Поиск по сайту

РОДОМ ИЗ ДЕТСТВА

Откуда мы, кто мы такие, откуда пошел наш род Айзенштатов и Клейнеров? В молодости, а тем более в детстве, когда еще были живы те, кто мог бы нам многое поведать о наших предках, мы об этом не задумывались. Возможно, так устроен человек. Пока мы молоды – нам кажется, что все еще успеется. Когда же мы начинаем об этом задумываться, то оказывается, что «поезд» уже ушел. И прерываетcя, казалось бы «нетленная» связь поколений. Я пришел к пониманию этого где-то после 60-ти лет, еще, будучи в Союзе, а приехав в Америку в 1993 г., стал по крохам собирать данные о своей семье. Мне удалось воссоздать шесть поколений близких и родных, начиная от прадеда Нохима и прабабушки Гинды и кончая теми, кому они дали путевку в жизнь, причем, потомков деда Гилел-Лейба и бабушки Сары (III – VI поколения) я собрал полностью. В целом все шесть поколений охватывают период с середины ХIХ века до наших дней. О родителях прадеда мне ничего не известно и вряд ли это кому-то уже удастся выяснить. Что же касается его самого, то интересную информацию я получил от самой старшей из родичей – Нины Айзенштат (внучки брата моего деда), живущей сейчас в Израиле.

Прабабушка Гинда.

Мальчиком 15-16 лет прадед прислуживал у местного рабая, у которого была дочка Гинда примерно его возраста. Естественно они были знакомы, и у них возникло влечение друг к другу, переросшее в любовь. В итоге Гинда забеременела, была сыграна свадьба, и в дальнейшем у них родилось десять детей. Для каждого из них, кроме Боданы, умершей в юном возрасте на корабле по дороге в Америку, можно было составить древо жизни, аналогичное тому, что удалось сделать мне и моей старшей дочери Лене.

У деда Гилел-Лейба, который был третьим в семье, и бабушки Сары родилось девять детей, трое из которых умерли в раннем возрасте. Имена их мне не известны, но я хорошо знаю четырех из оставшихся шести: Гирша, Фрума, Хая и самый младший – мой отец Нохим. Ейсоф и Фаня в 1914 г. перед самым началом 1-ой Мировой войны, будучи молодыми людьми, иммигрировали в Америку. После долгих поисков в 1997 г. мне с дочерью посчастливилось разыскать их детей в Канаде в Торонто.

Дедушка Гилел-Лейб.

Бабушка Сара.

Дедушка Гилел-Лейб унаследовал фамильную профессию мельника, и по рассказам отца знал это ремесло в совершенстве, обеспечивая безбедную жизнь семьи. Бабушка Сара, подобно всем еврейским женщинам в местечках и деревнях, занимались хозяйством и детьми. Они жили по еврейским законам, посещая синагогу, соблюдая праздники и употребляя исключительно кошерную еду.

После октябрьского переворота в 1917 г. в стране процветал бандитизм и в 1919 г., когда дедушка со своей племянницей Фаней возвращался на подводе из Бобруйска, на них напали польские бандиты. Поживиться им особенно было не чем, но одному из них приглянулись дедушкины сапоги.

– Згрунцай бутцы, – скомандовал он.

Дедушка, оценив ситуацию, снял и отдал сапоги. В ответ услышал:

– Можешь ехать, – и бандиты развернулись в сторону леса, откуда ранее появились.

Но не тут-то было. Вдруг Фаня услышала выстрел – и дедушки не стало. Пуля остановила его сердце.

Бабушка Сара переехала жить в семью старшего сына Гирши, жившего на Слобаде в Глуске. Она вела уединенный образ жизни. Я не припомню случая, чтобы она когда-либо бывала у нас. Она всегда приветливо встречала своих внуков и не отпускала без гостинца. Умерла она также тихо, как и жила, пережив деда почти на двадцать лет. Похоронили ее на еврейском кладбище, где был похоронен дедушка. После войны мы не нашли их могил: нацисты не только «окончательно решали еврейский вопрос» в местечке, но не оставили в покое и мертвых, разрушив кладбище.

