Поиск по сайту

Аркадий Шульман

СУДЬБА ЛЬВА МАНЕВИЧА

Он живет в небольшом деревянном домике на Песковатиках. Когда-то этот окраинный район Витебска, был сплошь еврейским. Сегодня на Песковатиках живут другие люди и Лев Генухович, поселившийся здесь полвека назад, считается старожилом здешних мест. Живет вдвоем с сыном. Дочь с семьей в Израиле, а жена умерла. Его домик находится в глубине сада. Каждую осень, встречая меня, он непременно зовет в гости за яблоками. Антоновка у него превосходная. Только, к сожалению, у меня не часто случается заходить к нему в гости. Но сейчас, готовя фотовыставку о ветеранах Великой Отечественной войны, собрался вместе с видеоператором к Маневичу. Кого ж тогда фотографировать, если не его. Войну встретил в первые же дни. За чужие спины не прятался. Воевал, как приказывало командование. И не его вина, а его беда, что попал в плен. А потом началось такое, что напиши в романах – не поверят. Еврей прошел пять гитлеровских концлагерей. А потом в его биографии прибавились еще и советские концлагеря. Особисты не верили, что такое вообще может быть. Не доверяли и проверяли…

Впрочем, обо всем по порядку.

Мы уселись на диване в просторном и светлом зале, и Лев Генрихович стал рассказывать. Иногда я задавал интересующие меня вопросы.

– Я родился 2 марта 1923 года, еще при Ленине, на хуторе Викторовка близ деревни Мозжевое в Костюковичском районе.

– Расскажите про свою семью.

Генух Гиршевич Маневич.

– С удовольствием расскажу. Мои родители были крестьяне. Тогда назывались "хлебопашцы". У отца было всего четыре класса образования, но он был не только смышленый, а мудрый человек. Работал в сельхозартели, потом стал бригадиром, а потом и председателем колхоза. Мама была домохозяйкой и тоже работала в колхозе. Отца звали Генух Гиршевич Маневич, а маму – Сара Алтеровна Чернякова. У мамы была большая семья, много братьев. Один их них Арон – был первым председателем еврейской сельскохозяйственной артели "Прогресс". В этой артели и работали мои родители. Потом появились указания о преобразовании национальных сельскохозяйственных артелей. После этого евреи стали из них выходить. Образовались колхозы, и из членов артели наша семья была единственной, вступившей в колхоз. Арон Алтерович был председателем колхоза, секретарем сельсовета. Потом оказался в Орше, работал в органах НКВД, его назначили секретарем Оршанского райкома и горкома партии. Он был кандидатом в депутаты Верховного Совета республики. Делал партийную карьеру, но в тридцатые годы, чем больше человек был на виду, тем больше шансов у него было оказаться репрессированным и расстрелянным. За пять дней до выборов Арона Алтеровича арестовали и посадили в Оршанскую тюрьму. В эти недели в Орше, как наверное, и по всей стране, прошли массовые аресты. За решеткой оказались многие руководители, верой и правдой служившие Советской власти. Арон Алтерович никогда бы из тюрьмы не вышел, и мы бы не знали о его судьбе, как не знают в семьях тысяч других репрессированных людей. Но помогла смекалка и опыт чекистской работы. Арон Алтерович передал жене туфли, сказав, что у него пухли ноги, и он не может их носить, пускай принесет калоши. Между подошвой и стелькой Арон Черняков положил записку, в которой писал, что когда сын Феликс вырастет, он должен знать, что его отец был и до конца жизни, оставался верным товарищу Сталину. Черняков понимал, что записку могут найти, но такой текст, в любом случае ему не навредит, а, возможно, поможет. Жену Арона выселили из Орши, как жену "врага народа", она уехала в Бобруйск, а туфли оставила племяннику. Тот обнаружил записку и испугался – что с ней делать. Передали лучшему другу Арона Чернякова – Баскину, а тот ее заказным письмом отправил в Москву – Сталину. Письмо дошло. Арону повезло, в это время репрессировали Ежова, при котором его посадили, пришедшему на его место Берии нужен был компромат на предшественника. Чернякова вызвали в Москву, и дважды его допрашивал сам Берия.

