Поиск по сайту

Борис Роланд

СЛУШАТЬ – ЭТО КРИК ДУШИ

1

«Память – способность помнить,
не забывать прошлого; свойство души хранить,
помнить сознанье о былом».
В. Даль.

Как ясно и просто звучит определение «память». Но сколько надо сил, терпения, воли, сознания, чтобы нести в себе весь опыт своей жизни – нарастающая боль души становится невыносимой, она жаждет высказаться, выкричаться. С возрастом особенно ярко проявляется это желание. Счастлив тот, кто встретил в своей жизни благодарного слушателя: пусть он не снимает боль с души твоей, но вы уже вместе несете эту ношу. Память обладает удивительным свойством: она отсеивает всю суету мирскую и хранит то, что было главным в жизни человека. Первыми среди них те события, которые не принимают ни душа, ни сознание. Это зарубки на сердце. Когда слушаешь старого человека, казалось, добившегося в своей жизни многого, о чем он мечтал, и ему есть чем гордиться, вдруг осознаешь, что он постоянно возвращается к одной теме: война. И невольно думаешь: из его долгой жизни война длилась всего несколько лет, но как памятен каждый ее день. Для того и создано это свойство нашей памяти, чтобы люди никогда не забывали того, что противоестественно природе живого существа. И первый долг человека, если он желает счастья своим потомкам, рассказывать им об этом.

Евреям, когда она вышли из рабства, были даны Скрижали Завета, и первый их вождь Моисей подарил им свое Пятикнижие, в котором была описана история народа, со всеми его бедами, ошибками и преступлениями – эта народная память и учебник жизни. И только следуя ему можно построить жизнь такой, какой задумал ее Бог, когда создал человека и благословил его, и сказал ему: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю…»

Проходят тысячелетия рода людского – но нет мира на земле. Вся история человечества – это краткая передышка между войнами.

Из 42 человек моего рода во времена Холокоста выжило пятеро. Когда я написал рассказ о войне, пришло письмо от мамы.

«Да, прочла рассказ. Очень благодарна. Но я все время удивляюсь, почему ты ни разу не написал про нас? Ведь ты знаешь, что когда немцы заняли Глуск, твоя мать вырвала из гетто 15 человек, среди них десять детей и два малыша: ты и еще одна девочка восьми месяцев. Мы все, голые и босые, прошли по лесам Полесскую область, Гомельскую, Сумскую, Черниговскую, Курскую и добрались до Воронежа. Колхозы не работали, и мы питались яблоками из колхозных полей. Дети ходили по домам и просили милостыню. Ночью спали на улице, на земле. У нас ничего не было. Когда Аня заболела, ей было 16 лет, вся голова заделалась болячками, ведь мы не купались, мне пришлось срезать ее чудные кучерявые волосы до корней. А чтобы закрыть голову, ничего не было. Один мальчик украл в деревне юбку, и я сделала ей косынку.

Разве могу я описать то, что мы пережили? Ведь и у меня были очень длинные волосы, и представь, четыре месяца не мыться. Ночевали в лесу, иногда в поле. Но ты был молодец: вши, которых у нас были миллионы, не приставали к тебе. У тебя был особый организм. Все это описать невозможно. Если бы мне рассказал кто-то, то я бы не поверила, что человек может прожить так. Конечно, молодость и смелость мне помогли. Когда здесь на вечере я рассказывала о пройденном пути, американцы плакали, и также русские. Ночевка на кулаке и голодном желудке. А как ты выжил на воде и кусочке хлеба, что дети выпрашивали у крестьян; кукуруза, морковь, лук – все крали у крестьян. А у меня было три мальчика, 9, 10 и 13 лет – вот они и занимались этой добычей. Ведь и боялись людей: «жиды» – это было любимым выражением, особенно на Украине. Вообще, можно написать столько… Рука болит, дальше не могу… мама».

Мне был год, когда началась война. В памяти остался эпизод: я тяну к маме руку и, скользя пальцем по мизинцу, со слезами прошу: «Ну, хоть такой кусочек хлеба…»

Я попросил маму написать историю нашей семьи.

