Отрывок из воспоминаний
Скумс Анны Марковны
Я ОДНА ИЗ НЕМНОГИХ ЗЕМБИНСКИХ СТАРОЖИЛОВ-ЕВРЕЕВ ПЕРЕЖИВШИХ ВОЙНУ
В 1922 г. в Зембин приехал новый заведующий школы со своей семьей, Харитонович Василий Филиппович. Его семья: жена Доминика Филипповна и малолетний сын. При школе для заведующего имелась квартира. Там они и поселились. Василию Филипповичу было тогда лет 30-35. Он был красив, с густыми волосами каштанового цвета, откинутыми назад с высокого лба, прямой нос, умные темно-серые глаза; высокий, стройный, с военной выправкой, элегантно одетый, носил всегда блестящие, красивые сапоги. Жена его Доминика Филипповна – женщина интеллигентного вида, голова вся седая, поэтому она всегда носила беленький батистовый платок, прикрывая седые волосы. Она была уже не первой молодости. На лице всегда доброжелательная приятная улыбка. Но никто не знал, не мог догадаться, что за этой милой улыбкой скрывается змеиная злоба. Но это потом, через много лет выяснится. А тогда это само воплощение доброты, вежливости, внимания к окружающим людям. Никто не знал, откуда они приехали, да никому это знать не надо было, никто этим не интересовался. Василий Филиппович преподавал математику, его жена - русский язык и литературу. Василий Филиппович оказался прекрасным учителем: объяснял понятно, доступно каждому ученику. К ученикам относился с уважением. Он был требователен, но справедлив. Ученики его полюбили. За глаза его называли отцом. Он для многих был идеалом человека и учителя. С него во всем старались брать пример. Такого уважения и любви заслуживает далеко не всякий учитель. Математика стала для нас любимым предметом. На уроках мы ловили каждое его слово. По математике мы получили прочные знания. Прошло более семидесяти лет, а я помню алгебраические формулы, помню геометрию, помню доказательства многих теорем. В конце 20-х годов семилетняя школа не могла вместить всех желающих учиться, а желающих было много: хлынул поток детей из деревень. И за короткое время на территории семилетней школы построили трехэтажное здание. Вместо семилетки открылась средняя школа. Василий Филиппович стал директором этой школы. Учителя бывшей еврейской школы влились в коллектив средней школы. Директор сумел сколотить дружный, сплоченный коллектив. Он с уважением и вниманием относился к каждому учителю, заботился о каждом. И учителя уважали и любили своего директора, восхищались им. Но кого не любили, ни учителя, ни ученики, так это его сына Толика. Он был плохо воспитан, необуздан, драчлив. Он мог оскорбить старшего, обругать учителя. У Харитоновичей всегда была домработница. Домработницы менялись часто из-за Толика. Они рассказывали, что Толик оскорбляет их, а иногда пускает в ход и кулаки. Говорили, что растет бандит. И не ошиблись. Но это потом, а пока ему все прощали, учитывая, что он один ребенок у немолодых уже родителей. Кроме своей основной работы Харитонович имел много общественных нагрузок. Он стал первым активистом в местечке. Он входил в состав местечкового и сельского советов, являлся членом правления местного колхоза. Ни одно собрание, ни одно заседание не обходилось без него. На всех торжествах он делал доклады, выступал с речами. Он обладал ораторскими способностями, умением увлечь, заинтересовать людей. Когда в объявлении было написано, что с докладом или лекцией будет выступать Харитонович, то клуб был переполнен. Приходили даже старики. Харитонович знал в местечке всех жителей поименно, и все его знали и уважали. Но никто не знал, никто не мог догадаться, никто в мыслях не мог допустить, что это маска, а он умело, как заправский актер, играл роль активиста, сторонника и пропагандиста советской власти. Он с нетерпением и надеждой ждал своего часа. И дождался. Но чтобы дождаться времени, когда можно будет скинуть ненавистную маску, пришлось играть роль доброжелательного человека, интернационалиста и гуманиста. Правда, как-то шепотом, по секрету, передавали друг другу, что Василий Филиппович бывший белогвардеец. Ну и что! Белогвардейцы тоже были разные. Немало было среди них порядочных, культурных людей. Так думали одни. Другие вообще не придавали значения такого рода сплетням. Мало кто что говорит, мало ли что кому в голову взбредет. Годы шли. Авторитет Харитоновича растет. Ему уже за пятьдесят. Не раз ему предлагали вступить в Коммунистическую партию, а он все откладывал, я думаю не без причины. Он, вероятно, боялся, чтобы при проверке его прошлого не всплыли какие-то нежелательные факты. Возможно, он вообще носил не свою фамилию. Но вот, наконец, он решился стать членом партии. Недостатка в рекомендациях для самого авторитетного человека в местечке не было. Его без возражений приняли. И авторитет Василия Филипповича поднялся еще на одну ступеньку.
