Татьяна Лобанова

ВОСПОМИНАНИЯ МОЕЙ ПРАБАБУШКИ

Фира Абрамовна Беляцкая.

Я хочу вам рассказать про свою прабабушку Фиру Абрамовну Беляцкую. Она не была известным человеком, героем войны, не имела орденов и медалей, но в ее судьбе, в судьбе ее семьи отразилась вся история XX века. Прабабушка Фира умерла три года назад в возрасте 94 лет. До конца жизни оставались у нее ясная память и добрый юмор. Последние годы я записывала ее рассказы. Наиболее интересные моменты я предлагаю вашему вниманию.

Из воспоминаний Беляцкой Фирой Абрамовной, 1913 г.р.

Детство

Я родилась в Могилеве. Наш дом стоял на Луполово, на Чаусской улице. Даже номер помню – 28. Это недалеко от Днепра. Если идти от моста, то сначала проходили мимо лесопилки, потом мимо кузницы, а наш дом – следующий. Напротив стояла синагога. Это был обыкновенный, но большой двухэтажный деревянный дом. Недалеко еще одна синагога была. Она называлась ”Калтер шул”, т.е. “холодная”. Я часто бывала там в детстве. Запомнился, например, приезжий кантор, которого мы ходили слушать, как на концерт.

У нас была большая семья: Восемь детей и родители. Мать Лея Израилевна Беленькая немного работала портнихой дома, старшая сестра помогала.

Жили рядом и евреи, и русские. Наши соседи – русские, говорили по-еврейски. Мы играли вместе, вместе кушали и даже иногда ночевали друг у друга.

Синагога

Я ходила в синагогу лет до восьми. Папа брал мальчиков, мама – девочек. В синагогу надевали самые лучшие платья, костюмы. Мама надевала черный гипюровый шарф. Она сама шила нам одежду на швейной машинке «Зингер». В пятницу мы знали, что папа придет с работы раньше. Мы должны были приготовить папе одежду: арбеканфес, рубашку, костюм, талес. Моей обязанностью было почистить ботинки и приготовить чистые носки. Папа умывался и шел в синагогу. В субботу доходили до синагоги вместе всей семьей. Потом папа шел с нами наверх. У нас было купленное место. Папа усаживал маму, меня и сестру и шел с братьями вниз. У мамы была книга «Тейре» ("Тора"), завернутая в белую салфеточку. Мама разворачивала ее и начинала читать, а мы за ней. Когда молитва кончалась, папа поднимался за мамой. Целовал ее, и мы шли домой. В будни папа один ходил в синагогу. Нам, детям, он давал каждому по молитвеннику и утром перед школой мы читали, столько, сколько папа говорил. Потом мы шли в школу. Напротив нашего дома была синагога, ближе к Днепру была синагога «Ды калтэ шул» ("Холодная синагога"). Оба здания были деревянными. На Новочерниговской улице стояло большое каменное здание синагоги, там потом была пожарная команда.

Отец – Абрам Михолевич был очень религиозным человеком. После работы он сразу шел не домой, а в синагогу, она находилась на Ленинской улице напротив школы номер три.

Когда Советская власть начала бороться с религией, папа молился дома в спальне за закрытой дверью. А в субботу он все равно ходил молиться в синагогу.

Я жила в деревянном доме, пристроенном к кирпичному, напротив нашего дома было большое трехэтажное здание синагоги. Оно сгорело во время войны.

Праздники

На Песах собирались все за столом. С чердака доставали корзину со специальной пасхальной посудой. Всю обычную посуду я мыла в Днепре, заодно и сама в холодной воде купалась. На сейдере старший брат читал четыре традиционных вопроса. Потом мама со старшей сестрой приносили с кухни суп. Папа говорил: «Вот, деточки, наша кормилица пришла». Папа подвигал маме стул, она сядилась, тогда только дети садились. Ложки в руки дети брали только после папы. У каждого из десяти членов семьи было по серебряному бокалу. Самый большой бокал – папин, второй – мамин, потом бокалы поменьше – детям. Наливается красное виноградное пасхальное вино, которое папа сам делал.

