Воспоминания Василия Лобанка

Начну с кратких воспоминаний довоенных лет.

Отец – Рубинштейн Руви (Рувка).

Мать – Рубинштейн Цива (Цивка).

Брат – Рубинштейн Лева – моложе меня на 3-4 года.

Я, как помню со слов родителей, родился 10 августа 1930 года, а место рождения не знаю.

У моих родителей не было своего дома, поэтому мы жили на арендованных квартирах и в разных городах, местечках.

Смутно помню городишко Солоцкин, местечко Лунно и хорошо помню, что предвоенные годы мы жили в г. Мосты. Все выше перечисленные населенные пункты – Гродненская область.

В Мостах мы жили с 1936 года у одной женщины – вдовы, которую почему-то все звали пане Блехаровска (Бляхаровска). Муж у нее был еврей, принявший католическую веру. Она понимала еврейский язык (идиш). У нее было четверо дочек. Дом ее стоял на улице, где проживали поляки и русские – поэтому моими детскими друзьями были соответственно польские, русские сверстники, и я еще в детстве хорошо разговаривал на польском, а потом после освобождения Западной Белоруссии и на русском языках.

Евреев в Мостах жило очень много, но в других местах города.

То, что я хорошо владел русским языком в дальнейшем, во время оккупации, помогло мне спастись и выжить.

Конечно, я знал и свой родной язык идиш.

Я окончил 2 класса польской школы, 2 класса – русской. Польские – первый и второй классы, русские – второй и третий. В еврейской школе я не учился. Конечно, общался и с еврейскими сверстниками и со старшими людьми и с родственниками, и разговаривали на идиш, а то и на польском, а с 1939 года и на русском языках.

Отец мой знал польский, немецкий и русский язык, конечно, идиш, но какое образование у него было, я не знаю. У нас дома была одна немецкая книга, напечатанная старым готическим шрифтом, отец ее читал запросто.

До освобождения Западной Белоруссии он работал сапожником на дому. После освобождения – в воинской части телефонистом.

Мать – домохозяйка, она нигде не училась и была безграмотной. Знаю, что у меня было много родственников в Гродненской области, а также в Америке, в Москве. К сожалению, не знаю ни их имен, ни адресов.

После войны я пытался найти кого-нибудь из родни, но безуспешно. Я был в те годы один без крыши над головой и безо всяких средств к существованию. Спасибо властям и людям, что не дали умереть.

ВОЙНА

Когда стало известно, что началась война, со мной что-то произошло. Я стал каким-то безразличным ко всему. У меня даже совсем пропал аппетит. Наступила какая-то апатия. Два дня, пока я еще был с родителями, я ничего не ел. Не хотелось. Наверно, было какое-то предчувствие.

Так как отец работал в воинской части, то нам, еще одной семье и какой-то женщине (может, жене офицера) была выделена машина («полуторка») для эвакуации. На второй день войны утром мы выехали с г. Мосты. Мы ехали на г. Щучин, а потом на г. Лида. Нас обстреливали с самолетов. Мы отбегали подальше от машины, потом опять садились в не и ехали дальше. На дороге было большое скопление беженцев, которые, как и мы двигались на восток. Мы проехали Лиду, а дальше, я не знаю, куда мы ехали, думаю, по направлению города Воложин.

Мы въехали в лес и остановились, потому что впереди были слышны выстрелы, и десант перекрыл движение. Колону беженцев обогнали две наши танкетки и люди обрадовались, подумали, что сейчас мы немецких десантников разобьем и поедем дальше. …А дальше налетели немецкие бомбардировщики, и давай нас бомбить.

Мать, я, Лева, как и все люди, побежали в лес. Отец с нами не пошел, а остался около машины. Как долго длилась бомбежка, не помню. Помню только стоны людские, плач, земля ходуном ходит. Мы прячемся между деревьями, дым, гарь, песок на зубах и дым глаза разъедает. Кончилась бомбежка и мама, я и Лева пошли к машине. Лева капризничал, плакал, не хотел идти. Мы блудили по лесу, я сказал маме, что пойду к папе, а вы приходите потихоньку. Я заблудился, не нашел дорогу, по которой мы ехали, не нашел отца, не нашел машины, и мать с братом потерял. Я бегал по лесу, кричал, плакал – бесполезно. Один и ни одной живой души рядом. Через некоторое время встретил военных на машине. Они взяли меня с собой, и мы поехали. Немного проехали, машину обстреляли. Все разбежались. Я куда-то побежал, только пули надо мной свистели. Спрятался в кустах и незаметно уснул. Время было позднее, темнело.