И вот началась война.
В начале июля 1941 года Зембин оказался под властью гитлеровцев. Вот тут-то и наступил звёздный час для всеми уважаемого директора школы Харитоновича Василия Филипповича, для его жены Доминики Филипповны и их сына Анатолия. Харитонович сразу же сбросил маску, стал тем, кем был на самом деле. Двадцать лет он ждал этого момента и дождался. У Доминики Филипповны исчезла с лица интеллигентная добрая улыбка. А о сыне, студенте педагогического института, и говорить нечего. Пришло их время. С первого же дня оккупации семья Харитоновичей стала верой и правдой служить “новому порядку”. Они служили преданно, проявляя жестокость к евреям. Особой жестокостью, граничащей с садизмом, отличался молодой Харитонович. Его руки обагрены кровью невинных людей. За свою “ответственную работу” он получал от хозяев награды: железные кресты и имущество уничтоженных им жертв. Проявившего себя в кровавых расправах Анатолия перевели сначала в Борисов, а потом и в Минск. Гитлеровцы были довольны усердием своего холуя. Родители радовались, глядя на успехи своего отпрыска. Под стать своему директору был и преподаватель немецкого языка русский немец Давид Эгоф. Особой жестокостью прославился и бывший председатель зембинского сельпо Филипп Кабаков. В 1942 году Кабакова настигло заслуженное возмездие: его убили партизаны. Как тараканы, из щелей выползла разная нечисть, желающая служить новым хозяевам. Им нравилось безнаказанно убивать и грабить. Таких подонков немцы охотно брали к себе на службу. В услужение оккупантам пошли полуграмотные, ленивые, тупые, завистливые и жестокие жители Зембина, как Гнот, его сын, Голуб и некоторые другие.
С первых же дней оккупации начались гонения против еврейского населения. Всем евреям было предписано носить на груди и спине желтые звёзды Давида. Общение с остальными зембинцами запрещалось. Улица, прилегающая к еврейскому кладбищу, была превращена в гетто, куда все евреи были насильственно переселены. В этом зловещем лагере евреи голодали, терпели унижения, издевательства. В гетто томились ученики, коллеги Харитоновича. Многие пытались связаться с ним, просить помощи для своих детей. Но, увы! Он никого знать не хотел. Жалости к безвинным жертвам у него не было. Я до сих пор удивляюсь, не могу понять, как можно было более двадцати лет притворяться, суметь завоевать такой авторитет, уважение. Теперь высмеивают, считают массовой шизофренией существующую в предвоенные годы шпиономанию, но если глубже вдуматься, то, по-видимому, всё же не было дыма без огня. Было достаточно и шпионов, разного рода резидентов враждебных разведок. Другое дело, что подозрительность дошла до абсурда, до патологической шпиономании. Возможно, одним из резидентов германской разведки и был Харитонович. Но, скорее всего, он был одним из тех представителей господствующей до революции верхушки, которых советская власть лишила имущества и привилегий, и он затаил на эту власть звериную злобу.
Супруги Скумс. Зембин, 1938 г.