До войны мацу пекли сами. На нашу семью пекли два пуда. Приходили папины братья с женами и детьми, вместе раскатывали тесто. Папа мой садил раскатанные листы теста в печку. Пекли мацу и в других домах. До войны в Могилеве на мацу был «подряд». Такой «подряд» брали и в доме моего мужа Гэцла Беляцкого. Они жили на Луполово. Те, у кого печи нет, приносили муку и деньги и им пекли мацу.

Был резник – «а шэйхет» – Сана Грабовщинер. Он резал курей у себя в сарае. На праздники: Рош-а-Шона, Йом-Кипер, папа сама ходил к резнику, проверял, чтобы куры были кошерные. Неправильно зарезанных (трефных) кур папа не брал. Говядину приносила мясничка Хане-Гоше. Ее муж был извозчик. Она приносила маме и другим евреям кошерное мясо. Бойня была где-то на Бойницкой улице на Луполово.

Пионеры

Однажды, средний брат за ужином поднялся и сказал: «Папа, больше перед школой я молиться не буду. И мы все перед школой молиться не будем. Нам надо делать уроки, стихотворения повторять». Старшая сестра встала и сказала, что она тоже молиться не будет и сегодня подаст заявление в пионеры.

Сестру приняли в пионеры

Через полгода я тоже захотела вступить в пионеры. Я подошла к вожатому Гусину и тоже попросила принять меня в пионеры. У меня тогда были сережки золотые в ушах. Гусин сказал, что сначала надо снять сережки, а затем принести заявление. Я пришла домой и рассказала об этом папе. Папа ничего не ответил. Я рассказала об этом Гусину. Гусин пришел со мной к папе и сказал ему, что мне надо снять золотые сережки. Папа снял мне сережки.

Когда я просила принять меня в пионеры, чтобы проверить, что я действительно «преданная» мне дали задание. Я должна была взять бидончик с водой, прийти к соседям-евреям, кажется, Каганам, они жили напротив, и вылить ее в печку, где пекли мацу, чтобы потушить огонь. Тогда уже мацу боялись делать днем, зажигали печь, когда стемнеет. Вечером, я взяла бидон и стала одеваться. Папа увидел это и спросил, куда я иду. Я рассказала о пионерском задании затушить печь у соседей. Папа выслушал, забрал воду и сказал, что я никуда не пойду. Я боялась, что если не выполню поручения, меня не примут в пионеры, но папа сказал, что сам придет на собрание и меня обязательно примут. Назавтра, когда все пионеры собрались на собрание, вошел мой папа. Я дрожала от волнения. Гусин открыл собрание, прошла официальная часть. Папа поднял руку и попросил слова. Гусин предложил ему выйти на сцену. Папа рассказал о моем задании и сказал: «Я считаю, что пионеры должны делать добро. Если кто-то хочет печь мацу, пусть он печет. Он никого не обманул, ни у кого не украл. Если вы хотите, чтобы он не делал этого, то зайдите и скажите по-хорошему, что теперь Советская власть, Бога нет и мацу печь не надо. А может быть, вы будете жить, как вам нравится, а другие люди будут жить так, как им нравится. Гусин спросил, какое, по его мнению, добро дети должны делать. Отец сказал, что в переулке живет портной Рысин, он больной человек и уже не может шить. У него большая семья. Пусть дети приходят к Рысину, помогают что-нибудь сделать, убрать, подать, пусть они помогают ему. «Мои дети каждую неделю относят ему большой калач», – сказал папа. Все пионеры и Гусин аплодировали папе.

Мои братья ходили учиться в хейдер. Учитель их там бил. Они всегда приходили домой и плакали.

