Мое местечко\Мстиславль

У моего прадеда Минькина Шмерла (1850-1905) и жены Циве - Райхел (1854-1939) было восемь детей, шесть сынов и две дочери, проживали в местечке Хиславичи, Смоленской губернии.

Пятый ребёнок Моте (1881-1978), который пережил всех своих братьев и сестер, живший, после войны в Стодолище Смоленской области рассказывал мне, что он слышал от своего деда, и что передавалось от поколения к поколению. Род Минькиных, в России начался с одного из дальних предков бежавших от Испанской инквизиции. Он остановился в еврейской деревне Дудено под Монастырщиной Смоленской губернии, там он женился, откуда пошел род Минькиных.

Из детей Шмерла и Циви-Райхл немцы расстреляли, Лейбу с женой Хай-Сорой, проживавших в местечке Захарово Смоленской области, и Мендела с женой проживавших в Мстиславле, остальные дети умерли своей смертью.

Мой дед Велвел был первым ребенком (1874-1930) родился в местечке Хиславичи. Он получил религиозное образование и благословение раввината, писать религиозные тексты. Его называли Велвел дер сейфер (сефер это книга). Основной его работой было писание текста мезуз. Женился в 1898 году на Басе-Фрейде (1876-1941) из местечка Петровичи. В 1906 году переехал жить в уездный город Мстиславль.

Вторым ребёнком была Фрейда (1875–1927), вышла замуж за Мерьяхина Гершу. После войны сын Шмерл жил в Монастырщине, сестра Фаня в Стодолище, Смоленской области.

Третьим ребёнком был Лейба (1879–1941) с женой Хай-Сорой. У них было двое детей Фаня и Шмерл, которые после войны проживали в городе Белгороде.

САША МИНКИН

Шмерл или Саша Минкин двоюродный брат отца, рассказывал мне, когда я был в командировке в городе Белгороде. Он был кадровый военный, окончил военное училище, перед войной играл в футбол в команде дублеров Московского ЦДКА, и баловался гирями. Саша, высокий, крепкого телосложения, и ни внешним видом, ни манерами не был похож на иудея.

Война его застала на границе Украины с Польшей командиром роты. Попал в плен, закопал в землю партийный билет и все документы, пленных евреев немцы расстреливали на месте. Бежал из плена, два месяца пробирался к своим. За чистосердечное признание, что попал в плен и уничтожил партийные документы и затаился, исключили из партии, разжаловали до рядового, военный трибунал, направил его в штрафную роту (существовал сталинский закон, погибай, но в плен не сдавайся).

В штрафной роте, где было больше ста человек, с винтовками против немецких пулеметов и автоматов, в первой же атаке полегла вся рота, осталось в живых несколько человек, в том числе и Саша. После штрафной роты, его определили в роту разведки, присвоили звание сержанта.

Неоднократно командиром группы разведчиков ходил за линию фронта, много раз привадил языка. Когда после освобождения местечка Захарово, узнал, что немцы расстреляли отца и мать, своя жизнь стала безразличной, появилось желание мстить, мстить, ещё раз мстить. Саша мстил немцам, убивал, ненависть была настолько велика, что убивал, где только мог, если приходилось конвоировать пленного, то он его расстреливал по дороге, как к попытке к бегству.

В марте 1944 года они стояли на реке Буг, снег еще лежал, но река уже очистилась ото льда. Ночью его разведгруппу, переправили через реку, они углубились на десять километров, выполнили задание, возвращались и уже около реки напоролись на немцев.

Завязался бой, Саше с радистом прорвались к реке, спрятались в камышах, немцы окружили их. Был убит радист, деваться было некуда. Саша увидел воронку от снаряда, а дальше подо льдом воздушный мешок, Он прыгнул в воду и ушел под лед к воздушному мешку, он слышал, как бегали немцы, даже слышал их речь. Больше часа просидел он подо льдом, и когда убедился, что немцы ушли, вылез из-подо льда. Саша просидел в камышах, пока не стемнело, спасло его еще то, что у него была фляга со спиртом. В темноте он переплыл реку.

Прибыв в часть, переоделся, доложил командиру, выпил два стакана водки, и проспал двое суток. Но самое интересное то, что после такой процедуры, у него не было даже насморка. Саша рассказывал, что он убежден, что у него есть свой ангел хранитель. Он пробыл на передовой с первого до последнего дня войны, он побывал в таких тяжелых боях, и всевозможных переплетах, что живыми оставалось несколько человек, а он ни разу не был даже тяжело ранен. Все четыре года войны он даже не думал, что останется жить, надежда появилась, когда взяли Берлин, и нашел живой свою сестру Фаню.

Четвертым ребёнком был Шмуел (1881–1940) проживал в Стодолище. Больше данных нет.

Минькин Моте.
Местечко Стодолище.

Пятый ребёнок Моте (1883–1978). о котором я писал вначале. Моте обладал крепким здоровьем, участвовал в войне 1914 года, был тяжело ранен, как он говорил:

Два года лежал в Москве в госпитале. Эстер его будущая жена, не отходила от койки. После выздоровления поженились. Детей у них не было, до войны жили в Смоленске, воспитывали своих племянников, детей сестры Фрейды Миряхиной. После войны поселились в Стодолище, воспитывали внуков, детей Фани. Мота и его жена Эстер, похоронены в городе Рославле Смоленской области.