Просуществовало зембинское гетто всего один месяц. В середине августа в Загорном, в лесу 18 евреев в течение нескольких дней копали огромную яму, которая якобы потребовалась для свалки оставшейся на полях военной техники. Яму вырыли, однако сделанные земляные ступеньки не могли не вызвать тревожных подозрений. Всё прояснилось в понедельник 18 августа 1941 года, когда полицаи Гнот и Голуб обошли гетто и объявили распоряжение немецкого командования: всем без исключения евреям собраться возле базара для проверки документов. И когда все собрались, стало ясно, что назад возврата не будет. Вооруженные палачи оттеснили толпу поближе к яме и поставили на колени. Потом разрешили людям сесть на землю, но только для того, чтобы “отдохнуть” в ожидании своей очереди. Первыми увели в лесок, где находилась яма, около 20 наиболее сильных на вид мужчин, и вскоре оттуда донеслись приглушенные выстрелы, что привело сидящих на земле людей в умопомрачающее состояние. Но слёзы и душераздирающий крик вызвали у фашистов лишь яростное рукоприкладство. Обреченных группами по 15-20 человек пинками и ударами гнали навстречу смерти. Раненых добивали прикладами, штыками, палками. К трем часам дня всё было кончено. Яму, где лежали в крови более 900 человек, засыпали. Эта жуткая акция была осуществлена под руководством начальника борисовской службы безопасности (СД) гауптштурмфюрера Шенемана, коменданта Борисова Шерера, коменданта Зембина Илека, а также переводчика Люцке. Им активно помогали фашистские прихвостни В.Ф. Харитонович, Д. Эгоф, Ф. Кабаков и другие. В сельской местности Борисовского района могила зембинских евреев является самым массовым захоронением жертв войны. После войны могилу родственники погибших оградили и установили памятную доску.
Как мог после такого преступления Василий Филиппович спокойно жить, есть, спать? Неужели по ночам не раздавались в ушах вопли обреченных? Неужели не мучили его кошмары содеянного? Неужели не преследовали его тени безвинно замученных стариков, женщин, детей? Неужели никогда не пробудилась у него совесть? Нет. Совесть его не мучила, кошмары не преследовали. Он был глух и слеп к людским страданиям. Одно мне непонятно, на что Харитонович рассчитывал. Он же был умным, образованным человеком. Неужели он верил в победу Германии. Наверное, верил. Или, может быть, ненависть к советской власти затемнила его разум. В одном я убеждена, что спокойной жизни у него не было. Он, наверное, дрожал при каждом ночном шорохе: боялся народных мстителей – партизан. Партизаны не давали покоя гитлеровцам и их прислужникам. Партизаны разгромили комендатуру. Немало предателей пало от партизанских пуль. На протяжении десятилетий я мысленно искала в жизни Харитоновича хоть малейшее оправдание его поступков, но не находила. Мог бы уйти к партизанам? Мог, но не ушел. Мог ли кого-либо из своих коллег спасти? Мог, но не спас.
1944 год. Фашистов гонят с территории Белоруссии. Освобожден Зембин. Вместе со своими хозяевами бежал с семьёй Харитонович, Эгоф и другие прислужники гитлеровцев. С тех пор следы Харитоновича исчезли навсегда. Сразу же после освобождения населенных пунктов партизаны и регулярные части Советской Армии без суда расправлялись с наиболее жестокими пособниками гитлеровцев. Их можно понять и оправдать. Они возвратились в родные места, но не нашли ни своих близких, ни своих очагов. Но потом был издан приказ судить полицаев и других изменников по закону. С моей точки зрения их судили не строго. Зембинские полицаи Гнот-старший, Гнот-младший, Голуб, Ярошевич, Килбасевич и другие получили по 10 лет. Их семьи не трогали, награбленное имущество не конфисковывали. Полицаи и в лагерях, и в ссылке неплохо устраивались. Некоторые из них зверствовали и в сталинских лагерях, становились там добровольными охранниками, занимали теплые местечки. Они издевались над безвинными жертвами сталинского произвола. Несколько таких случаев описал А.И. Солженицын в своей книге “Архипелаг Гулаг”. После отбытия срока они неплохо устраивались, забирали к себе свои семьи. Через некоторое время после отбытия своего срока приезжали к своим родственникам в гости, как ни в чем не бывало. Например, бывший полицай Килбасевич, по локти обагренный кровью невинных жертв, приезжал в Борисов к родственникам, полицаи Гнот отец и сын обосновались в Борисове. Они получили хорошие квартиры, работу и жили совсем неплохо. И когда я однажды лицо в лицо столкнулась в Борисове с Гнотом-старшим, мне стало страшно. Сколько на его совести невинной крови! Он посмотрел на меня с такой ненавистью, как будто готов был со мной расправиться.