Папа послал старшего сына Исаака, 1905 г.р. учиться в ешиву на Украину. Думал, что сын станет раввином. Исааку было тогда лет двенадцать. Это было накануне революции 1917 года. Я помню, как брат вернулся оттуда в 1923-1924 году. Он очень изменился, ему было уже восемнадцать или девятнадцать лет. Я его сразу и не узнала. Он был с пейсами, бородой и усами. Пару раз он пел в синагоге, как кантор. Все были очень довольны. После молитвы его приглашали к себе домой на хороший обед богачи. Папа был в восторге. Но через несколько недель он перестал ходить в синагогу. Оказалось, его стали агитировать всякие революционно настроенные деятели. Я видела, как он разговаривал с нееврейскими хлопцами у нас во дворе. Они стали часто появляться в нашем дворе в косоворотках, опоясанные ремнем, и беседовать о чем-то с Исааком. Потом он попросил маму, чтобы она ему сшила рубашку-косоворотку с кушаком. Брат объявил, что больше не пойдет в синагогу, а пойдет работать с отцом в мастерскую. Через несколько дней папа сказал маме, что руки Исаака совсем не приспособлены к ручному труду, его глаза на молоток даже не смотрят и ничего из него не получится. Исаака послали в Кременчуг к маминой сестре и ее семье, где он поступил на завод учеником столяра и пошел учиться на рабфак. Затем окончил Одесский мединститут, женился на немке, стал членом партии, у него было двое детей. Перед войной жил в городе Белая Церковь. Во время войны они погибли.

В 1935 году родители продали дом, чтобы перебраться поближе к мастерской кровельщиков. Она находилась напротив театра. На месте нового больничного корпуса, напротив 1-ой поликлиники стоял дом попа. Его должны были выслать. Денег, вырученных за старый дом, на покупку нового у нас не хватало. Тогда папин брат из Америки выслал недостающую сумму. Мы купили дом попа.

…В день освобождения Могилева от фашистов этот дом сгорел.

Школа

Я училась в еврейской школе № 13. Школа была большая. В каждом из семи классов человек по 30 учащихся. Учителем по еврейскому языку был Позин, директором школы – Хавкин, он жил на Пушкинской, недалеко от Днепровского моста. Он преподавал географию и историю. Был еще слепой учитель физики Карно. Он рассказывал учебный материал по памяти, а дети записывали. Если надо было записать формулы, то он писал их мелом на доске. Нам было нелегко учить физику. Карно чувствовал, кто подсказывал и ставил «неуд» и отвечающему у доски и подсказчику. Учительницей младших классов была Рахиль Соломоновна.

Была у нас в школе самодеятельность, читали стихи, пел. Дети в семье Аруиных: Исаак, Муля и их сестра, очень хорошо пели. Когда Аруин пел вечером в парке Горького, слышно было у нас на Луполово. Между еврейской и русской школой никаких конфликтов не было. В русской школе была учительница русского языка Михля Лифшиц. Школа располагалась в переулке, который шел от Днепра, напротив церкви. Рядом был клуб, где мы выступали. Там, кстати, проводилась «чистка партии». Еще одна еврейская школа – №12 была по Пожарному переулку.

Лишенцы

Я окончила где-то в 1929 году семь классов. Очень хотелось учиться дальше. Но отец был кустарь-одиночка, с двумя старшими братьями они держали мастерскую (были кровельщиками) и поэтому меня никуда не принимали учиться. Мы были собственниками, а значит «лишенцами», родители даже не могли голосовать.

Работа в депо

Я увидела объявление о фабзауче на станции железной дороги, и пошла учиться туда на токарное отделение. Проучилась два с половиной года. Учиться после еврейской школы было тяжело. Отправили нас шестнадцать человек на работу в Рославль в депо. Там я жила с 1930 по 1935 годы. Работа была очень тяжелой. Материала не было, мы срывали доски с уборных, мыли эти доски и делали из них табуретки или что-то еще, что нам говорили. Я была комсомолкой. Через три месяца отправили меня на учебу на курсах дежурных по станции. Платить мне должны были средний заработок – восемь рублей, а я жила на квартире и платила хозяйке восемь рублей. С чего же я буду жить? Из дома мне ничем не могли помочь. Хозяйка была русской. У нее был большой дом и очень большая семья, один сын в армии. Она мне сказала, что я стану ее невесткой, когда сын вернется, а пока за квартиру можно не платить. Я стала помогать ей детей нянчить, мыть полы, стирать белье.

