без жестоких боев, с малыми потерями.

Когда в Первую мировую войну наши места были оккупированы немцами, мама была переводчицей у них, и они не бесчинствовали, не обижали местное население. Ей даже самой было удивительно, как с ней уважительно обращались. Никак не верилось, что эти враги – немцы, могут быть такими гуманными и вовсе не злобными.

Но второй приход немцев скоро показал, что они уже далеко не те, какими были прежде. У нас было небольшое хозяйство, огород, гуси и штук двадцать уток. Прямо на площади, перед нашими окнами, было выкопано небольшое искусственное озерцо, мы его называли – «копанкой». Было оно довольно глубоким, соседи его звали по-своему, по-белорусски – «сажалкай». Когда стемнело, мы вдруг услышали за окном какой-то шум. Оказалось, немцы стали гоняться за нашими утками, чтобы поймать их себе на ужин. Мать, увидев это, открыла окно и стала по-немецки делать замечания, а они в ответ кричали на нее, требуя замолчать. И тут же посыпались угрозы и ругательства. И наша мама, испугавшись за всех нас, вынуждена была закрыть окно. Да и нам всем стало уже не до этих уток. Проведя в страхе ночь, и не заснув до утра, сестра предложила маме скорее уехать из Романова, понимая, что теперь нам здесь житья от немцев не будет.

При нашей амбулатории была крепкая лошадь для поездок в случае оказания срочной помощи больным из ближайших деревень. Мы собрали необходимые вещи и выехали, чтобы, как и другие беженцы, спастись, но добрались лишь до Варшавского шоссе, там было такое интенсивное движение, что нам никак не удавалось втереться в этот поток. Немцы обратили на нас внимание и, остановив, отобрали лошадь. Делай, что хочешь. Пришлось вернуться назад ни с чем. Мы были вынуждены бросить телегу и весь скарб в ней прямо на дороге.

Перед войной я был совсем молод, даже на танцы не ходил, стеснялся. Ну, разве что иногда из любопытства, а брат мой ходил. У моего брата Гриши была уже подруга, очень красивая девушка, как цветок, и звали ее Роза. Они очень любили друг друга и строили общие планы на будущее. Но пришла война, и полицай, наш, из «своих» же, деревенских, стал избивать и издеваться над ней, а затем застрелил ее. И таких извергов нашлось у нас не мало...

Вы спросили меня, как сгоняли людей в гетто? А никак не сгоняли, люди сами бежали, после того как расстреляли несколько человек. Это было жутко, но приказы приходилось исполнять сразу же, за неподчинение немцам и полицаям грозила мгновенно смерть. Команды от немцев поступали через старосту к полицаям. Приходилось подчиниться, бежать нам было некуда. Дома в нашем гетто стояли на краю деревни у болота, а оно даже зимой не всегда замерзало – было очень топким. Провалившись в него, самому уже никак было не выбраться – засасывало. Так что со стороны болота не было даже нужды охранять. Вначале со стороны деревни ограждения из колючей проволоки не было, оно появилось позже, после нашего побега из гетто, а до того за всем следили полицаи.

До войны председателем нашего колхоза был немец по фамилии Шнек, родной брат его в Слуцке был начальником полиции. Нашего Шнека до войны ценили, как очень хорошего хозяина, часто ставили в пример другим председателям колхозов. С приходом немцев он стал служить им.