Некоторые полицаи вовсе избежали всякого наказания. Они просто удрали с тех мест, где жестоко расправлялись с мирным населением и часто жили по чужим документам. Например, начальник Кащинской полиции Бутько. Он прославился своей жестокостью. Когда почувствовал, что близится час расплаты, он со всей семьёй исчез ночью. Когда за ним пришли партизаны, хата была пуста. Многие из них дожили или доживают свой век, не понеся никакого наказания за совершенные злодеяния. Если к предателям правительство отнеслось гуманно, то к сельским труженикам относились жестоко, несправедливо. Первые послевоенные годы были тяжёлыми, голодными. За малейшую провинность сурово и несправедливо наказывали. Приведу такой факт: в деревне Колочинцы Холопеничского района жила семья Худоешко. Кормилец погиб на фронте. Осталась вдова с малолетними детьми. Они голодали. Однажды старший сын этой несчастной женщины ночью на колхозном поле срезал немного колосьев ржи. Его поймали. Судили. Парнишку присудили к 10 годам лагерей. Отсидел от звонка до звонка. Вот какие были контрасты.
После войны прошло много лет. Всё это время меня преследовала мысль о том, чтобы поехать в Зембин и посетить место трагической гибели моих друзей, коллег, родственников, соседей, да и просто знакомых. Ведь я одна из немногих зембинских старожилов-евреев, которым суждено пережить войну. Но заботы трудных послевоенных лет, когда приходилось буквально бороться за существование, за выживание себя и своего несовершеннолетнего сына, захлестнули мою жизнь. И как только в конце 50-х годов немного устроилась моя жизнь, я поехала в Зембин. Пассажирский автобус остановился на бывшей базарной площади. Несмотря на то, что уже прошло почти полтора десятилетия после войны, всюду были видны следы разрушений. Но я не стала рассматривать Зембин. А пошла по пути, по которому гитлеровцы и полицаи гнали свои жертвы в последний путь в никуда. Прошла в Загорное, в лес. Это окраина Зембина. Я сразу увидела то страшное место. В сосновом лесу было длинное широкое углубление, на месте страшной ямы, последнего пристанища большинства зембинцев. Яма была обнесена низкой каменной оградой. Яма за прошедшие годы заросла травой. На земле, пропитанной кровью, выросли молоденькие сосенки. Стоял знойный июльский день. Небо было чистое-чистое, на нём ни облачка. Не было ни ветерка. Стройные высокие сосны обступили яму, как бы охраняя покой жертв нацистского преступления. В природе всё ликовало. Воздух чист. Лес жил своей жизнью. Раздавалось птичье щебетание, стрекотание кузнечиков, жужжание пчёл. Жизнь в лесу была прекрасна, если немного отвлечься от той трагедии, что произошла здесь в 1941 году. Но я вновь вернулась к реальности - к страшной яме. Села на пенёк и мысленно вернулась к далёкому 1941-му. Перед моим мысленным взором встали образы погибших. Я полностью отключилась от окружающей обстановки и как бы мысленно беседовала с ними. Я должна поименно назвать своих друзей, знакомых, запомнившихся и сохранившихся в моей памяти. Многие мои друзья жили в разных городах необъятного Советского Союза. В Зембине жили их старые родители. Но они не забывали свою маленькую родину и каждое лето во время отпусков приезжали в Зембин. Не был исключением и 1941 год. Не знали они, что едут навстречу своей смерти. Вот некоторые имена. Славина Бася со своим маленьким сыном приехала из Борисова. Райнес Мера с тремя детьми - из Москвы. Горшман Маня со своей дочерью приехала из Ленинграда к своей одинокой старой матери. Полякова Мера приехала тоже из Ленинграда, она болела туберкулёзом и каждое лето приезжала в Зембин поправлять здоровье. Элькинд Зина со своим маленьким