Сын хозяйки вернулся из армии. Устроился на работу машинистом. Его звали Миша Иванов. Ходили мы с ним на танцы, в кино. Дружили как, брат с сестрой. На прощанье он мне руку целовал. Так я восемь с половиной месяцев отучилась, и направили меня на работу за Кричев на станцию Шестеровку. Потом за Рославлем недалеко от Смоленска организовалась женская комсомольская станция Крапивинская, и меня туда направили. Все были комсомольцы, а начальник станции – коммунист.

В свободные дни я приезжала к Мише. Даже и вещи свои оттуда не забирала. Так прошло года три. В мае 1935 года Миша сделал мне предложение и назначил свадьбу на 20 число. Я ждала этого. Написала домой письмо. Получила ответ, если выйду замуж без родительского разрешения, домой вернуться уже не смогу. Мише я ничего про письмо не сказала. Время идет, он молчит, и я молчу. Проходит июнь, июль. Уже ноябрь. Нас пригласили на праздник Мишины родственники в Рославле. На крылечке, перед прощанием он мне сказал, что ничего у нас не выйдет. Я ответила, что никогда не просилась к нему в жены. Я сложила все свои вещи и рано утром уехала в Крапивинское. Его мать просила меня не уезжать совсем. «У меня еще три неженатых сына есть» – говорила она. А 13 января я узнала, что Миша женился.

Я перевелась в Могилев.

Арест

В Могилеве строился аэродром. По комсомольской путевке меня туда послали работать. Мне хотелось бы работать по своей специальности, но если комсомол говорит, то не ответишь: "Нет". Я стала организатором культмассовой работы. Собрала очень большую библиотеку. Ездила по разным городам, гарнизонам и воинским частям Белорусского военного округа и мне давали книги. Потом дали культработника, и я заведовала библиотекой. Прошел так год.

Пришел 1937... 17-18 июня я слышу по радио, как передают, что осудили Уборевича, Тухачевского и других. Почему они враги народа? Что им плохо живется? Чего им не хватает?

Пришла я на работу. Вызвал меня парторг и говорит: «Фирочка, надо пройти по общежитиям по Ленуголкам и снять портреты бывших вождей. Они враги народа. Портреты надо собрать и сжечь». И я пошла по общежитиям. Пришла в одну большую комнату, сняла портрет Уборевича. А в самом углу висел портрет Ворошилова на коне, листочек из календаря, настолько обгаженный клопами и мухами, что мне стало страшно смотреть на него. Я сказала рабочему, который там был, чтобы он пришел ко мне в библиотеку, и я дам ему красивый и большой портрет Ворошилова, а этот портрет не годится. Я сняла этот листок и бросила его в урну. Был конец рабочего дня. Я собрала портреты и положила в библиотеке на склад. Вынула из рамок. Сжечь их я не могла, потому что у меня не было спичек. Завтра должна прийти уборщица. У нее есть спички, и она сможет сжечь портреты в печке. Прошел час и ко мне в библиотеку приходит военный-энкаведист. Зачем? Почему? Я не знаю. Привели меня в НКВД на Ленинскую. Сняли допрос. Где родилась, где училась, почему ходила по Ленуголкам, почему снимала портреты? Я расписалась и меня отпустили домой.

Справка о реабилитации Фиры Беляцкой.

Назавтра прихожу на работу – срочное комсомольское собрание. Меня исключают из комсомола. Я – враг народа. Я срывала портреты вождей.

Комсомольцы сидят как убитые. Никому не верится, что это про меня. Я должна сдать комсомольский билет. А у меня билет был спрятан в карманчике в лифчике и, чтобы его достать, надо было выйти в туалет. Я вышла. Когда я вернулась, все комсомольцы вышли из клуба в коридор, и никто не хочет голосовать за мое исключение. Тогда секретарь выходит в коридор и говорит: «Значит и вы такие же, как она и я сейчас позвоню, приедут вас всех заберут» Все зашли, проголосовали, и я отдала билет.

Меня посадили. Я сидела восемь с половиной месяцев. И в подвале НКВД сидела, и допросы снимали. Тот рабочий, что донес, был на очной ставке. Суда не было.