Когда немцы создали в Романове гетто, нашу и другие семьи переселили в самые худшие дома. Все они были почти сгнившими, полуразрушенными и многие без полов. Наш дом на Копыльской улице был предпоследним, а в крайнем доме поселили родителей жены Герасима Кругликова. Наша Лиза дружила с его женой. В деревне все знали нашу сестру-фельдшера, ценили за ее доброту и отзывчивость. Многие сочувствовали семье сельского фельдшера, видя, как мы мерзнем и голодаем в гетто. В войну продолжал работать наш хлебозавод, и заботливые люди тайком приносили нам хлеб. Наш дом был плох, изо всех щелей тянуло холодом, а в доме у Кругликовых было еще холоднее. Мы спасались зимой лишь тем, что у нас была печь. Натопив, по очереди грелись на ней. В самые сильные морозы к нам приходили греться Кругликовы. Тяжело нам всем было. У меня до сих пор перед глазами стоит мой племянник, маленький Алик, и то, как он раз за разом пел свою песенку жалобным тоненьким голоском. «Тучи над городом стали, в воздухе пахнет грозой», – так с болью и грустью он переживал горестное военное детство, и было ему всего пять лет. Он эту песню знал наизусть. Очевидно, так он, по-детски, предчувствовал раннюю скорую смерть. Мне и брату до сих пор обидно вспоминать слова тех евреев, оставшихся в гетто Романова, которые упрекали нашу маму и родителей жены Герасима Кругликова и говорили, что из-за их детей, ушедших в партизанский отряд, грозит опасность, что из-за этого их могут в любой момент расстрелять. Хотя в душе они понимали, что все равно были обречены, как и все мы, на неизбежную гибель. Но мы бежали в лес не для того, чтобы, забыв о них, просто спасти свою жизнь. Мы ушли воевать в партизанский отряд, чтобы мстить за них и попытаться вывести их из гетто и освободить. Уйти, не навлекая на них беду, было совсем не просто. Однажды из далекой глухой лесной деревеньки в Романово пришла подвода со связными из партизанского отряда с просьбой, обращенной к нашей Лизе, оказать медицинскую помощь раненым партизанам. Так наладилась связь с первыми, стихийно возникавшими, партизанскими отрядами. Лиза, без колебаний, приняла появившуюся возможность уйти к партизанам, чтобы в отряде лечить и ухаживать за ранеными, но при одном условии – с ней пошли Герасим Кругликов и Гриша – мой брат. Она сказала партизанским связным, что Герасим ее муж и что он кадровый офицер с боевым опытом. И еще, что придут они в отряд с Гришей не с пустыми руками, а со своим пулеметом. Эти доводы оказались убедительными, и связные, посовещавшись между собой, согласились. Ночью незаметно для всех они ушли.

Чтобы не рисковать, они сразу не взяли с собой пулемет, который мы прятали, постоянно рискуя, на чердаке нашего дома в гетто. Оружия и боеприпасов в начале войны в партизанских отрядах катастрофически не хватало. Это был первый пулемет в нашем отряде, и он прошел вместе с нами всю войну. Между нами была договоренность, что, как только связные вместе с Лизой и Герасимом прибудут в отряд, они должны постараться получить от командира разрешение и для нас, чтобы я, мой друг Фалик Млоток и Гриша, могли прийти к ним. Вскоре через связного нам сообщили, чтобы мы прибыли в определенное место, где нас встретит человек, который доставит к партизанам. Знаменательную дату 30 мая 1942 года я запомнил навсегда. Мы, в чем были, чтобы не привлекать внимание своим видом, незаметно ушли. Рядом с нашим местечком протекала речушка, такое чудесное было место для отдыха, а подальше – мост. По этому мосту в первые дни войны, отстреливаясь, скакал офицер Красной Армии. На этом полуразрушенном мосту ему пришлось пристрелить своего коня, сломавшего ноги. От безысходности и отчаяния он бросил свой тяжелый ручной пулемет в реку, под мост.

Позже я со своим другом Фаликом и братом нашли этот пулемет, уже занесенный илом, на дне реки. Ныряя много раз в холодную воду, мы смогли достать пулемет, который позже оказался очень кстати.

Мы шли с Фаликом, хорошо знавшим эти места, к привязанной в кустах лодке нашего соседа Николая, служившего псаломщиком в романовской православной церкви. В его лодке оказались весла, и мы без суеты спустились вниз по реке. В удобном месте выбрались на другой берег и отправились со своим бесценным грузом в сторону леса.

В заранее условленном месте нас ждала подвода и партизан из отряда, который отвез нас в Лавский лес, где базировался пока еще не большой отряд. Меня с братом и моим другом Фаликом записали 26-м, 27-м и 28-м партизанами этого отряда. Записывая нас под этими номерами, к моему возрасту прибавили еще один годик, чтобы не было нареканий и лишних вопросов от других партизан, сомневавшихся из-за моего юного возраста.