Родители мамы: Клейнеры Мейшке и Броха имели трех дочерей и сына. Двое из них – Ида и Лева жили в Минске, а сами они жили со своей старшей дочкой Малкой Колтовой в Глуске. Мы, внуки, часто виделись. Бабушка была очень статной и симпатичной женщиной, напоминающей по кинофильмам особ королевского окружения, если не саму королеву. Мне не совсем понятно было, почему она выбрала себе в мужья человека, значительно ниже себя не только по росту, но и в нравственном плане. Вероятно, тому были свои причины, но с другой стороны «любовь зла». Тетя Ида была очень похожа на бабушку не только внешне, но и по своему образу мышления и отношению к жизни.

При царе у Клейнеров была продуктовая лавка. Судя по всему, они жили безбедно, но в конце 20-х годов советская власть их раскулачила, забрав магазин и дом, а сами они стали лишенцами, то есть были лишены гражданских прав. Сбережения же, которые у них были, им удалось спрятать.

По праздникам, особенно на Песах, мы, внуки, всегда бывали у них. Нас принимали с молитвами, мацой и кугулом (пирогом), испеченным в печи в специальной керамической форме и маленькими кугелятами. По субботам большой кугул всегда был наготове. На Хануку мы прибегали к ним уже с самого утра. Без гостинца (хануке-гелт) нас не оставляли.

У каждого мужчины в местечке было прозвище. Так, например, моего отца и его брата называли Нохим Зуборевицер, Гирше Зуборевицер (по месту их рождения в дер. Зуборевичи), мужа тети Фрумы – Берл дер Болуголе ( работал извозчиком), дедушку – Мейшке дер Прелэр (допускаю, что возможно были случаи продажи подопревших продуктов) – холодильники в то время еще не были изобретены. Подобные прозвища позволяли жителям местечка легко орентироваться, о каком конкретно человеке или, о какой семье идет речь.

Отец. На фото написано Хаечке.
Если любишь храни а не любишь порви.
Значит до свадьбы. 1922 г.

Отец родился в 1904 г. в деревне Зуборевичи, примерно в 20-ти километрах от Глуска. В юные годы он влюбился в Хайку, дочку глусского лавочника Мейшки Клейнера, и в 1923 г. они поженились. Черз год родился мой старший брат Гилик (Гилел – по имени деда), в 26-ом – сестра Мария, в 39-ом – брат Семочка.

Я родился 1 декабря 1930 г. Семья в то время жила в деревне Клетное, примерно в восьми километрах от Глуска, и папа, будучи потомственным мельником (эта профессия его отца и деда), устроился там на работу. Река Доколька (приток р. Птичь), на берегах которой расположена д. Клетное, была небольшой. Ей по размерам соответсвовала и мельница. Плотина перегородила пойму реки, и вода, падая вниз с верхнего бьефа, крутила жернова мельницы. Сюда приезжали крестьяне с зерном не только из самого Клетного, но и с соседних деревень и уезжали домой с мукой. Сестра рассказывала, что мама любила приговаривать: «Милеле молеле – мелеле гибеле», то есть зерно мелется и помогает семье жить.

Я смутно помню, больше знаю по рассказам, что дом наш в Клетном, скорее домишко, располагался возле самой мельницы почему-то с низовой стороны дамбы, по которой проходила дорога. Весной во время паводка он подтапливался талыми водами. По рассказам сестры бывало, что заливало пол. Колыбелью мне служили небольшие ночевки, подвешенные к потолку. Однажды мама подняла крик, увидев, что рядом со мной в колыбели свернувшись, лежит змея – это был уж. Его привлек, вероятно, запах парного молока (любимая их пища), и он по свисающей веревке, служащей для укачивания, поднялся в мою обитель.

Маша еще мне рассказала про такой случай. Она с братом, усевшись на подоконнике в доме, ловили раков, привязав лягушку к веревке на короткой палке. Наживку они опускали под воду на самое дно и ждали (вода была прозрачной), когда рак вцепится клешнями за лягушку. Затем следовало плавно поднимать его до поверхности и брать за спинку под водой. Главное, чтобы она не оголилась, иначе рак уходил. Однажды из-за неосторожности крупный рак схватил брата за руку, и он, теряя равновесие, полетел в воду и стал захлебываться. Сестра помогла ему взобраться вновь на подоконник. Пойманных раков они затем обменивали у бродячих цыган на украшения и ножи. У каждого человека остается одно из первых воспоминаний детства. Мне в возрасте 4 – 4,5 лет врезалось в память рыдания мамы, когда она увидела меня, бредущего вдоль берега реки, с Машиным платьицем в руках, которое я тащил по земле. Мама решила, что Маша утонула. Такие случаи хотя и редко, но происходили на реке. На самом деле сестра, взявь меня с собой на реку, убежала с подружками играть, оставив меня одного.