сыном приехала из Борисова. Перед моим взором встала голубоглазая красавица-блондинка Аксель Соня, которая только в апреле вышла замуж. Жила вместе со своими родителями, работала учительницей младших классов зембинской средней школы. Белкина Маня приехала к родителям из Плещениц. Поднос Лиза со своим маленьким сыном жила у родителей, а муж был в армии. Тайц Юдифь – моя близкая, дорогая подруга. У нас были параллельные классы, мы вместе писали планы, готовились к урокам и всегда вместе придумывали что-либо интересное для учеников. Дорогая Юдифь! Какая она была талантливая! Обладала прекрасным голосом, плясала, была участницей всех спектаклей самодеятельного театра. Жила она со старой больной матерью, муж был в армии. Хейфец Соня - муж её тоже был в армии. У неё было двое маленьких детей. В последний путь Соня шла, держа одного ребёнка за руку, а другого несла на руках. Её старые родители шли, поддерживая друг друга. Не могу не вспомнить и такую жуткую картину: на Гатской улице жили старики Элькинды. Старуха была полупарализована и совершенно слепа. Их дети и внуки жили в Москве. Когда полицаи стали выгонять их из дома, старик стал просить, чтобы его и жену пристрелили дома, потому что жена ходить не может. Но этот довод не помог. И несчастный старик взвалил на спину жену и понёс её, подгоняемый штыками и прикладами. А путь на Голгофу был не близкий. Он падал, жена сползала на землю, но жалости не было никакой. Фашисты превратили эту жуткую картину в развлечение. Они гоготали, когда старик падал, а вместе с ним, как мешок, падала его жена, потерявшая рассудок. Другая картина – не менее страшная. На Борисовской улице жила восьмидесятилетняя больная старуха Фридман Фая. Её дочки жили в Борисове. У Фаи были больные ноги, и она самостоятельно двигаться не могла. Её почти волоком тянул родственник, молодой парень. Он вышел из окружения, вернулся домой. Родных он не застал: они все успели эвакуироваться. Он же разделил участь своей тёти Фаи. Почему никто из местных жителей не запечатлел на бумаге эти страшные картины? Почему никто не сфотографировал кровавые деяния этих людоедов? Все безучастно смотрели, как двуногие звери уничтожают безвинных людей. Никому до несчастных не было дела. Почему весь мир молчал, когда начались преследования евреев? Почему ни одна страна не выразила протеста против геноцида целого народа? А что в нашей стране? Как в советской прессе освещалась гибель евреев? Да никак. Об этом как-то не принято было писать. И не удивительно, что те счастливцы, которые были в эвакуации или в армии, ничего или почти ничего не знали о судьбе своих близких. А если что и узнавали, то из слухов и других неофициальных источников.
…Никто даже приблизительно не может сказать, сколько жертв покоится в этой яме. Никто не может назвать их пофамильно. Никаких архивов фашисты не оставили, да и, скорее всего, у них не было точного списка жертв. Сразу же после освобождения местные власти могли, конечно, по свежим ещё следам составить список погибших. Ещё были живы свидетели трагедии. Но никого это не волновало. Не принято было об этом говорить, вспоминать. Об этом заговорили открыто только в конце восьмидесятых годов. Время упущено, и в памяти очевидцев остались лишь немногие имена.
Очнулась я от оцепенения, когда услышала звук приближающихся шагов. Это была моя зембинская знакомая Соня Гордон, приехавшая из Луганска. Поговорили, вспомнили былое, общих знакомых. День близился к вечеру. Я еле встала. Усталая, обессиленная от воспоминаний, обрушившихся на меня, я поплелась от этого страшного места. Решила пойти на старое еврейское кладбище и поклониться могиле отца.