Шестым ребёнком был Моисей (1885–1925). Жена Аната. (Больше ничего не известно.)

Седьмым ребёнком был Медел (1892–1941) с женой Сорой, проживал в гор. Мстиславле. У него было четверо детей, три сына Аврам, Шмерл, Яков, и дочка Фаня.

Мендл работал в магазине не далеко от нашего дома. Во время польской войны, когда было голодное время, меня мама будила в четыре часа утра, и я шел занимать очередь за хлебом. Приезжала будка в семь часов утра с горячим пахучим хлебом. Хлеб перегружали в магазин, и в восемь часов начинали продавать. К этому времени собиралась огромная очередь, и хлеба всем не хватало, даже тем, кто занимал очередь в три – четыре утра. Образовывалась другая очередь, из таких малолеток, как я и женщин с грудными детьми, и нас пропускали через десять человек.

Когда подходила моя очередь, Мендл делал вид, что он меня не знает, хотя все кругом знали, что я его родственник, и все же он мне давал хорошую выпеченную буханку хлеба. Пока я нес хлеб домой, обкусывал поджаренную корочку, за что дома получал взбучку.

Авраам - старший сын Мендела,
двоюродный брат отца.
От всей большой семьи
после войны остался
в живых один.
Проживал в Воронеже.

Бежать от немцев он не хотел, он не верил рассказам, и отговаривал ехать других, всю жизнь работал продавцом, и думал при немцах открыть свой магазин. После войны, когда мы вернулись в Мстиславль, мы узнали, что от всей семьи Мендела остался жив старший сын Аврам, он заезжал к нам, был кадровый военный, у нас жил неделю, и уехал. Когда демобилизовался, остался жить в Воронеже. Шмерл и Яков погибли на фронте.

Дочка Мендела Фаня была очень красивая и способная, работала в русской школе учителем по математике, и вышла замуж за поляка, учителя по черчению Орловского Станислава. У них был один сын Володя мой сверстник, он, как и я окончил два класса, был круглый отличник, спокойный и доброжелательный. Жили они недалеко от реки, в каменном доме, и был у них большой фруктовый сад. Иногда они к нам, или мы к ним ходили в гости, и пока наши родители пили чай и разговаривали, я с Володей бегал по улице, или играли в саду.

Когда стало ясно, что немцы будут убивать евреев, Фаня повела Володю в церковь, чтобы перекрестить, она доказывала, что отец его не еврей, Орловский был на фронте. В церковь их не пустили и бабы их прогнали и забросали камнями. Одна из версий, когда евреев повели на расстрел, Фаня спрятала Володю в саду в шалаше, где он прятался несколько дней. Сосед полицай, выследил его, пришел, вытащил Володю из шалаша и убил. Два дня он убитый валялся в саду, пришли соседи выкопали яму, и в саду Володю закопали. Вторая версия, во время расстрела, Володю подняли на штыки и бросили в яму с трупами.

Когда Орловский после войны вернулся, он очень переживал, часто заходил к нам, беседовал с мамой, долго не женился. Потом женился на учительнице, в той школе, где он работал, и перестал к нам заходить.

Восьмым ребёнком была тётя Груня (1896–1966). Она вышла замуж за Алтера Зеликова. У них было трое детей Шмерл, Мейшке и Хоше. Хоше погиб на фронте. До войны и после войны они жили в Смоленске. В1945 году Алтер умер, тётя Груня переехала жить в Ленинград к сыну Мейшке.

Старший сын Зеликов Шмерл, был кадровый военный, до войны служил на Дальнем Востоке, участвовал в боях на озере Ханка, Хан – Кин – Голе. Шмерл с детства был самым близким другом моего отца. Приезжая, в отпуск с Дальнего Востока, он обязательно заезжал к нам, к другу, любил со мной играться, и привозил подарки.

Мейшка жил в Ленинграде, не женился, был директором крупного овощеводческого совхоза.

Моя бабушка Бася-Фрейда (1876-1941) родилась в местечке Петровичи Смоленской губернии, в религиозной семье. у ее отца Исроела дер Мелеха (1838--1898) знаменитого раввина, и ее матери Фрейды (1844-1899) было трое детей, один сын и две дочери.

Когда раввин умер, то на его похороны собрался народ со всей округи, в это время началась сильная гроза с громом и молниями, и все вокруг стали говорить, что это знак всевышнего, что умер великий человек.

Баба, Бася, старалась выполнять все 613 заповедей и все еврейские традиции, когда в 1938 году закрыли все синагоги в городе, баба. Бася в субботу при заходе солнца, зажигала свечи, брала молитвенник и долго молилась над свечами, и как бы ладонями гладила пламя свечей. Она три раза выходила замуж. Когда умерла ее старшая сестра Сора, она выла замуж второй раз за мужа сестры конфетчика Ноту Фейгина.

АМЕРИКАНЦЫ

У Ноты и Соры было шестеро детей, четыре сына и две дочки. Эта была четвертым ребенком. До революции она уехала в Америку. Там она вышла замуж, за парня активного революционера 1905, который сбежал из России, когда начались гонения на революционеров. В 1937 году они вернулись из Америки, с тремя детьми Маером, Германом и дочкой Сильвой, продав в Чикаго большой галантерейный магазин, и двухэтажный дом в центре города.