Обстоятельства, связанные с появлением в отряде доктора, офицера-политрука, а также пулемета стали весомыми аргументами для нашего зачисления в партизаны, ведь брали не всех, а без оружия и вовсе отказывали. Вскоре начались наши боевые будни.

У нашей Лизы все больше прибавлялось работы, росла численность отряда, и появилась необходимость в создании своего госпиталя для лечения больных и раненых. Мы же вели постоянные боевые вылазки против немцев и полицаев. Время шло, и Кругликов стал командиром нашей боевой роты. А в Романове полицаи спохватились, что нет в гетто больше Лизы, Кругликова, Фалика и нас. Засуетились, опасаясь получить за наш побег наказания от немцев, и вскоре гетто со стороны деревни было обнесено колючей проволокой и были поставлены сторожевые посты.

Следующим шагом немцев стало создание «Самааховы» – формирования из местных жителей для наблюдения за передвижением партизан. В их обязанности входила слежка за появлением партизан и неизвестных лиц в населенных пунктах, а также передача сведений об этом немцам, которые опасались диверсантов и разведчиков.

В Романове стоял полицейский гарнизон, но местных полицаев было недостаточно, особенно для карательных операций. Потому немцы присылали роты полицаев из Украины и Прибалтики. Я помню их, марширующих через нашу деревню и наше гетто. Особой жестокостью отличались военизированные на немецкий манер литовские полицаи, которые уделяли большое значение выправке, дисциплине и муштре.

Запомнился один из первых боев на Копыльщине, в котором мне пришлось участвовать. Эсэсовцы пригнали литовских, латышских полицаев и вместе с ними стали прочесывать местность. Вы же знаете, какой на Копыльщине ландшафт? Тут лес, чуть дальше почти открытое место, и опять редколесье, а то и вовсе хмызняк (кустарник – перевод с бел.). Деревни и перелески, и опять хмызняк. Это совсем не так, как на Слутчине: если поле, то открытое и ровное, как в степи. Помню, было уже тепло, припекало солнце, а они в шинелях и во всей военной амуницией с оружием. Прошли один лесок и тут же рядом второй. Но ничего им на глаза не попадалось, хотя мы были совсем рядом. Наш командир Филипп Капуста решил организовать скрытое наблюдение за их передвижением.

Тут самое время сказать о нашем разведчике, еврее Меере – очень хватком и практичном, уже не молодом человеке, который до войны работал на скотобойне. Быстрыми и ловкими движениями он мгновенно мог разделать любые туши скота своим небольшим ножичком. Для него было совсем неважно, большой ли это бык или перед ним обычная овца – он был настоящим, классным резником.

Но все же нам, молодым партизанам, он казался слишком уж странным и чрезмерно религиозным чудаком. Мы часто подшучивали над ним. Вместо того, чтобы взять его под свою защиту, что уж говорить о других, с их злыми и ядовитыми насмешками. Меер знал и соблюдал все еврейские обычаи и традиции. Он никогда не начинал есть, не помолившись перед тем. Но мы тогда не ценили, что среди нас такой чистый и верный древним традициям, заслуживающий уважения человек.

Как-то зашел у нас разговор о жизни, и кто-то из наших партизан спросил: «Скажи нам, дорогой Меер, ты женат?» И Меер, не чувствуя насмешки, искренне ответил, что пока еще нет, но у него уже есть невеста, молоденькая. Ей всего 28 лет. Это многих тогда очень рассмешило. Все долго смеялись, а я, наверно, больше других. Это же возраст старых дев. Получалось, что она почти в два раза старше меня. А ведь и Мееру было никак не меньше 35 лет, но, скорее всего, он был намного старше. В армии не служил потому, что у него было плоскостопие и врачи его сразу забраковали, но зато он великолепно лазил по деревьям и у него было отличное зрение.