В Клетном не было электричества, и длинными вечерами для освещения в малой печи жгли лучину. Мне запомнилась на всю жизнь замечательная еврейская песня «В маленькой печи», которую пела мама при свете горящей лучины.

Офун припечэк брент а фаерул,
Ун ин штуб из гейс.
Ун дэр рэбэ лэрнт клэйнэ киндэрлэх
Дэм алэф бэйс.
Зэт жэ киндэрлах, гидэнкт жэ таерэ,
Вос ир лэрнт до,
Зогт жэ нох амол, ун таке нох а мол
Комэц, алэф, о!

После шести лет моей жизни в Клетном, отец перешел работать мельником в Глуск. Здесь жили его и мамины близкие родные, и был более современный уровень жизни. Вместе со своей сестрой Фрумой папа, недалеко от мельницы, купил двухсемейный дом с дворовыми постройками и садом. Дом располагался на возвышении по границе поймы р. Птичь, на котором размещалась мельница в одном блоке с паровой машиной, которая в светлое время суток крутила жернова и другие механизмы, а в вечернее время – большой генератор для освещения Глуска.

Отец знал профессионально не только мельничное дело, но был одновременно и механиком, следя за работой и обслуживая другие давольно сложные агрегаты, расположенные рядом с мельничным цехом. Речь идет о шерсточесалке, перерабатывающей овечью шерсть, и круподерке.

В конце нашей улицы, которая заканчивалась тупиком у вала, находилась баня с котельной, а с северной стороны – пролегал глубокий тальвег (пониженное место), по которому дождевые и талые воды из центральной части местечка стекали в р. Птичь. К тальвегу примыкал земляной вал, опоясывающий исторический замок.

Папа с моим братом Гиликом. 1927 г.

Обязанности детей, регламентировались мамой в зависимости от наших наклонностей и возраста. Гилик, как первенец, прихватил себе при рождении такие качества, как ум и музыкальный слух, которым, кстати говоря, не учат, и способности к точным наукам. Родители считали его среди нас более башковитым. Он действительно мог в уме умножать двухзначные числа и извлекать квадратные, и даже кубические корни, решать сложные математические задачи. Мне представляется, что именно из такого рода людей выходят доктора точных наук и лауреаты самых престижных премий. Увы, в силу разных причин с ним этого не произошло.

Следом за Гиликом шла Маша, которая, как и он, прихватила при рождении изрядную долю достоинств. В дошкольные годы (до восьми лет) она ничем особым не отличалась от своих сверстниц. Просто была послушной, хорошей во всех отношениях девочкой. Но вот она пошла в школу и сразу обратила на себя внимание своим трудолюбием и сообразительностью. Грамоты и благодарности, как и у Гилика, сыпались словно из «рога изобилия». Мне же досталось то, что осталось, а осталось совсем не много. Правда, младший братик Семочка, со слов отца, в свои два годика был развит не мене Гилика в этом же возрасте. Любимыми моими занятиями летом были: рыбачить и купаться до посинения на реке, играть в военные и прочие игры со своими сверстниками и с теми, кто был постарше, и гонять на велосипеде, а зимой – кататься на лыжах и коньках. Ученье было не по мне.

Семейные обязанности для Гилика, Маши и мои не носили уставного характера. Скорее мы были в основном предосталены сами себе. Маша была помощницей мамы в домашних делах. Брат, насколько я помню, был свободен от домашних дел. Много читал, принимал участие в диспутах разного рода, которые проходили в домашней обстановке у ослепшего в юности Зямы Чирлина, считавшегося в Глуске очень эрудированным человеком, учился играть на скрипке. У меня же была единственная обязанность – относить папе на мельницу горячий обед, что я делал с превеликим удовольствием: не любил, когда мною командовали, когда мною понукали, с трудом мирился что-то делать по принуждению.

Здесь же, на мельнице, было так интересно наблюдать, как паровая машина через целую систему шкивов вращает жернова, в которые из верхнего яруса через огромную воронку сыплется зерно, а внизу в заранее подготовленные мешки поступает готовая к употреблению мука. Часто одновременно с жерновами работали шерсточесалка и круподерка. В такое время у отца была напряженка и он, не успев поесть, бежал на зов, так как где-то что-то не ладилось. В такие моменты его на «капитанском мостике» замещал помощник Герчик.