И так я остался один. Денег, имущества или документов у меня не было.

…После войны я приезжал в город Мосты. Знакомые мне рассказали, что мать с братом вернулись домой, были в гетто, отправили их вроде в Вильнюс. Отца не видели в Мостах. Где и как погиб не знаю. Недавно я прочитал, что из г. Мосты немцы многих евреев отправляли в гетто местечка Лунно, а других – в гетто г. Лида.

…Когда я проснулся, не было ни десанта, ни беженцев, я один в незнакомой местности. Пошел наугад, на восток, ориентировался по солнцу. Вышел на дорогу. Самолеты фашистские обстреливают дорогу, людей. Я шел в потоке беженцев, иногда ехал на подводе, иногда на машине.

Прибыл в Минск накануне оккупации фашистами города. Помню, что в толпе горожан толкался по магазинам, складам. Люди таскали разные товары, я взял только большую соломенную шляпу. Солнце здорово в голову пекло. Заночевал в каком-то доме на окраине. Утром проснулся, в доме много людей, в основном женщины, многие с маленькими детьми, а на дороге под окном немцы.

Жил, где попало, но последние несколько дней в одной еврейской семье. Сейчас это улица Киселева, недалеко от пивзавода «Аливария». Один эпизод хочу описать подробнее. Мне надо было куда-то пойти, а по улице немцы гнали большую колонну военнопленных. Я переждал, когда пройдет колона, открыл калитку и хотел выйти на улицу. Там лежал обессилевший военнопленный, а возле его немец-конвоир, который бил несчастного ногами, а потом застрелил. Мне на всю жизнь запомнились глаза военнопленного.

В Минске я прожил, думаю, недели три. Однажды к нам, зашли три немца. Избили хозяина, нас перепугали здорово. Состав семьи, где я жил: хозяин, хозяйка и дочь, лет так 16–20. Не помню их фамилий. Хозяева стали пришивать желтые латки на одежду. Я ушел из Минска. Пошел на восток, надеясь перейти линию фронта и выйти к своим. Где проходила линия фронта, конечно, не знал.

Далеко от Минска не ушел. В пути встретил двух военнослужащих переодетых в гражданскую одежду. Выдавала их стрижка наголо.

В лесу было много ягод, этим и питались. Все равно нужно было зайти в деревню покушать что-нибудь более существенное. Ягодами сыт не будешь.

С опушки леса мы немцев в деревне не заметили и пошли спокойно. Только подошли к деревне и обогнули угол скотного сарая, увидели машину и немцев. Немцы нас тоже заметили. Подозвали и мы подошли. Убегать поздно было. Немцы нам говорили, чтобы мы никуда не уходили, помогли погрузить тушу коровью на машину и чтобы поехали с ними. Дело в том, что два окруженца не понимали немцев, а немцы не понимали по-русски. Я знал идиш и хорошо понимал немцев.

И когда один из немцев стал угрожать нам пистолетом за непонимание их слов, я дурак, не вытерпел и стал переводить. Погрузили тушу, немцы сели в кабину машины, я и эти два окруженца в кузов, и поехали. В пути они меня учили, что мне говорить, когда приедем на место, чтобы скрыть мою национальность. Так я стал Иванов Василий Иванович, русский, жил в детском доме, ну, и так далее. Долго я еще был Ивановым. Приехали в Минск, в Дом правительства, что стало с моими попутчиками, не знаю, а меня допрашивал какой-то офицер, я ему рассказал свою легенду. Он поверил. Сказал, чтобы я был все время с водителем машины. Ну, вроде как у нас сын полка. Попал я в хозяйственную часть. Пробыл там недолго. На второй день с меня портной-еврей снял мерку, чтобы пошить какую-то одежду. В этот же день я с водителем ездил по хозяйственным делам по Минску.

