Воспоминания Цили Брод
записанные ее племянницей Беллой Гринглаз
Несколько месяцев назад нам пришло письмо от израильтянки Беллы Гринглаз, в котором она рассказывает о судьбе своей тети Цили Брод, бывшей узницы Белыничского гетто, чудом спасшейся от смерти. Этим летом я была в Израиле и, конечно, позвонила Циле Исааковне, чтобы договориться о встрече, но женщина была отдыхе в Болгарии. Лишь в последний день перед отъездом мы смогли поговорить. Посылаю Вам воспоминания Цили Брод записанные ее племянницей и дополненные рассказом Цили по телефону.
Ида Шендерович, Могилев
Большое спасибо за огромную работу. Читаем с большим вниманием и большой болью изданные вами книги об истории могилевского еврейства, о гибели огромного числа людей, которых убили только за то, что они были евреями.
В книге «Гибель местечек могилевщины» я прочла о городском поселке Белыничи, где погибли все родственники со стороны моих родителей и родителей моего мужа, то есть 27 человек.
В этой книге из воспоминаний Ковалевой Марии Константиновны (стр.48) следует, что после расстрела евреев в Белыничах 12 декабря 1941 года в живых остались только три человека: Ковалёва Мария Константиновна, подросток Куперман Емельян и какая-то одна женщина.
Я предполагаю, что этой женщиной была моя двоюродная сестра - Циля Исааковна Брод, 1927 г.р. которая в настоящее время живет в Израиле под Хайфой. Мне хочется добавить к тому, что пишет Ковалева М.К. о судьбе и чудо-спасении Цили Брод с её же слов.
Циля родилась в Белыничах. Мама, Фрида Абрамовна, была портнихой, папа, Исаак Михайлович, плотником и столяром, строил дома. Брат Мендель (Миша), старше на три года, младшая сестра – 1939 г.р. Первый класс окончила в еврейской школе, а потом еврейскую школу закрыли, и Циля окончила 6 классов уже в русской школе.
Семья Брод.
В семье Цили все говорили на идиш. Папа любил горелку и ел сало. А мама и ее родители были очень религиозными. У мамы была отдельная посуда, отдельный стол. На Песах у бабушки пекли мацу. Мама ездила в Могилев молиться в синагогу. Мой дед – мамин отец Абрам Суницкий жил в Могилеве. Он жил у другой своей дочки Зыси (Зины).
Началась война. Циле в ту пору было 14 лет. Семья состояла из четырех человек: мать, Циля, старший брат и младшая сестричка в возрасте полутора лет. Отец умер до войны.
В сентябре 1941 года расстреляли всех мужчин-евреев, а в конце июля всех оставшихся евреев заставили переселиться в гетто, находившееся на улице, внизу которой был банк, а наверху – школа. По-видимому, эта улица сейчас называется улицей Энгельса. Связали в узлы самое необходимое. Началось мародерство: население из окрестных деревень шныряло по еврейским домам и все растаскивали, выхватывали даже узлы из рук. Пробыли они там четыре месяца, завшивели, жили впроголодь, ведь на все гетто разрешили взять только две коровы, чтобы кормить детей.
Гетто было огорожено колючей проволокой.
Циля рассказывает, что однажды она шла, держа на руках свою сестричку. Какой-то немец подозвал её, дал пакетик и говорит: «Дас из гут, цум эсн». Это был единственный случай. Все-таки были среди оккупантов единицы нормальных людей.
Брат Мендель ушел к партизанам. Как-то он пробрался в гетто к семье, но кто-то его увидел и донес. Менделя схватили и расстреляли где-то на поляне в лесу.
В гетто было много беженцев из Польши. Как-то дом, в котором жила семья Цили покосился и грозил обрушиться. Их приютил шорник Берл. Он потом тоже был убит. Были убиты Цива с мужем Ганахом, которые жили напротив бабушки. Их дочь училась в Минске, когда началась война, она пешком вернулась к родителям и погибла в гетто. Погибла сестра Цивы Марьяша, которая жила в 1-м переулке.
И вот настало 12 декабря 1941 года. По воспоминаниям Цили зима была суровая, морозная. Ранним утром, еще было темно пришли полицаи с оружием и стали всех выгонять из домов. Конечно, все понимали, куда и зачем их выгоняют. Дети пытались спрятаться: кто под кровать, кто под печь. Но все было бесполезно, их безжалостно вытаскивали и выталкивали на улицу. Мама Цили схватила младшенькую на руки и спряталась за косяк, за печь, но ее тут же вытащили. А Циле она успела приказать лезть за печку за дрова. Полицаи просто не сообразили туда посмотреть – это ее и спасло.