Иногда на мельницу по договоренности со своим другом Васей мы ходили вместе, прихватив с собой удочки, и пока папа обедал, ловили рыбу непосредственно с настила под мельницей, где когда-то находились жернова водяной мельницы. На обратном пути, присев на лугу в удобном месте, мы устраивали для себя маленький пикник из того, что оставалось от обеда отца и, что было приготовлено мамой для нас.

Единственная сохранившаяся фотография мамы
сделанна из снимка коллектива столовой
где она работала в 1939 году.

Мама, как и большинство женщин местечка, крутилась как «белка в колесе», занимаясь хозяйством, детьми, огородом, ухаживала за коровой. Ее нужно было летом на рассвете, когда самый сон, подоить до отправки на пастбище, а вечером встретить и вновь подоить. Зимой же требовалось, кроме всего прочего, приготовить для нее цеберь (бадью) подогретого пойла из картофеля, овощей, макухи и прочих составляющих. Я удивлялся: «Как это корова все это может съесть?» Правда, живот говорил сам за себя. Это ее обжорство, как бы подтверждало папины слова: «Молоко у коровы на языке. Ты даешь ей, она – тебе!» И действительно утром и вечером мама надаивала по ведру молока, которое следовало еще переработать на простоквашу, творог, сметану и масло. Ничего не пропадало. Все использовалось. Даже сыворотка, остающаяся от изготовления творога. На ней замешивались блины, которые на сковородке помещались на подиум печи, и под воздействием пламени они росли как на дрожжах, поднимаясь к своду.

Да, я еще забыл про кур и гусей, которые тоже требовали внимания, особенно в летнее время, так как на зиму гусей порешали на грибины (шкварки). О прочих гусиных прелестях я уже не говорю: для меня было главное – грибины. Однажды Гилик и Маша, зная мою любовь к ним, сыграли со мной злую шутку. Холодильников ведь в то время не было, и мама накладывала эти коричневые загогулинки в большую миску и ставила в кладовой на нижнюю полку шкафчика. Я часто, при каждом удобном случае, забегал в кладовую и естественно прикладывался. Иначе, зачем же мне было туда наведываться. Сестричка с братиком тоже не брезговали этими хрустящими безделушками и, когда однажды там осталась только одна, правда, большая грибина, они договорились надо мной посмеяться и оставить ее мне на съедение.

Я, конечно, по поведению моих старших «сородичей» чувствовал что-то неладное, но «голод не тетка» и на третий или четвертый заход не удержался и, быстро прожевав грибину, вышел из кладовой как будто, ни в чем не бывало. Эта «чертовка», конечно, следили за мной и, когда сели обедать (она, конечно, именно она была заводилой, так как Гилик из мужской солидарности вряд ли бы себе это позволил), Маша, как бы невзначай, с ехидцей спросила:

Папа. 1948 г.

– Кто это съел последнюю оставшуюся грибину?

За столом полный молчок. Мама молчит, Гилик молчит, и я веду себя независимо. А Маша, как будто ей больше других надо, не унимается и продолжает:

– Дело в том, что оставшаяся последняя грибина была не чем иным как попой гуся! Меня словно током ударило. Они засмеялись, я же, как ошпаренный со слезами выбежал из-за стола.

Так для меня закончилась эта «гусиная» история, хотя в дальнейшем мне не раз напоминали о ней, тем не менее, я не разлюбил эти «штучки» и для меня их насмешки были, как «с гуся вода».

Должен честно признаться, что учиться я не хотел и был очень рад, когда в 37-ом году меня не приняли в 1-ый класс. В школу принимали не так как сейчас с пяти лет, а с восьми. Детей же с семи до восьми лет определяли в «нулевку» (нулевой класс). Родители же хотели (особенно Маша, чтобы дома было поспокойнее) «всучить» меня именно в 1-ый класс для большей загрузки, хотя мне было всего-то семь лет и восемь месяцев. Мама доказывала директору школы, что я умею читать и знаю таблицу умножения (я дествительно умел немного читать и знал таблицу умножения), но «проверка» (тест по-современному) показала полное отсутствие знаний и меня определили в нулевку, где можно было «лоботрясничать».