Нашими перемещениями на полуоткрытой местности руководил Филипп Капуста. Во время той карательной операции эсэсовцев и полицаев, зная об этих достоинствах Меера, он поручил именно ему быть разведчиком-наблюдателем. Меер выбрал самое высокое дерево и быстро, как мартышка, забрался на него, устроив себе пункт наблюдения. Замаскировавшись среди ветвей, он стал наблюдать за цепью карателей, прочесывающих рядом с нами местность. Мы же заняли позицию на опушке леса и стали ждать, укрывшись маскировкой из веток, его сигналов. К тому времени у нас уже были, кроме винтовок, автоматы и второй пулемет. Конечно, этого оружия было маловато для прямого открытого боя, но другого выхода у нас тогда не было. Мы могли выиграть бой только смекалкой и военной хитростью. Наш командир Филипп Капуста дал строгое указание всем: стрельбу без его команды не открывать. Ему было важно знать, куда будет двигаться цепь карателей. Если в сторону от нас, то нам необходимо незаметно поменять позицию, если же они продолжат движение вперед к нам, то нужно подпустить противника как можно ближе, чтобы затем неожиданно расстрелять в упор.

Наш наблюдатель Меер, указав командиру точное направление, подтвердил один из вариантов расчета Ф. Капусты. От командира поступила команда: «Всем приготовиться к бою и ждать». Меер спустился с дерева и занял место на позиции.

Мы подпустили врага совсем близко, метров на пятьдесят. Полицаи и немцы шли усталые, потные от жары и тяжести оружия, в своих теплых шинелях. Они так близко подошли, что уж никак не промахнешься. Многих мы сразу же уложили, а те, кто остался жив, бросились бежать. Тут наш командир, поднявшись во весь рост, скомандовал: «За мной!» и первым бросился бежать с криком за убегающим противником. Капуста был очень сильным и выносливым. Догнав полицая, он с большой силой прикладом ударил его по башке, тот упал, а Капуста бежал дальше, берег патроны и не стрелял, а бил следующего.

И вдруг он увидел среди литовцев и латышей украинских полицаев. А таких добровольцев служить немцам было хоть отбавляй. И он, рванувшись к ближнему, заорал на него: «Ты хохол, так и я ж хохол. Ах ты, сволочь. Как же ты, сука, пошел против своих же воевать!? С этой немчурой проклятой!» И одним ударом тут же уложил и его. Решимость и отвага нашего командира ободрили всех. Били врагов бойцы из нашего отряда отчаянно. Кроме расстрелянных в ближнем бою, преследуя противника, мы уложили еще около сорока карателей.

После этого боя немцы, согнав местных жителей, технику и солдат, соорудили мощные укрепления и доты в Копыле, и в леса на операции отправлялись только с большой армейской поддержкой, с минометами. Шли они уже с большой неохотой и с опаской покидали армейские и полицейские гарнизоны.

Я входил в диверсионную группу бойцов-подрывников для выполнения заданий по минированию шоссейных дорог, мостов и часто отправлялся на железную дорогу. Мы появлялись на участках, где нас никак не могли ждать немцы. Часто это был совершенно открытый участок путей, рядом не было леса, значит, и негде нам было укрыться. Конечно, это сильно осложняло выполнение заданий. В 1942 году это было несколько проще, тогда не было еще столько партизанских диверсий, но вместе с приобретением партизанами опыта, росла и осторожность самих немцев. Еще более усиливалась охрана железнодорожных путей, и уже не посидишь в лесочке у путей, а то и на рельсах, устало закурив перед минированием колеи.

В 1943 году все участки леса, близко прилегающие к путям, были начисто вырублены немцами для лучшего обзора. Две недели, а иногда даже и больше, приходилось нам ходить, чтобы высмотреть, как поближе добраться к «железке». А когда выходили в нужном месте, требовалась строгая дисциплина, чтобы не быть обнаруженными раньше времени, и не начинать стрельбу, даже при опасности, без команды командира.