Арон Алтерович Черняков с внуком.

Лев Генухович Маневич любит рассказывать истории со всеми подробностями, они, казалось бы, уводят от основной темы, но я не перебивал его. Наоборот, с интересом слушал о событиях тех лет. Мне кажется эти истории, как нельзя лучше передают атмосферу того времени.

– Арона Алтеровича отправили обратно в Оршу, – рассказывает Лев Маневич. – Встречает его начальник местного НКВД Рассказов и говорит: "Мы решили тебя освободить". "Куда же я теперь пойду? Я же враг народа. Меня убьют". "Не дури, – сказал Рассказов. – Партия разобралась, ты честный человек". Я учился в Орше в педучилище на втором курсе и был для него в городе единственно родным человеком. Дядя пришел ко мне, мы поговорили, он подробно расспросил обо всех родственниках. Потом пошел на городскую партконференцию. Секретарь горкома увидел его и побежал звонить в Минск в ЦК компартии Пономаренко. Тот удивился, узнав такую новость: "Не может быть". "Да, вот он тут, передо мной стоит, Черняков". "Пускай немедленно приезжает ко мне в Минск". За это время Пономаренко навел все справки и понял: с Черняковым встречаться не опасно. Он отправил Арона Алтеровича на курорт, поправлять после тюрьмы здоровье, а потом назначил его секретарем Мстиславского райкома партии.

– Что в это время делали Ваши родители? – спрашиваю я.

– Понятное дело, – отвечает Лев Генухович. Но то, что понятно для него, требует объяснения для наших читателей. Родственники "врага народа" немедленно попадали под подозрение. Они становились неблагонадежными людьми. – Отца сняли со всех работ, и он стал конюхом. Надо же было как-то кормить семью. Но когда дядьку назначили на руководящую должность в Мстиславль, мы перебрались к нему поближе. Отца назначили директором мельницы. Я тоже перевелся в Мстиславльское педучилище. Мы стали жить по-человечески. У нас был просторный и теплый дом с электричеством. Даже телефон висел на стенке, понимаете? – Лев Генрихович улыбается, спрашивая это у меня. В то время телефон, висящий на стенке, означал, что в доме живет номенклатура – руководящий состав. Естественно, и привилегии в первую очередь.

Мстиславль был красивый, уютный городок. Только железнодорожная станция была далековато в двадцати километрах в Ходосах.

– В 1940 году я закончил учебу в педучилище. И поступил в университет в Минск, на исторический факультет. Заканчивал первый курс, сдавали летнюю сессию, между экзаменами было десять дней, и я решил поехать к родителям и там подготовиться к последнему экзамену по истории СССР. Вернулся в Минск в воскресенье 22 июня, назавтра был экзамен, и тут узнаю – война.

Я пришел в университет и спрашиваю: "Какие будут указания?". "Собирайтесь в подвальном помещении". Совсем мало студентов собралось. Не знаю, почему. Создали из нас истребительный отряд. Выдали нам мелкокалиберные винтовки, и мы вышли на построение: ректор университета Савицкий, заведующий кафедрой марксизма-ленинизма Чимбург, известный историк Абецедарский и мы студенты.

Война катилась к Минску. Университет стал общежитием для беженцев. Наш истребительный отряд через неделю распустили. Сказали: "Идите по домам". Несколько дней я добирался до Мстиславля. Где попутным транспортом, а где пешком. 3 июля был дома. Отцу принесли повестку – идти в армию. Но поскольку мельница работала и считалась стратегическим объектом, сказали: "Оставайся на месте. Мука нужна для Красной Армии". В этот день нам домой позвонили и сказали: "Есть 1922-1923 года рождения? Немедленно прибыть в военкомат". Я пришел с документами. Документы у меня забрали и сказали: "Завтра выходим в поход". Я сел на велосипед, объехал всех наших родных, попрощался с ними. Мы думали, какая будет война? Как в 1939 году, когда присоединяли Западную Белоруссию и Западную Украину. Отец принимал участие в том походе Красной Армии и благополучно вернулся домой в скором времени.