Когда приехала дочка Эта с зятем и внуками с Америки, Нота устроил грандиозный стол, были приглашены близкие и дальние родственники, мои родители были приглашены, так как отец был родным сыном бабы Баси. Присутствовал и я там.

Зять налил рюмку встал и взял слово, (он говорил только на идиш и английском) и говорил очень долго. Он говорил, что мы самый счастливый и свободный народ на земле, потому что у нас произошла революция. Что все народы во всем мире завидуют нам, по тому, что у нас нет капиталистов, буржуев, и помещиков, народ хозяин страны. Раскрасневшись, от выпитого вина, он еще говорил, говорил, что раньше мы ели варенье пальцами, а теперь он видит серебряные ложечки. Гости сидели угрюмые и смотрели на его выхоленное, счастливое, лицо.

Через несколько дней, его арестовали. В тюрьме он пробыл три месяца, и его выпустили. Мама взяла меня, и мы пошли навестить зятя деда Ноты. Он лежал на кровати маленькой спальни и очень часто и тяжело дышал, от прежнего выхоленного цветущего мужчины ничего не осталось, лежал желтый, кожа да кости болезненный человек, от частого дыхания ему трудно было говорить, он только шептал: «Вос их фар анар» (какой я дурак). По дороге домой мама сказала, что ему там отбили печенку и лёгкие, вскоре он умер. Эта, бывшая американка, теперь с утра в магазине отпускала по очереди хлеб, и день стояла за прилавком. Маер пошел работать шофером в МТС, Герман хорошо играл на мандолине, и руководил струнным оркестром, Сильва пошла, учиться в педтехникум.

После войны Маер и Герман приезжали в Мстиславль они оба были летчиками, вся грудь у них была в орденах. Мама устроила для них обед, они рассказывали, как воевали. После войны жить стали в Куйбышеве, Эта работала в магазине, Сильва преподавателем английского языка.

МОЙ ДРУГ МОТИК

Из всей большой семьи Ноты, после войны в Мстиславле остался жить папин двоюродный брат Мейшка Фейгин. Он работал директором ресторана и постоянно изменял своей жене тете Фире, которая была родом из фабрикантов (у родителей до революции была конфетная фабрика).

У них было трое детей Соня, Гриша и Мотик. С Мотиком мы были одногодки, дружили с самого раннего детства, в школу пошли в один год и один класс. Фейгины жили на съемной квартире недалеко от школы, и когда мы шли домой после уроков, я иногда заходил к ним, попав к ним, тетя Фира не выпускала, пока у них не пообедаешь. В доме чувствовалась предобеденная напряженность. Все сидели и чем - ни будь занимались, кто читал, кто делал уроки. Я и Мотик играли, все ждали отца, Мейшка был директор ресторана, многие официантки и поварихи были его любовницами, он обедать он приходил домой, ровно в час дня. Обеспечение всей семьи всем необходимым лежало на его плечах.

Тетя Фира, до революции окончила школу благородных девиц, (у них в столовой стоял огромный буфет, заставленный старинными французскими сервизами), никогда в жизни не работала, ее обеды, сервировка стола и ведение домашнего хозяйства было на самом высоком уровне.

Как только Мейшка появлялся в дверях, тетя Фира накрывала на большой обеденный стол белоснежную скатерть. Все кто находился в доме, должны были садиться за стол. Каждому подавалось две тарелки глубокая и мелкая, серебряная ложка вилка и ножик. Тетя Фира ставила на средину стола супницу, и серебряным половником разливала суп, обед обязательно состоял из трех блюд, и на десерт компот с пирожным или тортом, которые она пекла ежедневно. Вся жизнь тете Фиры прошла на кухне уборке и стирке.

Вернувшись в Мстиславль после войны, (во время войны я потерял два года, пошел в пятый класс) я снова встретился с Мотиком. Мы вместе сидели на одной парте, он учился лучше меня, нас вместе выгоняла из класса учительница немецкого языка, она ненавидела евреев, так как ее родной брат был полицаем, и то ли его расстреляли, то ли он сидел в трюме.

Когда она вызывала нас читать текст, и чтобы нас опозорить кричала на весь класс:

Мы в долгу не оставались, устраивая всевозможные козни. Стараясь сорвать ей урок, и на ее уроках частенько гуляли в коридоре.

Я по-прежнему я приходил к Мотику, теперь они жили на другой съемной квартире, довоенная сгорела. Мейшка по-прежнему был директором ресторана, но теперь всех за стол не сажали, не ставили по две тарелки из сервиза, не было серебряного набора. Кушали с простых тарелок, и ложками из алюминия. Мейшка теперь не жил дома неделями и месяцами, но жизнь семьи обеспечивал полностью. Он лазил по бабам, так как свободных женщин после войны было превеликое множество. Тетя Фира иногда просила меня пойти его поискать, она говорила, что он мне не нужен, главное я хочу, знать живой он или нет. Мейшка, бегал по бабам до тех пор, пока не стал старым больным, тогда он вернулся к тете Фире, которая приняла его и ухаживала за ним.