Филипп Капуста был добр, но и строг к партизанам и наказывал за нарушения приказов. Какое-то время он ездил на фаэтоне, отбитом в одной из вылазок партизанами у немцев. Это была удобная повозка с открывающимся верхом на рессорах. Наверно, привезена была немцами из Польши. Пользовался он этим фаэтоном не долго, ездил почти всегда верхом на лошади, был прекрасным кавалеристом. Я несколько раз видел его в этом фаэтоне и помню, как, поравнявшись с нашим отрядом имени Буденного, он кричал громко, чтобы все слышали: «Привет доблестной партизанке Колмаковой! Привет юному Дорскому!» Он меня запомнил потому, что мы оба были ранены в одном бою, и он, когда приходил на перевязку, часто подходил ко мне. Он кричал, а мне было неудобно – я же еще был совсем молодым партизаном, и на меня сразу обращалось столько внимания старших. А он бывало, кричит: «Привет! Привет!» Видать, я ему очень хорошо запомнился.

Однажды Капуста проверял у нас в дозоре посты. Это он делал постоянно, следил за порядком во всех отрядах, и если заставал, что часовой спит, то мог и пристрелить на месте. За день намотавшись, от усталости мне тогда так хотелось спать, но на посту охранения спать нельзя. И я все время щипал себя до крови, все придумывал себе всякие неудобства, чтобы только не заснуть и очень старался никого не подвести. Вдруг слышу, кто-то идет. И я громко крикнул: «Стой. Кто идет? Стрелять буду». И ведь мог выстрелить, если бы не получил нужного ответа. Проверяющие смотрят, а меня не видят. Я всегда маскировался, чтобы меня не увидели и не пристрелили раньше самого. Эта моя тактика Капусте очень понравилась – он меня уже тогда успел запомнить и то, как я получил пулевое ранение, тоже запомнил. А дело было так. Наш отряд пересек дорогу, по которой должны были двигаться немецкие машины в деревню Рудю. Каратели намеревались сжечь эту деревню и забрать скот, но разведка вовремя сообщила об этом, и Филипп Капуста поднял всех по тревоге. Наш отряд должен был совершить пешком марш-бросок в двенадцать километров. В тот день была ужасная жара, а идти надо было со всей боевой выкладкой спешно, чтобы успеть занять опушку леса, где мы должны были встретить немцев, двигавшихся на машинах. Мы бы там положили всех немцев, если бы успели. Но времени для длинного перехода оказалось мало. С врагом мы встретились на ржаном поле. Часть его была уже сжата вручную серпами и занята сложенными снопами, а другая еще стояла несжатой. В этом месте Герасим Кругликов со своей ротой, встретив немецкие машины, начал бой. Первую машину они подстрелили сходу, за ней двигалась другая, а за той еще, на определенном расстоянии, третья, четвертая и пятая машины. Пока машины продвигались, немцы, услышав впереди стрельбу, успели снять крупнокалиберные пулеметы и минометы и открыли такой огонь, что начали теснить наш отряд. От обороны немцы перешли к наступлению, это были хорошо вооруженные эсэсовцы.

У нас появились первые убитые и раненые. Рядом со мной убило отчаянно смелого партизана Ешкова, бежавшего, как и Герасим Кругликов, из плена в первые дни войны. Жалко его было терять, и мой брат Гриша в память о нем всю войну воевал с его карабином.

Немцы, обстреливая, теснили нас, а других отрядов все не было – они не успевали подойти. Ф. Капуста всех заранее распределил, кто с какой стороны должен был занять позицию, но бой начался неожиданно раньше и совсем в другом месте. Ешков был очень горяч, может еще и потому, что перед боем маленько выпил, но не для храбрости или склонности к выпивке. Просто так случилось, никто же не ожидал, что придется по тревоге так быстро выступать. Ешков в тот день только вернулся после выполнения задания со своей группой и собирался отдохнуть с друзьями в лагере. И вдруг была объявлена тревога и команда: «Всем в ружье».