На улице все кричали от страха, от беспомощности, от безысходности. Стоял страшный вой, так что было слышно далеко вокруг. Даже издали, когда всех увели, ещё был слышен этот страшный безысходный вой. (Всего из нашей родни расстреляли человек). На улице около домов стояли телеги: кто не мог или не хотел идти – тут же расстреливали и грузили на эти телеги.
Потом всё стихло, но Циля боялась вылезать, хотя очень хотелось пить, кушать. Она сидела и периодически проваливалась в сон. Приблизительно на третьи сутки она начала спускаться из своего убежища, ноги не слушались, училась ходить по дому. Обыскала все полки, все уголки и нашла пару кусочков высохшего хлеба. На гвоздике висело мамино платье, она его одела, подвязалась, чтобы было покороче. Нашла кусок сатина, который спрятала под матрасик, надеясь сшить из него одеяльце для своего новорождённого ребёнка. Замотала этот сатин вокруг себя. Утром, было ещё темно, она и пошла по улице гетто, по направлению к школе. Она не знала, куда идти. Вспомнила, что у мамы была приятельница – белоруска, и пошла к ней. Эта женщина покормила её, обогрела, как могла, и сказала, чтобы Циля ушла, иначе их всех расстреляют.
Естественно, Циля ушла, проплутала весь день, деваться было некуда, и к ночи она снова вернулась к этой женщине. Вошла в сени, но не решилась войти в дом. В сенях в углу лежала солома и она, измученная бесполезным хождением, голодная, холодная уснула на этой соломе. Под утро, окончательно промёрзнув, она всё-таки решилась и вошла. Увидев её, женщина схватилась за голову от страха, но всё-таки покормила её, дала чулки и какие-то ботинки и сказала: «Иди и не возвращайся, иначе мы все погибнем». И пошла, и пошла...
В каком-то хуторе не пустили в дом, где-то давали переночевать, где-то ночевала в сарае около коров – всё же теплее, чем на улице; где-то просила милостыню. Время шло, надо было как-то выжить. В конце концов, вышла на широкую заснеженную дорогу. По-видимому, это была дорога на Шклов. Шла голодная, замёрзшая, прибитая и в какой-то степени уже и безразличная ко всему. В какой-то момент её догнала телега, около которой шли два мужика, наверное, сидеть в телеге было холоднее, чем идти. Стали они её спрашивать: кто, да что, куда идёт. Что-то сочиняла, врала... Они, конечно, разобрались что к чему. Потом она уже поняла, что это были какие-то подпольщики – так она их назвала во время своего рассказа. Один из них показал направление в деревню и сказал, что с краю в первом доме живут бездетные люди и, если они её не примут, то во втором доме живут двое стариков (она предполагает, что это были его родители) и они её примут. Но приняли её бездетные. Это была деревня Понизовье Шкловского района. Они её покормили и уложили спать на печь. Конечно, спрашивали у нее, откуда и куда и кто она такая. И снова врала.... Вечером поздно пришёл тот же мужчина, который направил её к этим людям. О чём-то они беседовали между собой, и Циля осталась жить у них на какое-то время. Потом жила в другом доме в этой же деревне.
В этом доме пряталась еврейская семья – мать с сыном. Они на ночь приходили, а днём уходили в лес. Потом Циля переселялась из дома в дом. Всего в этой деревеньке было приблизительно шесть домов, и находилась она под лесом, то есть за ней сразу же начинался лес.
Циля Брод. Ремесленное училище. Киров, 1943 г.
Прожила Циля там около двух месяцев – до марта 1942 года. В марте пришёл этот же мужчина и принёс ей немецкое удостоверение – пропуск на имя Кати и научил её говорить, что она из детдома, который разбомбили. Дали ей узелок с пищей и утром рано он показал, куда ей надо идти. И вот она дошла до деревни, зашла в крайнюю избу, там сидел старичок с костылём. Он разрешил ей посидеть, погреться, а сам вышел. Вскоре он вернулся с полицаем, у которого было, конечно, ружьё. Он молча посмотрел на неё, а потом говорит: «Пошли!» – и повёл Цилю к лесу. Долго шли. Неожиданно он сказал Циле, что в этих лесах недавно убили полицая, поэтому они приглядываются с подозрением к каждому новому человеку. А она шла и ждала, что полицай её вот-вот пристрелит. Когда уже стемнело, полицай сказал ей, чтобы она шла в таком-то направлении, и там будет деревня, куда ей надо было идти с её пропуском. Это уже потом она поняла, что тот мужчина и этот полицай были подпольщиками.