Пришел ответ: «Насчет родословия я ничего не знаю. Тетя Нина Грайфер знает про наш род, если она помнит еще.

Мой отец родом из наших краев. В Бруклине похоронены мои дедушка и бабушка. У них было пять сестер и два брата. Но я ничего не знаю. Знаю, что его настоящая фамилия Гофман, а деда звали Ейне. А про маму может тебе рассказать тетя Нина. Моя мама – Грайфер. Мой дедушка и дедушка тети Нины – родные братья. Больше я ничего не знаю. Когда жила тетя Люба Гершанович – Лорина мать, вот кто мог бы тебе рассказать. Ведь я была малая, когда умерла моя мама. Мы все сидели в Глуске и ждали, что мы выедем. Ведь дедушка Ейне Гофман все время звал нас к себе, притом мой папа Мендель имел американское гражданство. Но это были те годы… бесправия. Разве мы думали, что Права человека – это закон. Увы, это были страшные годы. Моя старшая сестра Геня в восемнадцать лет просидела в тюрьме год. За что? Так захотелось «отцу народов», чтобы все отдали свои деньги, конечно, не бумажные, а валюту. Так же отец твоего отца Израиль Букенгольц просидел целый год, у него запросили 1000 золотых монет (вообще, он был состоятельный человек) – это все было заработано своими мозолями кузнеца. Словом, много писать, а слушать – это крик души.

19 июля 1991 года».

И только спустя десять лет после этого письма мы встретились с мамой. Было ей тогда 84 года.

История обычная для еврейской семьи. Предки мои родом из Глуска – места в черте оседлости. Прадед мой Ейне Гофман с женой и сыном Менделем уехал из России в Америку, обустроился. И вдруг Менделя в 25 лет потянуло в Глуск. Никому не сказал, что с детства был влюблен в соседскую девочку Рахиль Грайфер, отец которой был раввином. Приехал, отыскал ее, они поженились. Он звал ее уехать в Америку, но у нее была здесь большая семья, и она не могла оставить ее. У них родились пятеро детей. В 1936 году Рахиль умирает от туберкулеза. Мендель работает в лесничестве, а воспитывает детей его старшая дочь Геня, ей восемнадцать лет. Живут голодно и холодно. Одна обувь была на двоих детей. Дед Ейне высылает им деньги. Об этом узнает власть, сажает Геню в тюрьму на год и требует отдать ей деньги, которые были уже истрачены на самые необходимые нужды.

Когда началась Великая Отечественная война два сына Менделя, Юзик и Мотик, ушли на фронт и погибли. Через пять дней немцы были в Глуске. Отец Мендель приказал дочерям своим вместе с детьми срочно уходить – у них были мужья на фронте. Сам он был очень болен и остался. Когда немцы начали сгонять евреев в гетто, пришел к нему сосед и, угрожая пистолетом, потребовал отдать козу. Тот начал объяснять, что он болен и ему необходимо козье молоко. Сосед убил его и увел козу. Не успел он дойти до своего дома, как началась бомбежка – и от соседа с козой осталась на глуской земле лишь яма.

Хая Гофман. 1950 г.

После войны из семьи Менделя Гофмана выжили три дочери и два внука. У Гени умерли от голода два сына, муж дошел до Берлина, у Любы и Хаи, моей матери, мужья погибли на фронте.

Еще до развала страны начался исход евреев. Мама работала в школе учительницей математики. И когда вышла на пенсию, уехала в Америку к дочери помогать воспитывать внуков – так мы разлучились с ней на двадцать лет. Когда мы встретились, я попросил ее рассказать о своей жизни и включил диктофон – вот что успел записать…

2

У нас так получилось: ночью ехал трактор и собирал людей, чтобы их вывезти. Мы не знали, думали, что это уже зашли немцы. Мы лежали на огороде в саду. Утром пришел мой отец Мендель и говорит мне: «Как это вы еще здесь?! Все уехали, и ты должна уехать». Я спрашиваю: «Что они мне сделают?». Он говорит: «Ты была здесь учительница, твой муж на фронте – и тебя первую убьют». Я говорю: «Тогда и ты поезжай с нами». Он отвечает: «Я все равно не выдержу. У меня астма, кашель давит. А ты должна уехать».