Пришлось и ему, схватив оружие, вместе со всеми спешить к месту предстоящего боя, а меня эта тревога застала в лесу, рядом с нашим лагерем. Всего в тридцати шагах от него я нашел удивительно богатую черникой полянку, и такую вкусную, что, попробовав, уже не мог оторваться. Я был весь черный от сока ягод, срывая которые горстями засыпал сразу в рот. Услышав, что отряд строится, я прибежал в лагерь, и затем с оружием, пройдя марш-броском 12 км, мы залегли на холме. Со стороны дороги нас стали массированно обстреливать так, что нашему расчету пришлось немного отступить, чтобы стрелять, уже укрывшись в небольшой ложбинке из-за холма. И в это время Ешков чуть приподнялся, готовясь отбежать в сторону, вместо того чтобы просто отползти. И тут же пуля попала ему в лоб. Увидев меня рядом, комиссар отряда Мартынов раздраженно сказал: «Вернись, забери карабин Ешкова».

Партизанский командир
Филипп Капуста.

Легко сказать: «Забери»... А когда так стреляют?! Но это была не просьба, а приказ. Я пополз к убитому Ешкову, но сразу не смог взять из его уже холодных рук карабин. Умирая, он крепко сжал его, уткнувшись лицом в землю. С трудом разжав уже остывшие пальцы, я забрал карабин, намереваясь отползти к своим. Но тут же подумал: «А как быть с патронами? Они же в подсумке на его ремне под ним». Пришлось мне его переворачивать. Став на колени, я наклонился, чтобы расстегнуть ремень. Мы находились выше шоссе, и снизу были как на ладони. Я увидел, как поднимались над землей, приближаясь ко мне, фонтанчики песка от попадания пуль. А мертвый Ешков такой тяжелый... Я – совсем немного – чуть-чуть выпрямился, и тут же раздался выстрел. За мной, очевидно, уже давно следил немецкий снайпер.

Разрывная пуля ранила меня, попав под руку в брюшную полость, и я с двумя винтовками остался лежать на том же месте. От шока боль я сразу даже не почувствовал. «Удивительно, – подумал я в тот момент. – Что же делать? С такой кровоточащей раной не доползу к своим. Но коль так случилось, немцам живым все равно не сдамся. Раз погибать, то буду отстреливаться до последнего патрона, пока есть силы или пока меня не убьют».

Не переворачиваясь, я осмотрел себя. Вижу – большая рана, величиной с кулак. Разрывная пуля на выходе, прошив меня насквозь, выворотила кусок мяса. Но что удивительно, я в полном сознании и даже спокоен. Что ж, значит, успею я немцам отплатить за все сразу. Бой шел долго, я продолжал лежа стрелять, не перемещаясь со своего холма, где меня ранило – я медленно истекал кровью.

Прошло где-то часа четыре с половиной, пока меня, подобрав, повезли на повозке в партизанский госпиталь. Этот бой, начавшись около часа дня, шел до вечера, и к врачу привезли меня почти в девять часов. И все это время я не терял сознания, но очень сильно ослабел от большой потери крови. Со своей высотки я видел, как, отступая, бежали на ржаное поле эсэсовцы. Вырваться, окруженные со всех сторон, они уже не могли. Их было всего 30 или 40 человек, и все они там нашли свой конец. Я слышал, как один из них громко умолял, часто повторяя на плохом русском языке, чтобы его не убивали: «Я не дойче… Я австриец… Бите… Пожалуйста, сохраните мне жизнь…»

Вернувшись после боя в партизанский лагерь, комиссар отряда Мартынов пришел, наверно, чувствуя свою вину за мое ранение. В нашем отряде воевала Надя – медсестра, она уже успела пройти с боями Финскую войну и плохо слышала от полученной на той войне контузии. Мартынов срочно подозвал ее к себе. Надя подбежала к нему, и они вместе пришли ко мне. Мою кровоточащую рану нужно было часто перевязывать. Они на ходу стали говорить обо мне. Она что-то постоянно переспрашивала, и комиссару приходилось говорить ей громче, так что я слышал их разговор.

«Надя, будет он жить?» – спросил комиссар, а она ему ответила, покачав головой, что я уже не жилец. Но, как видите, она ошиблась.