Я ушел, а дома все остались. Между прочим, отцу выделили лошадь и телегу, чтобы он с семьей эвакуировался. На мельнице работал еврей, такой шустрый был человек, его дети трудились в Москве "под крылом" у Кагановича. Они ему позвонили и сказали: "Отец, бросай все и эвакуируйся". И мне этот старик говорит, что надо уходить. Я тогда еще подумал, что он паникер, боится всего на свете. Наше радио передавало, что упорные бои идут под Брестом, и на всех направлениях гитлеровцы несут большие потери.

Назавтра я пришел в военкомат. Никто не задержал меня, ни отец, ни Арон Черняков. Помню, как мама сказала на прощание: "Теперь ты себя сам береги. Больше некому". Я как-то тогда не придал особого значения этим словам. А после войны часто вспоминал их, пророческими оказались слова моей мамы.

Лев Генухович произнес свое обычное: "Понимаете?!" и на глазах у него показались слезы.

– Что произошло с Вашими родными, которые остались в Мстиславле? – спросил я.

Лев Маневич, его младший брат и отец.

– То, что и со всеми остальными евреями. Когда я уже вернулся на родину после войны, я написал письмо в колхоз, который был по соседству с той мельницей, на которой работал отец, "Коробчино" назывался. Получил вскорости ответ на полстраницы. "Ваш отец и вся Ваша семья расстреляны немецко-фашистскими оккупантами в 1941 году в Мстиславле". Я этот листок носил в кармане, никому не показывал, и даже тем, кто проверял меня в "СМЕРШе". И потом, чтобы он мне сердце не жег, а взял этот листок и сжег. А позже пришлось походить, чтобы этот факт восстановить. При первой возможности я приехал в Мстиславль с сыном. Женщина-крестьянка мне все рассказала, как было. Кровь в жилах стыла, и я не удержался от слез.

Время от времени Лев Генрихович переходил на рифмованные строки. Иногда его приглашают выступать перед школьниками, учащимися техникума – туда, где он раньше преподавал, и Лев Маневич некоторые свои впечатления зарифмовал, считая, что так они будут доступнее слушателям.

– Родители остались на оккупированной территории. И мельница, и электростанция, и фосфоритный завод – все работало, пока наши войска не оставили Мстиславль. Родители перебрались в деревню, поселились в какой-то семье, где их приютили. Их дом в Мстиславле заняли оккупационные власти. Пожили они в деревне недолго. Приехал на лошади полицай из города и приказал, чтобы вся семья садилась в телегу, и он повезет их в Мстиславль. Мой младший брат Израиль хотел бежать. У меня был еще один братик, самый младший, и сестра. Полицай собрался стрелять в Израиля. Мама стала плакать, кричать. Израиль остановился, его поймали, посадили в телегу и всех привезли в город. Поместили в здание Мстиславльского педучилища, где я раньше учился. Они там переночевали, а потом их километра два гнали на окраину города и там расстреляли. Люди рассказывали мне, как их гнали, и как расстреливали. Там памятник установили, плакучая ива там растет. А рядом козы пасутся. Мы с дочкой были, приходили на братскую могилу.

Льву Генриховичу не просто отойти от этой страшной темы. Мы смотрим семейный альбом, сохранившиеся фотографии. Я прошу вернуться к рассказу о первых неделях войны.