С Мотиком я разругался после шестого класса на всю жизнь. Когда отец демобилизовался, он привез новенький немецкий велосипед, это было для меня такой большой радостью, что первое время, когда ложился спать, то ставил, велик около кровати. Велосипед был у нас общим транспортным средством, на нем ездил отец по своим делам, на нем ездила Маня кататься, даже возил я маму на раме на луг доить корову. Среди моих друзей велосипед был только у меня ещё у одного из нашей компании. Как только я выезжал, пацаны просили прокатиться.

Утром отец предупредил меня, что после работы, поедет договариваться насчет сена. Днем я поехал в парк (бульвар), где собиралась вся наша компания, Мотик был у нас лидером, он каким-то своим даром влиял на всех нас. Он попросил прокатиться, я предупредил его, чтоб не долго. Я прождал его несколько часов, пришел домой без велосипеда, отец пришел с работы, велосипеда нет, устроил мне хорошую взбучку, а Мотика все не было. Часов в десять вечера он притащил велосипед со спущенным колесом и восьмеркой, я забрал его и сказал:

Велосипед я отремонтировал. НА следующий день, я только приехал домой, и следом пришли ко мне в гости Мотик и Юзик, немного посидели и ушли. Когда я вышел в коридор, у велосипеда были спущены оба колеса. Я тут же снял колеса, заклеил камеры, накачал и поехал к Юзику, остановился под окнами его дома и позвал Юзика. Юзик вышел и первым делом подошел к велосипеду и стал щупать колеса, он был удивлен, что колёса накачены. Тут я его заставил, признался. Он рассказал, что с Мотиком приходили специально, и Мотик шилом проколол оба колеса. После этого я перестал с ним разговаривать, я считал его лучшим своим другом, и не ожидал от него такой подлости.

Я здорово переживал, что дружба наша порвалась, он не считал себя виноватым, а наоборот настраивал против меня ребят. Иногда ещё долгое время ночью снилось, что я помирился с Мотиком, я очень скучал без его дружбы, у меня была глубокая обида на троюродного брата и друга, но первым на примирение не шёл. Мотик окончил летно-техническое училище, приезжал лейтенантом, больше я с ним не встречался.

Еще у Ноты был сын Арон, жил в Ленинграде, и был также директором большого ресторана. Его старший сын, которому было лет семнадцать, связался с ленинградской шпаной, обворовал своего отца, и вынес всё из дома.

Милиция его поймала, позвонили Арону, он забрал сыночка. Дома его просили, уговаривали, давали деньги на развлечения, а он взял, и обворовал своего отца вторично. Его и на этот раз забрали из милиции. Когда он обворовал в третий раз, Арон отказался от сына, был суд, он получил десять лет, и его отправили на Калыму.

В 1950 году сыночек Арона вернулся с Калымы с документами на сто первый километр. Арон по-прежнему был директором ресторана в Ленинграде. Приехал с сыном в Мстиславль в гости к своему брату Мейшке и просил его достать нужный паспорт. Мейшка побоялся в те сталинские времена заниматься этим рискованным делом. Они побывали у нас в гостях, рассказали свою печальную историю, отец взялся помочь.

Отец по гороскопу был рыба, он искренне сочувствовал и всегда бескорыстно, помогал, не задумываясь о последствиях. У него был постоянным клиентом сапожник Денисенко, до войны он устроился милиционером, и подрабатывал сапожным делом, поле войны ему прилепили две звездочки, и он стал начальником паспортного стола. Став, начальником, Денисенко продолжал сапожничать, и иногда поздно вечером приходил к нам и приносил заготовить пару сапог. За хорошую выпивку он передал через отца новенький паспорт со всеми печатями и штампами. Арон за эту услугу обещал золотые горы. Но всё закончилось тем, что передал из Ленинграда отцу трубу, на которой он в последствии играл в духовом оркестре.

ДВОЮРОДНЫЙ БРАТ ЛАЗАРЬ

Брат отца, старший сын Велвела и Баси-Фрейды Ишие (1899-1941) с женой Ехной и двумя детьми проживали в местечке Дубровна под Оршой. Ишие своевременно купил лошадь и телегу, и решено было уходить. Когда стало известно, что немцы заняли Минск, они вечером загрузились и рано утром поехали в сторону Смоленска.

Целую неделю они были в дороге. Заехали за Смоленск, и вдруг Ишие стало жалко дом хозяйство, нажитое с таким трудом.

- Вообще, куда мы едем, и где мы будем жить на чужбине. Да что нам пожилым людям могут сделать немцы, ведь мы простые люди, не коммунисты.

Рассуждал Ишие, принял решение и вернулся в Дубровно.

Вернувшись после войны в Мстиславль, отец сделал запрос, и нам ответили, что все члены семьи Минькиных проживавших, в местечке Дубровно - расстреляны немцами.

В средине шестидесятых годов, Тетя Циля, в Ленинграде пошла в райисполком на прием. Там обратилась к секретарше, и представилась, что она Минькина. Секретарша попросила тетю Цилю подождать в приемной. Рядом сидела женщина, которая спросила:

Тетя Циля кивнула. Молодая женщина рассказала, что после войны в 1945 году, она познакомилась с одним летчиком, который учился в академии в Ленинграде, и они дружили, звали его Лазарь Минкин.

Двоюродный брат Лазарь.
От всей семьи после войны
один остался жив.
Камчатка 1965 г.