А куда уехать? Транспорта никакого нет. В это время зашел сосед, товарищ отца, Зунделе Хасин. Он был коробейник. У него была лошадь и телега. Он говорит мне: «Идем, Хая, с нами, мы возьмем тебя: ты толковая. Бери своего ребенка и что-нибудь переночевать. На всякий случай возьми паспорт». Я не хотела, но меня начали уговаривать: «Ты была учительница – и тебе надо ехать». Моя свекровь Рахиль мне говорит: «Возьми с собой Хану». А та не захотела и говорит: «Мама, куда ты меня отправляешь?» Рахиль говорит: «Ты знаешь, я когда-то отправила в Америку своих братьев и сестер – троих. А двоих малышей оставила с собой. Считай, что я и тебя отправляю в Америку». Хана плачет: «Я не поеду… Пошли с нами тоже». Рахиль уже хотела согласиться, но ее муж Израиль сказал: «Как ты меня оставишь? Столько лет мы с тобой прожили. Хорошо жили». И сказала Рахиль: «Не хочет отец. Я не могу его оставить».

Хана поехала с нами. Мы всего-то, казалось, уехали переночевать. Я взяла с собой белый шерстяной платок, сына, тебя, на руки, пару пеленок – и так уехали. Мы доехали до какой-то деревни, переночевали и хотели вернуться… Так в Глуске уже были немцы. Крестьяне нам говорят: «Кругом немцы». По пути было много подвод, так мы начали дальше ехать. Да, помню, я получила отпускные, у нас были деньги, твой отец хорошо зарабатывал, он в 22 года был уже главным бухгалтером на Бобруйской мебельной фабрике – мы хотели купить дом. Когда его забрали в армию, за три месяца до войны, наши деньги были у мамы Рахиль. Она мне сказала: «Чтобы ты знала, у меня ваши деньги». Я зарабатывала, а жила у Рахили, и мне не надо было платить за квартиру, за отопление, только на еду». Я сказала: «Надо будет – возьму». У меня были отпускные. Помню, как сейчас 250...

Я взяла паспорт, вложила деньги и спрятала на груди, и Рахиль дала мне 300 рублей. Думала, уезжаем только переночевать. А утром пошли, и куда не идем, по пути много подвод – и немцы за нами и за нами. И нам пришлось ехать.

Были тогда: ты, я, Аня, отец Хасин, его жена и внучка лет десяти. А это у него была вторая жена, жены внучка. У него жена умерла.

В Глуск ехать нельзя, и мы поехали в местечко Озаричи. Через сколько-то недель приехали. Там было много эмигрантов… Забыла, как называется… беженцев!

В Озаричах тихо, местечко хорошее, в магазинах все есть, базар богатый. Немцев еще нет, и мы сидели там несколько недель.

Ночью пришли немцы и под утро все разбомбили. Мы выскочили. Жили в каком-то доме, много было уже пустых домов, люди разбежались, эвакуировались. А Хасин говорит: «Я ехать больше не могу, поеду домой» Он поехал – его там и убили.

Хана хотела тоже ехать, потом сказала: «Нет, мы поедем дальше. Я не хочу, чтобы меня убили». Ей было 16 лет.

Когда нас бомбили, мы вышли на огород, прятались. И тогда дочка Хасина кричит: «Папа, где мне спрятать голову? (Ву богалтен де коп? – идиш)» А он говорит: «Дочка, и задница нужна». Я была очень смешливая и начала смеяться. И не могла удержаться. Так он кричит: «Невестка Рахиль с ума сошла». А я еще больше смеюсь. Ну что ж, мне было 23 года. Я была веселая, подвижная, и все смеюсь. Так он говорит: «Она же мишугине (сумасшедшая – идиш). Что с ней нам делать? Она теперь ничего не понимает, не сможет указать мне, что делать». И он уехал на беду свою.