– Из Мстиславля, нас, группу ребят человек 15-20, отправили на станцию Рада, это Тамбовская область. Добирались мы почти месяц. Где-то ехали в эшелонах, где-то шли пешком. Кушали, что придется: сами достанем, накормят сердобольные люди, доили коров, которых гнали на восток, подальше от фронта. На станции Рада мы приняли воинскую присягу, нам выдали старое обмундирование самой последней категории, и началась наша учеба. С палками, которые заменяли винтовки, учились ходить в штыковую атаку. Жили в землянках. А потом выделили тех, кто имел среднее образование, и отправили дальше на восток – продолжать учебу. Остальных – на фронт. Меня отправили на восток. Месяц везли в Казахстан. На фронт поезда шли быстро, а в тыл – медленно, по дороге часто останавливались. Однажды на полустанке подошел ко мне какой-то человек. Симпатичный, в костюме, с портфелем. Познакомились – Киселев, будущий видный партийный и государственный деятель Белоруссии. Он у меня спрашивает: "Что ты успел закончить?". Я отвечаю: "Первый курс университета". "А я институт закончил". "Что же вы не на фронте?". "Надо же будет, кому-то после войны восстанавливать Белоруссию". Вот такой у нас получился разговор.

Ноябрь-декабрь 1941 года был очень холодный. Снегу много. А мы в своих бушлатиках, ботинках и пилоточках. Нас месяц учили минометному делу и отправили на фронт. Это было в декабре 1941 года. Немцев от Москвы уже отогнали и нас привезли юго-западнее Москвы. Где-то в лесу высадили целый состав, выбросили нам мешки с сухарями, и все начальство, которое нас воспитывало, уехало назад. А мы остались сами по себе. Большинство – казахи. По русским понимали плохо или вообще не понимали. Сидим мы в лесу прифронтовом, ночь прошла, утром приходит группа офицеров, хорошо одетые, ухоженные и спрашивают: "Артиллеристы есть? Поднимите руки". Мы 12 человек подняли руки и нас повезли в расположение части. Это был 300-й артиллерийский полк 51-й дивизии 9-й армии Юго-Западного фронта. Нам приняли как родных братьев и по одному в каждую батарею распределили. Первое время я снаряды подавал, а потом вернулся помощник командира взвода Разногузов Федор Тимофеевич, он раненный был, лечился, и взял меня "под свое крыло". Разногузов был родом из-под Невеля, кадровый военный. Но образование у него было небольшое, ему нужен был толковый грамотный помощник. Я был при нем то разведчиком, то связистом, "Боевой листок" выпускал. Он меня как родного брата оберегал.

В полку я воевал с декабря 1941 года по июль 1942 года. Летом мы отступали в Сталинградском направлении. Где-то в районе Донца попали в окружение. Командир полка собрал группу ребят и послал их в разведку, чтобы они посмотрели кто в деревне. Эту группу, в ней был и командир нашего взвода, расстреляли трассирующими пулями. После этого командир полка и его ближайшее окружение ускакали на хороших лошадях, сказав: "Товарищи, выходим из окружения, кто как может". А куда мне было идти? Понимал, если немцы узнают, кто я – расстреляют. Решил остаться. Утром просыпаемся втроем в лесочке, смотрим, на нас идут солдаты. Сначала, думали, немцы. Оказалось, румыны. Одного нашего они убили, а нас забрали в плен. Это было 12 июля 1942 года.

Построили нас измученных, голодных, – всех, кто остался от нашего полка – и командуют:

– Евреи, комиссары, политруки – выходи!

Я не вышел. Еврея одного увидели, и тут же на месте расстреляли. Мой товарищ шепчет: "Стой на месте и молчи". Через несколько дней я встретил нашего помкомвзвода Разногузова. И он мне сказал: "Отныне ты не Маневич, а Шведов Петр Васильевич. Понял?" Оказывается Разногузова взяли в плен через какое-то время, вместе с другими красноармейцами и вели с сопроводительной запиской в этот лагерь. По дороге Шведову удалось бежать, и никто из охранников этого не заметил. Мне это помогло выжить. С новой фамилией я прожил в плену три года. Я на еврея не был похож, и никто из нашего полка меня не выдал, хотя знали, кто я.