Пока я лежал раненый, мне вспомнилось многое: то, как Герасим Кругликов однажды послал нашего партизана Меера для связи с другим отрядом, очевидно, узнать что-то о совместных действиях. У нашего Меера тогда была старая длинная винтовка образца 1889 года, еще со времен русской царской армии, – «трехлинейка».

Меер шел тогда по такому же ржаному полю и увидел, что навстречу ему идет немец с местным жителем, которого он давно знал. Этот немец почему-то, идя с его бывшим соседом из Копыля, все время прятался за него. Мееру это не понравилось и даже показалось слишком подозрительным, а времени для выяснения обстоятельств было слишком мало. И он стал целиться из своей винтовки в этого немца, но тот все продолжал прятаться, время от времени с испугом выглядывая из-за спины его знакомого. Почти антикварная винтовка была слишком длинной, и Мееру было неудобно управляться с ней. И тогда Меер крикнул этому чудаковато странному копыльскому соседу: «Отстранись, а то подстрелю и тебя, как того зайца». Сосед, испугавшись, резко отстранившись, упал, и в тот же миг Меер пристрелил немца.

Вернувшись сразу же назад в лагерь, Меер доложил Кругликову, что совсем близко на поле он убил немецкого офицера. Все удивились, и никто ему не поверил, как он такой добряк, про которого все говорили, что даже мухи не обидит, к тому же очень религиозный, мог это сделать. Стали его расспрашивать, и он рассказал обстоятельно все о случившемся там на ржище, совсем недалеко от дозорных, которых в то время на месте не оказалось. Кое-кто даже подумал, что, возможно, где-то рядом высадился немецкий десант. Такой невероятной показалась эта история. Чтобы рассеять сомнения, Кругликов сам пошел с Меером, и тот показал это место. Действительно, все было так. Герасим снял с убитого офицера парабеллум, планшет с картой и какими-то документами. Этот планшет, прослужив Кругликову всю войну, и сейчас валяется где-то на чердаке нашего дома в Минске. Все стали расспрашивать Меера, пытаясь понять, почему же он не убил местного, того который был вместе с немцем. И Меер, по-детски улыбаясь, ответил им: «Как же так, ни за что? Я же его знаю. Он хороший человек. Как же так? Это же наш – копыльский».

Жалко Меера, вскоре он погиб.

А еще думаю Вам рассказать и про Марусю из нашего отряда. До войны она была вольнонаемной, работала в воинской части под Белостоком. Отступая вместе с нашими разбитыми войсками, неожиданно пришла в наш отряд. Была из России, родилась в Тамбове. Она стала отличной партизанской разведчицей – ходила по немецким гарнизонам и комендатурам. Бывало, оденется красиво, идет летом на каблучках, стройная, загляденье просто.

Пойдет в деревню на танцы или в гарнизон к полицаям, потанцует, поболтает с ними, кому-то заморочит голову, а потом приходит назад в отряд. Глядишь, и у нашего командира новые точные сведения о противнике.

Она всегда добывала самую точную и нужную штабу информацию о планах и действиях немцев и полицаев. Но ее первый приход в отряд был встречен с большим недоверием и ее допрашивал наш особист с особым пристрастием, которому весь ее рассказ показался тогда не совсем убедительным. Он, на всякий случай, решил ей всыпать пару десятков болезненных ударов шомполом, но и после этого ей не хотел верить, полагая, что она может быть засланной к нам в отряд немецким гестапо или абвером, пройдя курс обучения в школе немецкой разведки, ведь такое тоже было. Немцы постоянно пытались внедрять в партизанские отряды своих агентов с фальшивыми документами, под видом беженцев, а то и военных или людей разных профессий. Вытерпев боль, недоверие, все унижения, Мария стояла на своем и не меняла показаний. По сути, она давала все показания под жестокими пытками, ее жизнь висела на волоске.

Не поверив, ее могли в любой момент расстрелять. Спасло только одно обстоятельство. В нашей бригаде был партизан, бывший военнослужащий из той же воинской части под Белостоком, вырвавшийся, как и наш Кругликов, из окружения. Он сразу же узнал Марию и смог подтвердить многие факты из ее рассказа.