О водителе. Мне кажется, был он хорошим человеком, не то, что остальные фашисты-садисты. Я ему жизнью обязан. К концу второго дня водитель и другие уехали куда-то надолго по каким-то делам, а мне сказали, чтобы я зашел в одну из комнат, где сидели два немца. Мне сказали, чтобы я разделся. Я снял рубашку, штаны. «Снимай трусы», – последовала команда. Куда деваться – снял трусы. Всем все стало понятно. Посмеялись, поиздевались и сказали, чтобы я пошел в свою комнату с каким-то немцем-конвоиром и никуда не уходил. А куда мне было идти? Хорошо, что это было к концу дня. Я посидел, ничего умней, не придумал, как лечь спать, вернее, притвориться спящим. В скорости явились хозяева комнаты – немцы. Слышу по голосам, что они пьяные. Один кричит, сейчас я его застрелю, второй и третий тоже грозятся. Затворами щелкают. А я лежу и как будто сплю. Почему-то не верил, что меня убьют. Спасибо водителю. Он их быстро успокоил. Дословно, что он говорил, не помню, но смысл такой: нельзя здесь, в здании, поднимать стрельбу, кровью постель пачкать и так далее. Пускай спит, никуда он не денется. Немцы еще сидели, пили, закусывали. А я, трудно поверить, и в самом деле уснул. Проснулся очень рано, думаю часа три – четыре было, может, Всевышний меня разбудил, может, водитель, не знаю. Я понял, что надо бежать. Босиком в одних трусах к двери, а там часовой, подождал, когда он пройдет и тихонько в коридор, за угол, по лестнице вниз, на улицу. И был таков. Кто, где и как меня одел, не помню… Я скорей из города.

Минск остался позади. Через день-два я уже был в Смолевичах. А еще через день-два в Борисове. Недалеко от Борисова есть деревня Погодица, где я прожил, наверное, с неделю. Зашел в один дом и попросил покушать. Они меня покормили, расспросили, кто я и предложили остаться у них жить, вроде хотели меня усыновить. Детей у них не было. Я согласился. Назвался Васей, русским. Но когда прислушались и присмотрелись, появились сомнения в моей национальности. Я не умышленно подслушал разговор хозяев дома. Они были очень хорошие люди, но из-за меня попали в неприятное положение. Ведь за укрывательство еврея им грозил расстрел. Я потихоньку, ничего не сказав, ушел от них. Бродил от деревни к деревне, просил милостыню. Аппетит у меня наоборот проявился чересчур. Я мог в одной хате покушать, потом в другой попросить с собой чего-нибудь поесть, в дороге я съедал то, что было в сумке, и пока все не съем не пойду. Я учился разговаривать на местном диалекте, чтобы меня никто не мог отличить от местного жителя. Я не помню, чтобы раньше когда-нибудь пел песни, а теперь запел. Одну из песен напишу.

А в саду при долине
Громко пел соловей
А я мальчик на чужбине
Я забыл про людей…

В одной из деревень меня бабушки попросили, чтобы я им прочитал Библию, которая была напечатана старославянскими буквами. Сначала у меня плохо получалось, а потом читал очень хорошо. В жизни и это в дальнейшем пригодилось. Пока тепло, было терпимо. Я ночевал, когда в хате у кого-нибудь, а то и на сеновале, или просто под кустом. Когда похолодало, стало плохо. В деревнях установилась новая власть: старосты, бургомистры, полицаи. Старосты были разные, но большинство ничем не отличались от других жителей деревень, а вот полицаи были хуже немцев. Немца можно и обмануть, полицая не обманешь.

Так я бродил от одной деревни к другой, пока не наступила зима. На восток я уже не шел, не было смысла. Фронт где-то далеко. По слухам, немцы были уже под Москвой.

Где-то, наверное, в конце октября пришел в деревню Климовичи Черноручьевского сельского совета Шкловского района Могилевской области, и попросился переночевать. Утром следующего дня хотел идти дальше, но хозяйка меня не пустила. «Куда ты, дитятко, пойдешь, снег на улице. Поживи пока у нас». Я остался.