Пришла. Но что это? Не могу найти кладбища. Куда же оно исчезло? Может, я забыла, где оно? Нет, не забыла. Кладбище находилось на окраине Гатской улицы и занимало огромную площадь. Даже днем, в солнечную погоду, на кладбище было сумрачно. Кроны столетних деревьев закрывали доступ солнечным лучам. Много здесь росло кустарника. Но ничего этого не осталось. Сколько надо трудиться, чтобы вырубить все деревья, кустарники, выкорчевать все пни. Памятники все вывезены. (Часть памятников вывезена, а часть осталась на кладбище. Вероятно, в высокой траве Анна Марковна Скумс не нашла их – ред.) Всё распахали, сравняли, засеяли травой. Вся эта огромная площадь заросла зелёной сочной травой. Даже мёртвых не оставили в покое. Старались искоренить всякую память о прошлом Зембина. Но что это? Посреди поля стоял, как страж, как напоминание, чей-то огромный чёрный гранитный памятник. На нём даже сохранилась написанная золотыми буквами эпитафия. Почему этот памятник остался? Может быть, не смогли выдернуть и увезти. То ли его специально оставили, чтобы показать, во что превратили кладбище. Пусть всё останется на совести тех, кто это сделал.
Рассказав о судьбе моих земляков, я не могу не остановиться на одном эпизоде, имевшем место в эти трагические дни. В Зембине жила одна замечательная белорусская семья – Ходасевичей. Одна из их дочерей – Надя Ходасеивч-Леже стала известной французской художницей. Ее два брата были женаты на еврейских девушках. Одна из невесток Хася жила со свекровью в Зембине после того как ее мужа в 1938 г. репрессировали. Когда евреев погнали на расстрел, в эту страшную мясорубку попала и Хася со своими детьми. На глазах детей была убита их мать. Когда дети уже были в яме, прибежала их тетка Евгения Петровна и в последнюю минуту выхватила детей и привела их домой. Гриша, пятилетний мальчик, от страха потерял рассудок и вскоре умер. С большим трудом удалось спасти дочь Рему. В период перестройки она уехала в Израиль.
С бывшего еврейского кладбища я отправилась на православное, чтобы поклониться праху моих дорогих друзей Юстыны и её дочери Анти Гиро. Могилки я отыскала быстро. Они находились рядом. На каждой был крест, и химическим карандашом было написано: “Здесь спят вечным сном мать и дочь”. По бокам могилок росли стройные берёзки. Они как стражи оберегали их вечный покой. Постояла, мысленно поговорила с ними и навеки простилась. Спите спокойно. До конца своих дней буду помнить вас.
Покинув это место, пошла на Заречную улицу. Всюду царило запустение, везде было уныло, ничто не напоминало былого Зембина. Мельницы не было, исчезла река. На том месте, где протекала когда-то река, осталось длинное углубление, заросшее крапивой, бурьяном. Пошла к моей бывшей школе. Школы не было. Разрушена. Всюду валялись осколки стекла и куски кирпича. Сад и парк, прилегающие к школе, уничтожены. Все деревья и кустарники вырублены. Торчали только пни, почерневшие от времени. Я прошла все заветные, памятные уголки, где прошли мои детство и юность. Но к прошлому нет возврата. Ничто больше не напоминает шумное местечко, где так бурлила и клокотала жизнь. Это уже не местечко – захолустная, грязная, запущенная деревня. Ни один еврей там уже не живёт. Старожилов в Зембине почти не осталось. Там за эти годы сменилось уже два поколения. Ещё раз подошла к месту, где когда-то стоял дом моего детства. Мысленно распрощалась с Зембином навсегда. Дала себе клятву написать обо всём, что сохранила моя память. Опять работа, опять захлестнули меня житейские заботы, повседневная текучка. Никак не могла собраться и написать задуманное. А жизнь прошла, пробежала, вытекла, как вода между пальцами. И только теперь, на исходе, смогла я выполнить своё обещание. Конечно, многое стёрлось из моей памяти. Слишком поздно принялась за работу. Как получилось – судить не мне, как могла, так и написала.
|
|
ENG 
RSS-канал новостей сайта www.shtetle.com