А мы в Озаричах. Рядом были тоже глуские, Геня, сестры... Она выкопала яму, туда вместились тетка с мужем, дочка приехала из Киева и трое детей, сын с женой. Хотела и Наташа к ним, так тетка говорит: «Наташа, мест нет, и мы задыхаемся». Наташа не пошла. Бомба упала точно в эту яму… Когда кончилась бомбежка, мы ходили и смотрели: там голова, тут ноги, задница – этого рассказать невозможно. Тысячи народа так перебили.

Мы решили ехать дальше. Говорили, надо идти на Калинковичи через Озаричи по мосту, но он был взорван. Река очень бурная, и все мы не можем идти. Наташа присоединилась к нам. Один крестьянин говорит: «Вот здесь есть болото. Через него можно добраться до Калинкович». Надо было пройти через какую-то речушку, но мы не могли пройти. Старик говорит: «Уплатите – и я вас перевезу на другую сторону». Мы уплатили, нас перевезли, и мы попали в болото. Мы должны были пройти два-три километра, а я тебя держу на руках. И так мы шли двое суток, голодные. А ты мою сиську сосешь и сосешь. А я худая, ничего не кушаю. Ой, сколько ты выдержал, это просто ужасно!

И все-таки мы добрались до какой-то деревни. Там были очень хорошие люди. А я каждый раз искала школу, я же учительница. Я нашла эту школу, а со мной были дети – тринадцать человек присоединились. Родители уехали в Глуск и просили, чтобы я смотрела их детей. Вошли в эту деревню. Крестьяне увидели нас, тебя, ребенка маленького, принесли молоко, хлеб, мед. От Калинкович несколько километров. Мы немного отдохнули, я оставляю детей на Ханю и иду в Калинковичи одна. Пришла – а советской власти там уже нет. И немцев еще нет. Вижу, грабят магазин – и я пару буханок схватила. Пришла обратно, накормила всех и повела в Калинковичи. Пришли. Что делать? Люди говорят: идите на Хойники. Кто-то увидел, что едет машина. Я подняла руку и не пропускаю. Она остановилась. Я прошу: «Возьмите нас». Там оказался еврей, полковник. Он посмотрел на нас и спрашивает: «А идише киндер?» («Еврейские дети? – идиш). Говорю: «Да». И он посадил нас. Он с шофером ехал за своей семьей. Мы поехали в Хойники. Он не выходит. Я спрашиваю: «Куда вы едете?» Он говорит: «В Брагин». Я говорю: «И мы едем туда». Если бы мы не поехали с ним – пропали. Больше суток ехали. И вот он довез нас до Брагина.

Дом председателя горсовета. Он был глуский, и мы остановились у него. Еще была советская власть, можно было кое-что купить, у нас было еще немного денег. Мы отжили. Я пошла к председателю и говорю: «Я из Глуска» – «Чья ты дочь?» – «Моего отца, Менделя». – «Я знаю его, Менделя Гофмана». Спрашивает у меня: «Что ты думаешь делать?» Я говорю: «Не знаю. У меня маленький ребенок, сестра и дети, чужие и русские». Он говорит: «Я дам тебе пару лошадей и повозку. Езжай куда-нибудь… На Гомель. А там посмотришь, куда ехать… На Чернигов. Куда люди едут – туда и ты поедешь. Дай мне расписку». Я пришла в колхоз, мне дали лошадь и повозку. Я к лошади подойти боюсь, управлять не умею. Думаю, что делать?