Со мной в камере сидела одна женщина-акушерка за то, что делала аборт. А ее муж работал в ЦК в Минске. Когда ее посадили, она работала врачом на территории тюрьмы и имела право раз в неделю выходить в город за лекарствами. Однажды нас вели в баню и через окошечко я увидела, как она мне машет, зовет, но я же не могла выйти из колонны. Что делать? Пришли из бани. Я стала плакать, что у меня болят зубы. Мне дали конвоира, и повели к зубному, т.е. к той самой женщине. Конвоир стоит не около нее, а у двери. Она мне в рот посадила огрызок карандаша и большой кусок бумаги и сказала: «Напиши письмо в ЦК». Я написала письмо на имя Ворошилова. Врач прислала человека, и я передала письмо. Когда муж к ней пришел, она ему отдала и мое письмо. Прошло много времени. Меня никуда не вызывали. Людей в камере очень много. Лежать негде и сидеть негде. Я уже и на прогулки не ходила. Мне уже все это опротивело, отравило душу. Однажды в феврале что-то настроение поднялось, видимо сердце что-то подсказывало. Пошла я на прогулку. А в час ночи камеру открывают. «Беляцкая, на выход!»

Меня мучили эту ночь. Из кабинета в подвал и назад. Сил уже нет ходить. Как я это пережила, не знаю. Это был ужас. Потом мне сообщают, что решили меня освободить. Отдают паспорт и следователь говорит: «Пиши расписку, что над тобой не издевались. Пойдешь на работу». Я говорю: «Расписку писать не могу : руки-ноги трясутся». Он сам написал и говорит, что я могу идти домой. Я говорю: «Нет, не пойду», а у самой все трясется. Он спрашивает: «Почему?». А я: «Я пойду, а вы меня обратно заберете, не успею я домой прийти». Молодой следователь пошел со мной и довел меня до угла. Уже стемнело. Захожу я домой. Мама была на кухне. Она меня испугалась. Побежала в спальню и спряталась под кровать. Я стою и плачу: «Мама, что это ты от меня удрала?» А она мне: «Скажи правду, ты сбежала или тебя отпустили?» Я говорю: «Мама! Меня отпустили. Я ни в чем не виновата!»

Через две недели приехали за мной с работы. Восстановили в комсомоле. Стала опять работать.

Я была активная комсомолка, не проходило ни одного собрания, чтобы я не выступила. Но после тюрьмы все изменилось. Я потеряла веру в людей. Я боялась выступать, не так сказать слово. Я чувствовала себя на обочине жизни. Я старалась найти работу, чтобы не надо было с людьми общаться.

Фира Беляцкая с мужем Иосифом.

Мой муж Иосиф работал в НКВД шофером. Там мы и познакомились. Всю жизнь, как увижу эту форму, то все внутри трясется. Когда меня переводили из тюрьмы в НКВД, комендант пошел забирать мои документы, а я стояла около машины и очень волновалась. Что со мной будет? Шофер мне сказал, если будешь говорить правду, то тебя отпустят. Твои документы уже лежат на освобождение, но до них еще очередь не дошла. Но я не очень слушала. Какую правду еще я могла сказать? После освобождения он пришел ко мне домой. Я, когда увидела человека в форме, то очень испугалась. Спряталась за дровами и думаю: «Если за мной пришли, то и здесь найдут. Зачем я прячусь?». Потом мама зовет: «Не бойся, хороший человек пришел. С тобой поговорить хочет». Я ответила, что если это хороший человек, то пусть приходит без этой формы. Назавтра он пришел в штатском.

Когда я сидела в тюрьме были первые выборы. Папе и всей нашей семье не разрешили голосовать. Брат тогда учился в институте, он приехал, поговорил с отцом и папа вступил в ЖАКТ, потом ему вернули права. До начала войны мы с мужем прожили 2 года и 8 месяцев. Дочке был 1 год и 8 месяцев.

Война

В то утро, когда началась война, муж мне постучал в окно: «Фира! Война! Делай то, что и все». 3 июля 1941 года мы уехали. Как и большинство, не знали, что так надолго. Думали, что от бомбежки бежим. Приехали в Рославль. Я побежала к своей старой хозяйке, попросилась переночевать. К ним тоже приехали родственники, но она хорошо нас приняла.