Хозяйка Селедцова Анна Афанасьевна, сын Емельян, 1908 года рождения, дочь Наталья, 1914 года рождения. В мою легенду, что я Иванов Василий Иванович, жил в детском доме, родителей не помню, подкидыш, они не поверили. Я им рассказал правду. Для меня был устроен лаз под русской печкой, где я прятался, когда надо было. Долго там прятаться мне не пришлось. Грянули сильные морозы и туда под печку заселились куры, а я прятался, где придется. Так было первую зиму.

Как я не прятался, но к лету 1942 года соседи о моем существовании уже знали, и староста тоже. Но, наверное, они верили в мою легенду.

Староста сказал, нечего жить дармоедом, паси коров. Пастух был местный житель Федор, а его сын Василь и я стали подпасками. Ночевать было приказано в каждой хате одни сутки по очереди. Меня это устраивало. Конечно, надо было очень рано подниматься, коров мы выгоняли на пастбище вместе с восходом солнца. А что делать, пожалеть меня некому было. Как бы мне не было тяжело, я никогда никому не жаловался. Я всегда был общительным, могу песню спеть, хотя какой я певец, могу пошутить.

Часто деревню навещали полицаи, немцы.

Я освоил некоторые сельские профессии. Плел лапти, корзины, веревки вил. Приходилось за бороной ходить и прочие делать сельхозработы. Иногда я возвращался к Селедцовым. Жить у них постоянно не мог, они приютили девушку-беженку Надю, а прокормить два лишних человека тяжело. Да я и не нуждался в этом. В деревне стал свой человек. Некоторые меня приглашали пожить, это в основном одинокие женщины. Я, конечно, еще не взрослый, но кое-что уже делал. Например: лапти сплету из лозы или веревочные, на пару дрова попилим, муки намелим, в ступе что-то потолку, ну, и прочее. Разговаривал я уже, как и все местные жители. Страшно, конечно, было с брит-милой, но кажется, никто ничего не замечал.

Сказать, что люди верили в мою легенду, не берусь. Скорее догадывались кто я, но молчали. Это выражалось в их поступках. Например, я возвращаюсь с коровами с пастбища, а мне женщина говорит: «Ты, Василек, не иди пока в деревню, там полицаи, немцы». Или вот еще. Одна женщина отправляет меня в Шклов на базар продать яйца, сметану, масло и купить или поменять на соль. А другая говорит: «Нельзя ему, ты что, опасно». Я ходил в Шклов, правда, не один. Ходил и какие-то записки носил – это уже связано с партизанами. Климовичи не входили в партизанскую зону, но все равно они у нас были. Я был знаком с партизанами. Просился к ним в отряд, не взяли. Говорили, мал еще. Кстати, в этой деревне пряталась еврейская девушка Марьясина Лора. Сейчас она живет в Тель-Авиве: Каган Клара, Maapilei Egoz 85/12. Она пряталась в глубоком погребе у Чуйковых. Я прожил в деревне до июля 1944 года вплоть до освобождения Белоруссии. Много пришлось испытать, пережить, но бог миловал.

***

Семье Селедцовым присвоено звание «Праведников Народов Мира».

Бабушка Ганка умерла еще в 1943 году от тифа. Емельян был угнан в Германию, по дороге сбежал и прятался в Клецком районе. Там и остался жить после войны, был учителем.

Наталья умерла в 1999 году и похоронена в Шклове, где она жила последние годы своей жизни у дочки Нади.

Была бы возможность, я бы всякой деревне присвоил звание «Праведник Народов мира».

Местечки Минской области

Минск • Березино • Бобр • Богушевичи • Борисов • Вилейка • Вишнево • Воложин • Городея • Городок • Греск • Грозово • Дзержинск • Долгиново • Дукора • Дулебы • Зембин • Ивенец • Илья • Клецк • Копыль • Красное • Кривичи • Крупки • Куренец • Ленино • Логойск • Лоша • Любань • Марьина Горка • Молодечно • Мядель • Налибоки • Нарочь • Несвиж • Новый Свержень • Обчуга • Плещеницы • Погост (Березинский р-н) • Погост (Солигорский р-н) • Птичь • Пуховичи • Раков • Рованичи • Рубежевичи • Руденск • Селиба • Свирь • Свислочь • Слуцк • Смиловичи • Смолевичи • Старобин • Старые Дороги • Столбцы • Талька • Тимковичи • Узда • Уречье • Ухвалы • Холопеничи • Червень • Черневка • Шацк •