А вот когда нас бомбили в Озаричах, одна женщина оставила нам двоих детей, мужа убили, мальчику Науму лет 13 и девочке Саре – 15. Родители мне оставили, а сами вернулись в Глуск. Почему? Я откуда знаю. И вот я прихожу и рассказываю детям, мол, что нам делать. А Наум мне говорит: «Хая Менделевна, я умею руководить лошадьми. Давайте возьмем». Уже мне легче. Узнали, что у меня есть лошадь, и прибежал ко мне один глуский еврей с женой, дочерью, невесткой и маленьким ребенком: «Хая, возьми нас. Взрослые будут идти, а детей будем везти. Я буду лошадьми править». – «У меня есть, кому править, – говорю. – Вот Наумчик». – «Так он же ребенок», – говорит. А ему было 60 лет. Он был коробейник. И я отказать не могу. Прилетел ко мне еще один портной, два сына и жена. Он не может говорить, а она обняла меня, плачет и говорит: «Хая, миленькая, бери нас тоже. Мы на все готовы, лишь бы с тобой». Я была очень смелая.

Собралось 18 человек. Одна большая повозка, сделали, как у цыган, чтобы детей везти… Я когда-то американцу рассказывала, и он хотел повесть написать, но я плохо говорила по-английски… Купили кое-что на дорогу, денег еще немного было. И пошли мы, цыганский табор. Детей поочередно держали на руках. Жена его все время сидела, лет 56 ей было. Ты самый маленький. Иногда возьмем тебя у нее накормить, то я, то Хана. Каждый держал тебя. Был еще один маленький.

Куда мы ехали уже не помню. Мы проехали Гомельскую область, Черниговскую. А как мы жили? Дети ходили по домам, собирали еду, и нам, взрослым, приносили. В дороге не голодали, нищим люди давали. Аня была хорошая нищая. У нее был кучерявый волос.

На всех уже появились вши, а на тебе ни одного. Ты был такой чистенький, все были удивлены. Мы где-то достали ножницы, и я Ане все волосы сняла. В косыночке ходила.

Мы прошли Черниговскую область, Украина …Не помню уже сколько прошли. Была уже поздняя осень, когда мы попали в Курск. А я вышла из дому в босоножках, летнее платье и халат. Босоножки порвались. Все мы босые.

В Курской области ехали подводы одна за другой, очень много. Ночевали где придется. Когда мы приехали в Курск, там встретили глуских, и они говорят: «Вас ищет Зяма» – это брат моего мужа. Он служил в военной части, там его потом и убили. Ему рассказали, что видели нас на подводе, мы в пути. Так он каждый день приходил на это место, где собирались беженцы. Он нас, оборванных, сразу в баню отвел. Мы купаемся, а в это время Курск бомбят. Ужас! Но кто уже обращал внимание на эти бомбы. Мы выкупались. Зяма принес нам солдатские костюмы, сапоги. Попросил у солдат. И вот мы оделись, и пошли к дальней нашей родственнице Гене – таких плохих людей я не видела. Они уже собирались уезжать. Но кое-как нас накормили.

Зяма нас проводил. Мы поехали… Забываю, большой город. Мы уже попали в черноземную полосу: ногу поставишь – не достанешь, земля была жирная. А сапоги большие, это ужасно. Остались без денег. Но нам дал Бог. Сын немого находит большой чемодан, притащил и кричит: «Хая Менделевна, вон сколько денег много!» Полный чемодан. Уже не помню сколько тысяч. Я взяла и разделила на всех поровну. Мы поехали, добрались до советского района… Большой город… И там, на рынке, было вкусное молоко.

Хая Менделевна Гофман и ее внук Борис,
которого назвали в честь погибшего на войне
в Брестской крепости мужа, 1999 г.

Я пошла к начальнику станции и говорю: «У меня восемнадцать человек. В основном дети, от года до 13, и четыре взрослых». Рассказываю ему обо всем. Он спрашивает, как мы добрались. Я ему говорю: «Вон видишь этих лошадей…» А мы же их кормили по дороге: ржи на поле сколько хочешь. Спрашивает: «Это твои? Если ты даешь мне лошадей, я тебе даю рысаков». Он сразу же пошел к другому начальнику станции и говорит нам: «Билетов я вам не дам, но посажу». Он посадил нас восемнадцать человек в тамбур.