После окончания академии пути их разошлись, но у нее осталась его фотография, и возможно это ваш родственник. Тетю Цилю заинтересовал этот разговор, она съездила к женщине, взяла фотографию, но лицо ей показалось не знакомым, и она решила, что это однофамилец.

В семидесятых годах отец поехал в Ленинград в гости к сестрам. Там тетя Циля показала ему фотографию, и отец сразу узнал старшего сына, своего родного брата Ишие, которого считали погибшим, и считали, что от колена Ишие никого не осталось в живых. На фотографии была дата 1945 год, значит во время войны он не погиб.

Приехав, домой я с отцом написали письмо в отдел кадров министерство обороны, и через некоторое время пришёл ответ, что Минькин Лазарь Ильич проживает в городе Александрия Кировоградской области на Украине. Завязалась переписка.

Будучи в командировке в Кременчуге, я заезжал к Лазару в Александрию. Они жил вдвоем с женой, в старом доме в большой двухкомнатной квартире на втором этаже. Единственная дочка Ирина, красавица и отличница, интересная девушка, сионистки настроенная, с которой мне повезло встретиться, в Харькове, в командировке, где она училась в технологическом институте.

Лазарь, рассказал мне, что до войны он окончил летное техническое училище. Всю войну служил на аэродроме, обслуживая боевые самолеты. После войны окончил Ленинградскую академию, с красным дипломом, служил на Камчатке, на Сахалине заместителем командира полка по технической части. И хотя занимал все время должность подполковника, и вся материальная часть была на его плечах, выше майора звание ему не присваивали.

Во время службы на Дальнем Востоке, его полк участвовал в Корейской и Вьетнамской компаниях. Лазаря за границу ни разу не выпускали. Возвращавшиеся из командировки офицеры, прибывали не с пустыми руками, а с хорошими бабками. Когда он спросил у командира полка, почему меня не выпускают, и не повышают? Командир его ответил, что от него это не зависит, и добавил:

Лазарю стало обидно, пройдя всю войну с первого до последнего дня, окончив с отличием Ленинградскую академию, имея бесконечное множество наград и благодарностей, ему говорят, что он должен знать: «КТО ОН ТАКОЙ».

Лазарь понял, что в армии ему ловить больше нечего, армейского стажа у него было достаточно, война зачитывалась год за три, а служба на Дальнем Востоке год за полтора, он подал рапорт и ушел в отставку.

Он поселился в Александрии, небольшом Украинском городке, получает военную пенсию, и преподает сопромат в техникуме. Лазарь удивился, когда получил от отца письмо, он считал, что все родственники погибли, и никого не искал.

Вторым ребенком Велвела и Баси, был Шмерл, (1901-1912) он был болезненным мальчиком, когда ему исполнилось одиннадцать лет, он простудился и умер.

ОТЕЦ

Третьим ребенком был мой отец Израиль (1903-1991). Имя ему дали по его деду Исроел дер Мелех, отцу бабушки Баси. Дед Велвел, и бабушка Бася хотели, чтобы отец был раввином. Отец учиться не хотел, родители наняли отцу меламеда (учителя), чтобы подготовить его в ишиву (религиозная школа). Отец не хотел быть раввином. Когда приходил домой учитель, отец хватал вёдра, и убегал в кадочки за водой. Поднявшись на гору с водой, он прятался и следил, пока учитель, не дождавшись его, уходил.

В семнадцать лет отец поехал в Смоленск к Тёте Груне, у её мужа Алтера Зеликава стал учиться на заготовщика. Три года проработав в Смоленске, отец вернулся в Мстиславль,

Купил большую швейную машину «зингер» и стал работать самостоятельно. Он участвовал в молодёжном движении, и был одним из инициаторов создания сапожной артели. В 1927 году мама приехала погостить к своей дальней родственнице Хайке. Муж её Алтер был сапожником, и постоянным клиентом отца. Алтер познакомил маму с отцом.

Мама любила своего троюродного брата Мору Дымнта. Они были с одного местечка, вместе росли, вместе гуляли, и любили друг друга. Мора был тихий, добрый, послушный, способный парень. Но его родители не хотели, чтобы он женился на маме из бедной семьи. Они нашли ему богатую невесту, и женили его на ней. Для мамы это была огромная травма. В дальнейшем у неё было много предложений, но она не хотела думать о замужестве. На всю жизнь, у неё остались светлые воспоминания, тех днях её юности.

Теперь ей уже было двадцать шесть лет, подруги, и многие знакомые парни поженились и вышли замуж. Друзья и знакомые советовали, не тянуть с замужеством, и сама она понимала, что время уходит. Отец маме понравился, не многословный, крепко сложенный, не высокого роста, открытое лицо. Хая и Алтер, говорили, что отец, трудолюбивый парень, честный и из хорошей семьи. Мама отцу то же понравилась, худенькая, стройная, скромная, послушная. Несколько дней повстречавшись, они решили пожениться.