Потом как и всякому пленному, немцы дали мне металлический знак с номером. Помню его назубок и буду помнить до самой смерти – 84481…

Потом был второй и третий лагерь – в Лисичанске и Проскурове. Там я уже один остался от нашего полка. Разногузова не было рядом. Он бежал. Встретились мы с ним много лет спустя, уже после войны. Словами не опишешь, и не расскажешь про нашу встречу.

Немцы в лагере присматривались: кто еврей. Во втором лагере собрали человек двадцать или тридцать евреев, которых выдали. Тем, кто выдал, за это предательство давали котелок каши или старую шинель. Евреев в лагере сразу не расстреливали, над ними издевались: их раздевали до нижнего белья, рядом была речка, их на ночь окунали в эту холодную реку, кресты нарисовали им на спине. Когда нас гнали в третий лагерь, евреев уже не было. Наверное, расстреляли. А я затерялся, и только присматривался – нет ли кругом знакомых, чтобы меня не узнали. Так я выжил.

В Витебске в 1997 году вышла небольшая книжка Льва Маневича "Пережитое", литературную запись сделал журналист Аркадий Подлипский. Лев Генухович подробно рассказывает о годах, проведенных в немецких концлагерях.

"В конце 1942 года меня вместе с другими узниками загнали в товарные вагоны и повезли. Куда, мы, конечно, не знали. Было очень трудно. Кое-где на остановках выдавали баланду и кусочек хлеба. Многие умирали, будучи не в состоянии перенести эти лишения. Я сам так опух, что уже никто не надеялся, что выживу. Но молодость все же взяла свое. Так я оказался в Западной Германии в городе Хаген.

Нас поместили в огромный концлагерь, который был разбит на несколько секторов. Здесь кроме русских, белорусов и украинцев были французы и англичане. Жили последние словно на курорте – ходили в шортах, играли в волейбол, футбол. Красный Крест и родственники присылали посылки. Советских же военнопленных держали, как зверей – в отдельном секторе – голодных, оборванных. Заключенные французы и англичане смотрели на нас, как на пришельцев с того света. А однажды из жалости прикатили целую бочку винегрета. Все набросились на нее, перевернули. А они нас фотографировали…

В Хагене я пробыл недолго. Однако здесь еще раз за годы плена оказался на грани гибели. Дело в том, что после прибытия всех нас раздели, а одежду отправили в печь: боялись, что привезем какие-нибудь инфекционные заболевания. Баня – вещь приятная. Особенно после того, что мы пережили. Но для меня, еврея, по известным причинам это могло плохо закончиться… Родители мои, хотя и не были сильно религиозными, но обычаев еврейских придерживались…

Нас заставили друг друга обрить и остричь. Кроме того, смазали какой-то мазью. Так что выглядели мы… Но не внешний вид меня беспокоил.

В бане нас оказалось человек 70-80. На выходе у дверей за столом сидел упитанный молодой человек, хорошо говоривший по-русски. Он внимательно осматривал каждого с ног до головы, расспрашивал. Обойти этот осмотр было практически невозможно. А идти – означало явную смерть. Надо было что-то придумать. И я решился… Когда людей оставалось уже мало, стал в очередь. Поравнявшись с надзирателем, сказал, что я из Минска и тут же рванул в толпу голых, уже прошедших осмотр и затерялся в ней... Никто меня не выдал. Сам же я сидел ни живой, ни мертвый. Хорошо, что этому типу долго искать меня было некогда. И он возвратился на свое место…

В лагерь приехали немцы. Они стали отбирать заключенных на работу. В числе отобранных оказался и я. Человек двадцать посадили в машину и отвезли в другой, рабочий лагерь. В нем я прожил почти два года. Каждый день нас водили работать на завод, километра за четыре…"

Лев Генухович Маневич прошел пять фашистских концлагерей. Смерть подстерегала его на фронте, за колючей проволокой. Он был обречен и все-таки выжил…

Лев Генухович Маневич с сыном.