И вдруг появился передо мной старик с длинной бородой и спрашивает у меня: «Ты израильтянка?» Я была белая. Я не поняла, что такое израильтянка – тогда же еще не было Израиля. Он повторяет: «Еврейка?» Я говорю: «Да». Он говорит: «Не беспокойся, немцев побьют. Тот, который начинается с Израилем – тот получает свою гибель. Не волнуйся. Конечно, это будет не сегодня, не завтра. Но немец все равно погибнет».

Так вот, посадил нас начальник в вагон, а билетов не дал. Я попросила у него расписку за коней, он мне дал. Эту расписку я держала лет пять. Сидим в тамбуре. Народу кругом полно. И начали кричать: «О, жиды! – Сразу узнали, что мы евреи. – Они всегда все умеют делать». Дети мои хотели что-то сказать в ответ, но я им приказала молчать. И мы молчали. Кто-то из пассажиров кричит: «Пойдем, найдем начальника поезда и сообщим, что тут без билетов!» Но там видно была договоренность между начальниками. Тамбур не открывался, а для нас его открыли.

Приехали мы в большой город… Опять не помню. Там был эвакуационный пункт, нас накормили, держали пару дней, а потом теплушкой отправили. Купили на последние деньги на каждого по две буханки хлеба, и этим 20 суток жили в вагоне. Страшно голодные. Поезд остановится в чистом поле – может, травку найдем. Была глубокая осень. Поезд остановился в немецком Поволжье. Там уже никого не было, пустые дома, коровы мычали, гусей полно. Но нас туда не пустили, сказали, что надо иметь справку.

Мы поехали дальше, и уже не знаю, на какие сутки доехали до Уральска. Я вышла и сказала: «Кто хочет, может идти со мной». Все пошли кроме стариков. Они поехали в Ташкент – и там погибли. Я им говорила, что надо ехать туда, где холодно, а они, что туда, где жара. Оказалось, что холод выдержать легче, чем жар.

Мы поехали в Большие Чижи, колхоз. Там, в Чапаеве, нас принял председатель колхоза. Я пошла работать на ферму и взяла двоих детей. Мы поработали полгода. Потом им нужен был математик, и они меня нашли.

В январе был очень большой мороз. Наверное, градусов 50. Плюнешь – шарик падает. Это восточный Казахстан, город Уральск. Я могла остаться в городе, но не хотела. Уехала в деревню. После фермы начала работать в школе. Мы голые, мороз. Я выменяла шинель на кожух, две у меня было. А воды нет. Там был перегон молока, мылись им. А холодно. Одна комната-кибитка, восемь доярок. Спим на полу. Всю ночь посредине горит огонь, а мы вокруг. Дикие, безграмотные. Ой, какие доярки были. По-русски ни слова не говорили. Называли нас Чучка, чучка-свиньи. Потом я им говорю, что мы не русские, а евреи. Так они не понимали что это. Вспоминаешь это – и не верится.

…В Глуске на Мыслотинской горе есть братская могила жертв Холокоста – около двух тысяч человек. Среди них 42 фамилии моих родных по обеим линиям моего рода. Имени Хая Менделевна Гофман в списке не значится. Ее могила находится в Америке, город Нашвил, штат Теннеси.

Местечки Могилевской области

Могилев • Антоновка • Бацевичи • Белыничи • Белынковичи • Бобруйск • Быхов • Верещаки • Глуск • Головчин • Горки • Горы • Гродзянка • Дараганово • Дашковка • Дрибин • Жиличи • Завережье • Кировск • Климовичи • Кличев • Коноховка • Костюковичи • Краснополье • Кричев • Круглое • Круча • Ленино • Любоничи • Мартиновка • Милославичи • Молятичи • Мстиславль • Напрасновка • Осиповичи • Родня • Рудковщина • Рясно • Самотевичи • Сапежинка • Свислочь • Селец • Славгород • Староселье • Сухари • Хотимск • Чаусы • Чериков • Черневка • Шамово • Шепелевичи • Шклов • Эсьмоны • Ясень •

Главная

Новые публикации

Контакты

Фотоальбом

Карта сайта

Витебская область

Могилевская область

Минская область

Гомельская область