После свадьбы мама переехала жить в Мстиславрь. Отец снял флигель у одного богатого еврея скототорговца. Детство у отца и юность прошла в Мстиславле, у него в городе было много друзей и знакомых. Он всегда уважительно ко всем относился, всегда старался уйти в сторону от конфликтных ситуаций, ни с кем старался не ссориться, и не обижать. Над ним подшучивали, у него была кличка «Исроел дер Бульбе». Одновременно его уважали и любили. На острые шутки сапожников в артели, граничившие с оскорблением, он только улыбался и не подавал вида, что они его задевают. По гороскопу он был «Рыба», чужую боль он воспринимал как свою, бескорыстно всегда помогал людям, даже рискуя своим положением. Отец был человеком слова, безотказным, трудолюбивым, уступчивым, любил свою работу, и не любил болтать попусту. Мама сразу оценила все его достоинства, она увидела в нём хорошего семьянина, с добрым характером, и на всю жизнь полюбила его.

Сын скототорговца Абрам, который жил в основном доме, и то же занимался торговлей скота, часто бывал в Смоленске. В то самое время, когда мои родители жили у него во флигеле, Абрам привёз себе жену Женю из Смоленска. Женя была девушка редкой, красоты. Ей было за двадцать, большие лучистые глаза, обворожительная улыбка, фигура, как выточенная скульптором.

Абрам привёз её из дома терпимости, и многие Мстславские парни, бывали в этом заведении. Весь город бушевал. В городе только и были разговоры об этом происшествии. Одни удивлялись, другие возмущались, как мог такой красивый, интересный парень, из такой богатой, и уважаемой в городе семьи, так поступить. Ведь он мог бы взять в жёны любую красавицу из богатой семьи. Родители Абрама были взбешены, как это он мог в дом привезти проститутку, они проклинали Женю, на чём свет стоит, и заявили, что он им не сын, и не появлялись в доме Абрама. Многие мудрецы говорили:

- Ды бесте эпл эст уф дер хазер (самое лучшее яблоко съедает свинья).

Женя была из бедной еврейской семьи, круглая сирота, в шестнадцать лет, обманным путём попала в этот дом, а потом ей деваться было некуда. Абрам, бывая в Смоленске, бывал у Жени. Женя ему нравилась, ему была не безразлично её судьба, и он решил вытащить её оттуда. Он предложил ей выйти за него замуж, сказав:

- Я ничего не знаю, и знать не хочу о твоей прежней жизни. Хочешь, начнём жить с чистого листа.

Жене Абрам нравился, высокий, красивый, за этот благородный поступок, она дала слово быть верной его рабыней на всю жизнь. Жизнь её научила, девушка она была сообразительная и понимала, что ни каждый может сделать такой шаг, что если бы не Абрам, она бы никогда не могло изменить свою жизнь и вырваться из того дома.

Но с чистого листа не получалось. Многие шустрые хлопцы, которые бывали в Смоленске, заходили в этот дом и знали Женю, потирали руки, злословили, говорили, что теперь, можно будет и здесь развлекаться, и заходить к Жене в гости.

Однажды на базаре к Жене подошёл один из шустрых, вежливо поздоровался и ехидной улыбкой стал спрашивать, можно ли ему по старой памяти придти к ней в гости, когда мужа не будет дома. И что он хорошо заплатит. Женя тут же при всех залепила ему громкую оплеуху, повернулась и ушла домой. После этого случая она реже стала появляться на людях.

Но нашелся ещё более шустрый, зная, что Абрам уехал на несколько дней в Смоленск, набрался наглости и пришёл к Жене в дом. Он, только улыбаясь, успел произнести:

Женя, как разделывала мясо и овощи, взяла со стола разделочную доску, в одну руку а с ножом в другой руке, медленно подошла к молодому человеку и расквасила ему всю физиономию. Он пулей вылетел из дома.

В городе только об этом и говорили, что Абрам привёз из Смоленска не только проститутку, но и сумасшедшую. Эти события переворачивали с ног на голову, и говорили, что она кидается на людей, с ножом, и может зарезать. И её надо держать в сумасшедшем доме.

Мама тоже вначале недоверчиво относилась к Жене. Но так как они жили в одном дворе, то им иногда приходилось общаться. Мама увидела, что Женя порядочная скромная женщина, не глупая, добрая и уважительная, и они подружились. Женя жаловалась маме, что она не может жить в этом местечковом городе, что она не может выйти на улицу. Что она, хотя не видит, но знает, что все на неё показывают пальцем. И что она очень переживает, что из-за неё, у Абрама наверно имеются проблемы и неприятности.

Вскоре они стали дружить семьями, Тогда отцу, который всегда был занят своей работой, не любил сплетничать, и совать нос в чужие дела, стало искренне, жаль молодую пару. В то время, когда Женю обливали грязью, и болтали про неё, чёрт знает что, а так же приставали к отцу в сапожной артели (можно представить, что говорили сапожники), с всевозможными, мерзкими вопросами. Он сказал Абраму:

- Ты, знаешь, какие разговоры ходят про Женю в городе? Жить вам здесь нормально не дадут. Ты, сделал благородное доброе дело, мне с женой нравится Женя, и мы на твоей стороне. Вам нужно уехать.

Женя то же самое говорила Абраму, но не хотела настаивать, и готова была терпеть сколько угодно. Она считала, что эту проблему он должен решить сам Абрам. Абраму очень не хотелось покидать родной город. Он понимал, что у него конфликт не только с родителями, но и со всем городом, и согласился. Мама сказала, что по её мнению, только время может потушить этот пожар, вдали от родных мест. Отец и мама стали активно помогать готовиться в дорогу. Отец проводил их на станцию Ходосы, помог сесть в поезд. Абрам вынужден был покинуть навсегда свой, родной город. Никто не знал, куда они уехали, и о них больше ничего не было слышно.