Дома родители устроили мне «головомойку», и папа даже по этому поводу снял ремень. Хотя и не часто, но ремень использовался в целях моего воспитания. В такие моменты мне казалось, что к чужим детям он относился лучше, чем к своему собственному сыну. Я ни разу не видел, чтобы он когда-либо использовал этот «предмет воспитания» в отношении Гилика, а о Маше даже, и говорить не приходится. Так я думал тогда...

Проводимая в стране политика «национальная по форме и социалистическая по содержанию» (евреи не имели своей государственности, как другие народы) привела к тому, что во второй половине 30-х годов были закрыты синагоги, молельные дома и еврейская школа. Антирелигиозная политика советской власти безжаластно прекратила деятельность обеих церквей и костела.

С Васей мы были свидетелями разрушения церкви, расположенной рядом с его домом. Местные жители и крестьяне из окрестных сел каким-то образом узнали о намерении власти и собрались во дворе церкви. Когда из нее выбрасывали сломанные иконы, женщины бежали и, крестясь, бережно поднимали их, забирая с собой. Пик этого большевитского шабаша наступил, когда мужчина пытался с конька крыши церкви набросить веровочную петлю на крест, венчающий купол, с намерением сбросить его. Подмостей, конечно, не установили. Крыша была крутой, и в какой-то момент мужчина оступился, взмахнув руками, и покатился по ней вниз. Наступило гробовое молчание, прерванное глухим ударом и воплем толпы: «Бог наказал!» Из ушей, рта и носа упавшего сочилась кровь.

Мне нравилось многое, но моим хобби летом была рыбалка, а зимой – катание на лыжах и коньках. Летнее мое увлечение в полной мере разделял мой друг. Какая-то неведомая сила тянула нас с Васей с удочками на реку, до которой было «рукой подать». Там мы пропадали целыми днями, забывая о еде. Ловили пескарей, плотву, уклеек, окуньков, барбунов, щуки попадались редко, в основном – щурята на червя.

Дядя Гирша, тётя Фрума и папа. 1955 г.

Особая забота была оснастить удочки. Для этого предстояла немалая работа. Это сейчас нет никаких проблем с удочками, леской, поплавками, крючками и грузилами: пошел и купил, что душе угодно, а тогда в Глуск эти принадлежности не завозили, и каждый варился в собственном соку. За удилищами я ходил вместе с Васей в лес, правда, это было недалеко – 1,5 – 2,0 км, откуда мы приносили стройные хлысты молоденьких березок: именно они годилась для удилищ благодаря своей прочности и гибкости. Затем уже дома обрабатывали их и в течение двух недель сушили, прибив для ровности между бревнами, из которых был сложен сарай. Поскольку в то время еще не была изобретена капроновая нить, то леску нас научили изготавливать из волос конского хвоста, которые приходилось добывать или на мельнице, или на базаре, вырывая у лошадей. Поплавки делали для мелкой рыбы из гусиных перьев, а для крупной – из коры старых сосен. Крючки добывали у бывалых рыбаков.

Особая проблема была с грузилами, но и здесь был найден подходящий» выход. Дело в том, что в костеле на территории бывшего замка был орган, а в нем оловянные трубы, из которых легко можно было изготовить грузила разной степени тяжести. Они очень просто крепились к леске. Сам костел на протяжении многих лет, собственно как и обе синагоги и церкви, бездействовал и был заперт на замок. Разница состояла в том, что здания синагог были использованы под учреждения культуры (Народный дом и кинотеатр).

От рождения я отличался исключительной подвижностью и худобой, и старшие товарищи предложили мне пролесть через металлическую решетку, установленную на оконном проеме костела, с тем, чтобы добыть органную трубу. Сами они этого сделать не могли из-за своих габаритов. Сказано – сделано. В одно из воскресений, когда артель «Спатри», на территори которой находился костел, не работала, мы легко преодолели ограду артели и расстояние до цели. Подельники подставили мне спины, и я, вцепившись за решетку, подтянулся, пролез через ее «игольчатое ушко» и оказался внутри святилища. Поднялся по лестнице на ярус, где размещались трубы, и легко извлек из органа одну из них, которая была побольше.

Когда решалась эта проблема, я не осознавал святотатства своего поступка.