– Когда нас освободили, и мы приехали на родину, эшелон встречали с музыкой… И сразу за колючую проволоку – в лагерь, теперь советский. Это было в Опухликах, рядом с Невелем. И тут месяца два мы жили не лучше, чем в немецком плену. Нас проверяли, на кого документы приходили, того выпускали. Я жил под чужой фамилией, какие документы могли на меня придти? Когда до меня дошла очередь, я все рассказал. "Хорошо, – сказали мне. – Теперь ты не Шведов, а снова Маневич Лев Генухович". Нас собрали группу, человек двадцать и отправили работать на шахты. Поработал я на шахтах и понял, у немцев в концлагерях я был на том свете, а тут – еще глубже. Мы бежали оттуда, из этого трудового лагеря. Без денег, без документов я добрался до Минска. Пришел в университет. К счастью, сохранились мои довоенные документы, я снял с них копии. Уже кое-что было в кармане. Потом я поехал в Могилев. Дядька в обкоме партии работал. Сначала он меня дружелюбно встретил. А потом стал расспрашивать: что да как. Я ему сказал, что в плену был. Он на меня окрысился. Сам всю войну был комиссаром госпиталя. Ему было не понять, что такое плен. И он боялся за свою партийную карьеру. Потом его отправили в Кричев секретарем райкома партии.

Добрые люди завели меня в областной отдел народного образования. После войны повсеместно не хватало педагогических кадров. Меня без лишних расспросов отправили в Шклов, работать воспитателем детского дома. Заочно я продолжил учебу в Могилевском педагогическом институте.

Я закончил исторический факультет. Сначала в трех детских домах работал. Я знаю, что такое голод. И когда видел, как детям, военным сиротам, недодают еды, меня аж колотило. А такое встречалось нередко. Я попросился в школу. "В какой район?" – спросили у меня. "Мне все равно, только чтобы историю преподавать". "Поедешь в Суражский район Витебской области". Это был партизанский район, серьезно пострадавший в годы войны. Не было ни жилья, ни транспорта. Я в школе преподавал и историю, и русский язык, и Конституцию, и немецкий – учителей не хватало, и никакие отговорки не принимались. Потом в Яновичах работал – снова историю и немецкий преподавал. А когда перебрался в Витебск и пошел работать в техникум, стал преподавателем немецкого языка. Больше двадцати лет проработал в техникуме.

Война, развязанная немцами, перевернула всю его жизнь, погибла семья, он был столько раз на грани жизни и смерти, а немецкий язык и его преподавание – стало его послевоенной судьбой.

Лев Генухович любит принимать гостей, любит рассказывать о своей жизни, делиться воспоминаниями – вот только редко кто приходит в его небольшой домик в глубине яблоневого сада.

Видеоинтервью Льва Маневича

Местечки Могилевской области

Могилев • Антоновка • Бацевичи • Белыничи • Белынковичи • Бобруйск • Быхов • Верещаки • Глуск • Головчин • Горки • Горы • Гродзянка • Дараганово • Дашковка • Дрибин • Жиличи • Завережье • Кировск • Климовичи • Кличев • Коноховка • Костюковичи • Краснополье • Кричев • Круглое • Круча • Ленино • Любоничи • Мартиновка • Милославичи • Молятичи • Мстиславль • Напрасновка • Осиповичи • Родня • Рудковщина • Рясно • Самотевичи • Сапежинка • Свислочь • Селец • Славгород • Староселье • Сухари • Хотимск • Чаусы • Чериков • Черневка • Шамово • Шепелевичи • Шклов • Эсьмоны • Ясень •

Главная

Новые публикации

Контакты

Фотоальбом

Карта сайта

Витебская область

Могилевская область

Минская область

Гомельская область