ДОВОЕННЫЙ ПЕРИОД

В 1930 году, умер дед Велвл, дети разъехались, отец вернулся жить в родительский дом. Отец всегда очень много работал. Мане в то время было полтора года. Отец вставал в четыре утра и садился строчить заготовки. В шесть часов он хватал три ведра и коромысло, и бежал на вин. завод за брагой для коровы, который находился около двух километров от нашего дома. Принеся, брагу, он хватал вёдра для воды, и бежал в кадочки за водой. За водой нужно было сбегать, как минимум два раза, так как кроме коровы держали поросёнка, курей. С девяти до шести, работал в артели. После работы бегал по нужным людям, чтобы достать товар, кожи, подошвы, стельки. Собирать долги у сапожников. Затем до двенадцати ночи снова садился строчить заготовки. Кроме этого подрабатывал в духовом оркестре.

Мои родители никогда не были богатыми, никогда не получали никакой помощи, но всегда сами себя обеспечивали всем необходимым, благодаря ежедневному, тяжёлому, местечковому труду. Кроме работы на производстве, мои родители держали скот, огороды, подрабатывали дома. Всегда на зиму была заготовлен дрова, картошка, для себя и скота, квашеная капуста, крупы и мука, на случай если не будет хлеба в магазине. Отец всегда заготавливал на зиму корове сено, мякину, отруби, мы круглый год были обеспечены своими молочными продуктами. Отец и мама разбирались в коровах и всегда покупали высоко продуктивных коров. Летом, когда молока было много, то к нам приходили соседи покупать молоко.

Мои родители держали поросят. Ранней весной покупали двух молочных поросят, откармливали до глубокой осени. Приглашали человека, который приходил, колол и разделывал свиней, одного для себя другого на продажу. Дни, когда кололи свиней, мы дети и мама переживали. Мы привыкали к животным, кормили их, всё лето мама и мы таскали им зелёную траву с огорода. Мы знали их повадки, когда заходили в сарай, они начинали хрюкать и набрасывались на еду, они любили, чтобы им почесали за ухом, и ласкались к нам. Когда приходил мужик колоть свиней, мы прятались под кровать, чтобы не слышать их визга, или нас уводили из дома к бабушке, или тете Сорке. За то у нас в кладовке всегда стояла не большая, деревянная бочка с солёным салом, своя домашняя колбаса, и два окорка, которые отец коптил в лесу в коптильне. Второго заколотого поросенка отец умудрялся продать оптом в ресторан, а вырученные деньги увеличивали наш скромный бюджет. В то время нельзя было смолить свиней. Обязательно нужно было снять шкуру, и сдать. Если попался, что осмолил поросёнка, то могли арестовать. Отцу иногда приходилось делать заготовки из свиной кожи. То такие сапоги или ботинки пропускали воду, и не имели товарного вида.

Во дворе у нас всегда бегали куры, каждое лето у нас было двадцать – двадцать пять курей, и в кладовке у нас постоянно стояла корзина с яйцами. Весной родители покупали цыплят на базаре, а иногда мама выводила своих. На зиму оставляли тех курей, которые хорошо неслись.

Когда я подрос, на еврейские праздники, я с мамой ловил одну из куриц, мама ей связывала ноги, сжала в корзинку, и посылала к резнику. Резник брал курицу, заворачивал ей голову, из горла выдёргивал несколько пёрышек, читал молитву, брал бритву, и в этом месте резал по горлу. За связанные ноги вешал на крюк, курица трепыхалась, пока не стечёт кровь. За тем снимал курицу, ложил мне в корзину, я ему за эту работу давал рубль и шёл домой. Эту процедуру я видеть не мог, и старался отдать резнику корзину с живой курицей, а он возвращал мне её зарезанной.

Кушать у нас было что. Не было хорошей одежды, не было приличной мебели, Дом был старый, без фундамента, вросший в землю. Во время голода 1933 года, люди пухли и умирали от голода. Отец успел заготовить сено и корма корове, картошку и овощи. Он осенью съездил в Ленинград, побывал в гостях у своих сестёр, и обменял там, в торгсине две золотые монеты, которые сохранились с дореволюционных времен. Отец привез мешок муки крупы и кое-что ещё.

Менять в своём городе он побоялся. Того, кто менял золото на продукты, потом забирали в милицию, чтобы добровольно сдавали золото государству. Просидев, там неделю – две, человек отдавал всё, что у него есть. Мама смешивала муку с отрубями и картошкой, пекла хлеб, и таким образом наша семья пережила это трудное время.

Когда мне было три года, а Мане шесть, отец и мама ушли на базар, Маня закрыла за ними дверь на крючок. Мы играли, кто-то постучал в дверь. Маня вышла в коридор спросила:

- Дети откройте, ваш папа прислал меня с базара взять кое-что.

В нашем доме постоянно были люди, знакомые и не знакомые, клиенты отца. Маня откинула крючок и впустила незнакомого мужика.