В доме, куда она была направлена, было много детей (то ли свои, то ли чужие) и она прожила там несколько дней. Там ей подсказали, куда надо идти к линии фронта. Шла и шла по деревням и в одной деревне была такая ситуация: днём – немцы, ночью – партизаны. И снова шла. Это был уже май 1942 года, страх, подмороженные ноги и руки, усталость. Хотелось только одного: чтобы это скорее всё кончилось; навалилось какое-то безразличие. Даже были мысли о самоубийстве, но не получилось, не судьба.
Итак, где-то в середине мая, а может быть, чуть раньше, шла лесом. Циля хорошо помнит, что лужи и лужицы были покрыты ледком, идти было тяжело, и она время от времени проваливалась в своих худых ботинках. И вот здесь ей встретились два партизана. Она, конечно, не помнит точно, о чём тогда говорилось, но помнит, что доверчиво сказала, что она еврейка и вот спасается, как может.
Неожиданно после её слов один из партизан вскинул ружьё на неё, но второй успел и отвёл ружьё в сторону. Антисемитов везде хватает. Дальше события разворачивались так: привели они её в партизанский штаб, это уже было на линии фронта и немцев там уже не было. Прожила она здесь неделю, починили ей ботинки, дали шерстяные чулки-самовязки. Она старалась и помогала женщинам готовить еду, стирать и т.д.
Циля Брод с правнуками.
За это время из деревень собрали около 15 человек – молодые, здоровые парни и её подсоединили к ним и выписали на них один общий пропуск (это уже не для немцев, а для своих). Этим парням надо было влиться в нашу действующую армию. С этим пропуском им всем вместе надо было дойти до районного центра Усвяты Смоленской области и явиться к коменданту. Случилось так, что по дороге Циля от них отстала – они здоровые, молодые ребята шли быстро, а она не успевала за ними и, естественно, отстала. Оставшись одна, она зашла в первый попавшийся дом, где располагались наши военные. Привели её к коменданту, который в этот момент был очень занят, а потом о ней вообще забыли. А её посадили в какую-то комнату одну, где она просидела весь день беспомощная и голодная. Случайно в эту комнату зашёл какой-то военный почистить сапоги, видит, что сидит девчонка и плачет. Он завёл Цилю поближе к комнате коменданта и её вскоре к нему и вызвали. Снова допрос, после чего ей выписали пропуск на двоих, то есть мужчине, который должен был пойти на фронт (он был врачом), а ей в деревню, название которой она уже и не помнит. Она хорошо помнит, что перед выходом их покормили в столовой, и они вышли в ночь. После этой столовой она получила пищевое отравление и с трудом дошла до пункта назначения.
Там Цилю отправили в колхоз, поселили сначала у тракториста, где она приходила в себя. Её кормили картошкой «в мундире» и даже давали стакан молока в день. Потом её пристроили пастухом ещё с одной девочкой. Теперь она уже питалась и жила по хатам – по очереди. Ходить было не в чем и ей дали лапти, это было уже здорово, так как избавило её от хождения босиком по стерне. А это было больно – ступни были исколоты и исцарапаны. Уже потом она познакомилась в этом колхозе с еврейской семьёй: брат и сестра, которые тоже бежали от немцев, и нашли здесь приют. Они и дали ей галоши – это было уже целым богатством. Летом всегда легче прожить, появилась зелень, ягоды. Но она ещё не окрепла после всего, что ей пришлось пережить. Здесь она прожила два месяца – до июля 1942 года.
После этого вместе с другими подростками из эвакуированных и из местного населения она была переправлена в город Киров ныне Вятка.
Дед Абрам Слуцкий не хотел эвакуироваться и погиб в Могилеве. Семья Зыси эвакуировалась в Самару (Куйбышев).
Много было всяких тяжёлых и безысходных моментов на том отрезке её жизни – но выжила. Сегодня Циля живет в Израиле.
|
|
ENG 
RSS-канал новостей сайта www.shtetle.com