Мы ехали восемь дней. Мылись в реке. Хозяйка купила нам молока и хлеба. Меня с дочкой положили на ту же кровать, а за стенкой спал Миша с женой. У них уже было два сына. Мы не виделись, но я слышала, как по телефону он договаривался, чтобы нас отправили. Мы уехали в Орел.

У меня было четыре брата и четыре сестры. Старший брат Исаак был врачом. Он погиб на фронте. Другой брат Михаил был лейтенантом бронетанковых частей. Он погиб на фронте. Третий брат был кровельщиком. Он погиб на фронте. Четвертый брат окончил 10 классов до войны и эвакуировался со мной. Ему было 16 лет. Сестра Елена была акушеркой. Она тоже погибла на фронте. 20 января 1942 г. мы получили три повестки, что три брата пропали без вести. Мы уже знали, что это значит – скорее всего они погибли. Младшему брату Ефиму уже исполнилось 18. Он пошел добровольцем на фронт. Мстить за братьев и сестру. Сначала попал в пехотную школу, потом перебросили в Японию. Через месяц от него пришло письмо. А чуть позже пришла посылка с его вещами. Погиб. Мать, когда получила четвертое извещение – ослепла. Две сестры были с семьями эвакуированы. У одной муж погиб, и ребенок умер там.

Эвакуация

Эвакуировались в Ульяновскую область. Работала в колхозе, в столовой. В 1944 году, сразу после освобождения Могилева, меня, как железнодорожника отправили в Могилев. Весь город разрушен. Моя квартира разрушена. От вокзала и до вала я не встретила ни одного человека. Села я в Комсомольском сквере. Трое суток я провела в сквере со своей 5-летней дочкой. Подошел ко мне знакомый человек Лацкевич. Мы с ним работали на аэродроме. Он коммунист, активный человек. Я ему помогала доклады писать до войны. Он привел меня в контору Облстройтреста. Я стала работать инспектором по кадрам. Дали на выбор любую квартиру в полуразрушенном доме № 90. Рабочие забили окна фанерой, сложили какую- то печку. Так мы стали жить. Детского сада не было. Дочка была со мной. Девочка моя заболела. Мне дали такую работу, чтобы я могла работать дома. Соседнюю комнату отремонтировали и сделали там мне кабинет. Я стала работать домоуправом.

Мы работали на восстановлении города. Это не оплачивалось. Расчищали площадки, таскали на носилках мусор.

Антисемитизм

Закончилась война. Приехала мама с сестрой. Мне стало легче. В 1945 году я получила от мужа письмо, что он в войсках НКВД. Вернется еще не скоро. Он приехал в 1946 году. Пошел устраиваться на работу в НКВД, а его не взяли. Он узнал, что есть указание – евреев на работу не брать. До войны тоже такие разговоры ходили, но взяли же. Он даже писал Берии, но ему ответили, что не обязательно работать в органах НКВД. Ему было очень обидно. На работу было сложно устроиться. Шоферу работать было негде. Платили очень мало.

Надеюсь, что воспоминания моей прабабушки Беляцкой Фирой Абрамовной кому-то будут интересны, кто-то узнает о судьбах знакомых или близких людей.

Местечки Могилевской области

Могилев • Антоновка • Бацевичи • Белыничи • Белынковичи • Бобруйск • Быхов • Верещаки • Глуск • Головчин • Горки • Горы • Гродзянка • Дараганово • Дашковка • Дрибин • Жиличи • Завережье • Кировск • Климовичи • Кличев • Коноховка • Костюковичи • Краснополье • Кричев • Круглое • Круча • Ленино • Любоничи • Мартиновка • Милославичи • Молятичи • Мстиславль • Напрасновка • Осиповичи • Родня • Рудковщина • Рясно • Самотевичи • Сапежинка • Свислочь • Селец • Славгород • Староселье • Сухари • Хотимск • Чаусы • Чериков • Черневка • Шамово • Шепелевичи • Шклов • Эсьмоны • Ясень •