На нашей улице (скорее, переулке) на самом взгорке размещался красивый дом, в котором жил военком Левин. Встречаясь с ним, мы всегда здоровались. Улыбаясь, он обычно спрашивал: «Ну, как рыбалка? Что поймал»? Иногда по воскресеньям я видел из окна, как он со своими друзьями отправлялся рыбачить. Зная мою страсть к рыбалке, он однажды неожиданно для меня предложил поехать вместе с ним и двумя его товарищами при условии согласия родителей. С их стороны, конечно же, возражений не было.

И вот мы на реке. Раскрутили свернутый невод (сеть) и началось... Взрослые тянут невод, а я в качестве лодочника плыву вслед за ними. Когда невод вытаскивали в удобном месте на берег, я причаливал и помогал вытасккивать из крыльев и киля невода рыбу и очищать сеть от тины (травы). В очередной заход со мной произошел конфуз. Случайно при отчаливании от берега туфли военкома, стоявшие в носовой части лодки, оказались в воде. Я бросился за ними вслед, благо они еще не успели утонуть. Затем мне пришлось догонять лодку по течению реки. В итоге все обошлось, но восторженность моего настроения резко снизилась. Вечером Левин пришел к нам домой и принес за мой небезгрешный труд рыбу в количестве, удивившем всю нашу семью, и хотя я чувствовал себя как бы «не в своей тарелке», тем не менее, был горд, что впервые доставил своим родичам удовольствие – ведь гостем в нашем доме по моей милости оказался не кто-нибудь, а сам военком Глуска.

Незадолго до этого события родителям пришлось уплатить штраф за разбитый витраж из цветных стекол на уровне 2-го этажа Народного Дома (бывшей центральной синагоги). Меня оштрафовали из-за случившегося солнечного затмения, когда луна стала заслонять солнце и днем стали наступать сумерки. Многие подготовились к этому событию и, чтобы не получить ожег глаз, наблюдали за происходящим через заранее закопченые стекла. Я же с Васей воспользовались красным стеклом витража Народного Дома, так как нужно было спешить, чтобы не упустить прохождение диска луны по диску светила. Когда еще можно было увидеть нечто подобное?

Заканчивалось лето, а вместе с ним и рыбалка, и я с нетерпением ждал прихода зимы. Хотелось побыстрее опробовать новые лыжи, привезенные из Бобруйска. Прошлогодние лыжи, изготовленные по просьбе отца мастером Синделем, были из осины, имели длину не более одного метра и из-за деформации пришли в негодность. Новые лыжи были раза в полтора длинее и изготовлены из более прочной древесины.

Расположение нашего дома на взгорке напротив вала создавало исключительно благоприятные условия для спуска на лыжах, пересекая на скорости тальвег и въезжая на возвышение, на котором стоял наш дом. После каждого съезда с горы приходилось, сняв лыжи, поднимматься по крутому склону на вершину. Далеко не каждому из желающих удавалось проскочить тальвег. Бывали серьезные травмы. Синяки были и у меня. Случаи с травмами участились после сооружения 2-метрового трамплина с организацией соревнований на дальность прижков. Однако желание и возбуждение брали верх, сейчас это называют поступлением адреналина в кровь. В лунные вечера катания продолжались допоздна.

Я часто вспоминаю свое детство, прошедшее на белорусском Полесье в Глуске, семью, в которой я вырос, людей, с которыми посчастливилось встречаться. Все это так далеко… и так близко.

Юлий Айзенштат

Местечки Могилевской области

Могилев • Антоновка • Бацевичи • Белыничи • Белынковичи • Бобруйск • Быхов • Верещаки • Глуск • Головчин • Горки • Горы • Гродзянка • Дараганово • Дашковка • Дрибин • Жиличи • Завережье • Кировск • Климовичи • Кличев • Коноховка • Костюковичи • Краснополье • Кричев • Круглое • Круча • Ленино • Любоничи • Мартиновка • Милославичи • Молятичи • Мстиславль • Напрасновка • Осиповичи • Родня • Рудковщина • Рясно • Самотевичи • Сапежинка • Свислочь • Селец • Славгород • Староселье • Сухари • Хотимск • Чаусы • Чериков • Черневка • Шамово • Шепелевичи • Шклов • Эсьмоны • Ясень •

Главная

Новые публикации

Контакты

Фотоальбом

Карта сайта

Витебская область

Могилевская область

Минская область

Гомельская область