Это решило ее судьбу – его свидетельство сохранило ей жизнь, и она стала лучшей нашей партизанской разведчицей. Но то, что она сама делала, когда удавалось привезти в отряд немецкого «языка», полицая или предателя, было ужасным. Становилась мгновенно партизанским карателем. Она не знала пощады к врагам, потрясая всех мужчин своей подчас садистской жестокостью. Ее невозможно было остановить, удержать от яростного мщения. Она даже пару раз смолила огнем немцев и полицаев. Живьем. Как смолят у нас в деревнях откормленных на убой кабанов. Делая это расчетливо и обстоятельно, обложив их соломой и привязав к деревьям, предварительно раздев. Такая патологическая ненависть к фашистам и их пособникам, доходившая до садизма и изуверства своей изощренностью мщения при исполнении справедливого приговора, в жестокости не уступала самим немцам. И никто в мгновения жестокого возмездия не мог остановить ее. Все знали, что за зло и смерть своих близких и родных она платит им тем же злом. Обычной смерти эти нелюди у нее никак не заслуживали. Мы все были полны ненависти к нацистским головорезам, и ничто не могло у нас вызывать к ним сострадания. У всех в семьях были потери родных и близких. Каждый день этой войны подтверждал справедливость такого жестокого возмездия.

В нашем отряде было много евреев из городов, местечек и сел Белоруссии, узников, бежавших из гетто Минска, Барановичей, Колдычева, Несвижа, Мира, Воложина и других мест. Отношения с ними были нормальные. Многие знали о том, как немцы и полицаи убивали и издевались над евреями в гетто и над белорусами. Но бытовой антисемитизм так глубоко был укоренен в сознании многих еще с довоенных времен, что он время от времени давал о себе знать и в партизанских отрядах. Еврейские имена, фамилии и непохожесть на других нередко вызывали раздражение и часто давали повод для оскорбительных насмешек и действий. Поэтому многие из спасшихся евреев, приходя в партизанские отряды из гетто, были вынуждены для собственной безопасности изменять в пропусках и документах настоящие имена и фамилии на русские или белорусские, предпочитая и в дальнейшем оставлять их за собой.

Национальная принадлежность нередко была поводом, чтобы оставить без должного внимания даже представления самых достойных к награждению за совершенные ими подвиги, за героические действия на фронтах и участие во многих боевых операциях партизан в тылу врага.

От воинствующих антисемитов часто приходилось слышать и после войны язвительно-оскорбительные вопросы: «А как же вы остались в живых? Ведь всех евреев расстреляли в войну немцы. Так почему вы выжили?! Сотрудничали с немцами?» Эта сознательно нескрываемая оскорбительная подозрительность «особистов», как правило, отставников из КГБ, в отделах кадров на всех предприятиях и государственных учреждений была часто решающей при приеме на работу и в карьерном росте и продвижении по службе после войны.

В полную силу это проявилось в СССР в 1948–1953 годы и в 70–80-е годы – в периоды открыто обострившегося проявления в нашей стране государственного антисемитизма. Мы всегда знали: эти испытания посланы нашему народу Богом и теми, кто возомнил себя Богом.

2005 г.

Местечки Минской области

Минск • Березино • Бобр • Богушевичи • Борисов • Вилейка • Вишнево • Воложин • Городея • Городок • Греск • Грозово • Дзержинск • Долгиново • Дукора • Дулебы • Зембин • Ивенец • Илья • Клецк • Копыль • Красное • Кривичи • Крупки • Куренец • Ленино • Логойск • Лоша • Любань • Марьина Горка • Молодечно • Мядель • Налибоки • Нарочь • Несвиж • Новый Свержень • Обчуга • Плещеницы • Погост (Березинский р-н) • Погост (Солигорский р-н) • Птичь • Пуховичи • Раков • Рованичи • Рубежевичи • Руденск • Селиба • Свирь • Свислочь • Слуцк • Смиловичи • Смолевичи • Старобин • Старые Дороги • Столбцы • Талька • Тимковичи • Узда • Уречье • Ухвалы • Холопеничи • Червень • Черневка • Шацк •