Он сразу направился к шкафу, открыл дверцы, и стал забирать вещи. Мы стояли сзади и смотрели, как он забрал мамино и папино зимнее пальто, костюмы, рубашки и платья. Он набрал огромный ворох одежды, и сказал:

- Какие хорошие дети, теперь закройте за мной дверь.

Вернувшимся с базара отцу и маме Маня рассказала, что приходил не знакомый мужик, и когда родители поняли, что нас обворовали, мама воскликнула:

На следующий день отец пошёл в милицию, где ему сказали:

- Скажите, кто обворовал, мы заберём ваши вещи.

Соседи узнали, что нас обворовали, пришёл сосед Рухамин, который жил напротив, и был клиентом отца. Он рассказал, что видел воскресенье утром, около нашего дома вертелся мужик, и что если не изменяет ему память, это был Федор, который когда-то ему рубил сарай, и живет он где-то в деревне километров пятнадцать от города.

Другой клиент отца Зельдин, придя заготовить пару, оказалось, что знал Фёдора, что, по его мнению, этот мужик не чист на руку, и сказал приблизительно с какой он деревни. На следующий день, отпросившись на работе, отец тайно от мамы один отправился в деревню.

В деревне, узнав, где дом Федора, зашёл в дом, и тут же около дверей на полатях увидел свои вещи. Отец сказал, что прибыл из милиции, уточнить здесь ли его вещи. Или по-хорошему возвращает вещи, то милиция приедет и заберёт. Федор удивился и испугался, каким образом его так быстро его вычислили. Он побежал, достал лошадь, и к вечеру привезли все вещи. Мама ругала отца, на чем свет стоит, как он только мог из-за этих тряпок, так рисковать жизнью.

- Это чудо, что ты, остался живым, пойти одному в бандитскую деревню забирать краденое.

В 1935 году отец начал строить новый дом. Он вечерами бегал по всему городу, поймать его было не возможно. За вечер его можно было увидеть в нескольких местах города. Сам он кроме своей работы не мог забить гвоздя, на каждую мелочь нужно было нанимать людей, нужны были доски, рамы двери, гвозди, плотники, столяры. Он сдружился с лесничим Даниленко, шил ему обувь для всей его многодетной семьи, а он привозил брёвна. Даниленко жил у подножья Замковой горы, у него был огромный фруктовый сад, и он по старой дружбе, ещё много лет, когда созревал фрукты, приглашал нас в гости. В саду была огромная старая груша, на которой каждый год созревали крупные груши, сладкие как мёд.

В 1939 году мы переехали жить в новый дом. Новый дом, на кирпичном фундаменте, пяти стенка, стоял высоко, с большими окнами. В столовой было большое итальянское окно, как мечтала мама. Это было не то, что старый дом, с маленькими окнами, покрашенными в синий цвет, вросший в землю (Во время войны новый дом сожгли немцы, а старый остался).

Во время строительства всё и сбережения и зарплата вкладывалось в стройку, родители влезли в долги. У родителей нельзя было выпросить ни на конфеты, ни на мороженное. В то время как сверстники, бегали в киоск, и покупали мороженное и всевозможные сладости. В этом году у нас появилась сестричка Верочка. Родители экономили, на чём только могли. Иногда мама посылала в магазин купить сто грамм печенья для Верочки, если по дороге одно съедал, то дома получал выговор. Мама говорила:

- Сыночек, ведь ты уже у нас большой, у нас дома есть что кушать, а на деликатесы денег у нас нет. Верочка не будет, есть хлеб с маслом. Вот рассчитаемся с долгами, тогда будем покупать печенье и конфеты.

Осенью 1939 года началась Польская война. Отца призвали в армию. Мама осталась с нами тремя малышами. Отец, как предчувствовал, и заготовил дрова, сено корове, картошку. Перед самым призывом закололи поросёнка. В этом году были сильные морозы, в садах вымерзли многие неустойчивые к морозам фруктовые деревья. Дом был ещё не обжитый, и тепло быстро выветривалось. В передней части дома в бочке замерзала вода, приходилось топором прорубать прорубь. Чтобы приготовить корм скоту и еду, мама топила русскую печь в шубе и валенках.

Два раза в день приходилось топить печь-галанку. Из-за сильных морозов в школе отменили занятия (в этом году я пошёл в первый класс), мама занималась хозяйством, а мы весь день сидели, прижавшись спиной к печке, нянчились с Верочкой. Вечерами сидели у раскрытой дверцы печи-галанки, смотрели, как горят с потрескиванием дрова, на раскалённые угли, от которых шёл жар, и вспоминали, а где же наш папка. Или мама нам читала сказки, или рассказывала про своё детство, и разные, истории. Спать ложились в холодную кровать, а утром не хотелось вылезать из-под тёплого одеяла.

На новый год мама принесла ёлку, нашли сохранившийся крест, и елку установили. Наделали бумажных игрушек, раскрасили, у нас было несколько стеклянных шариков и звезда. На ветки набросали ватки, прикрепили маленькие свечи, а под ёлкой поставили деда мороза из ваты и много ваты, в виде снега. Мамы дома не было, пришли Манины подруги, зажгли свечи на ёлке.

Одна снежинка, кусочек ватки упала на свечу, загорелась, упала на вату, под ёлкой, вата загорелась, загорелись бумажные игрушки, вся ёлка вспыхнула. Мане было лет одиннадцать, она с подругами стали бегать в переднюю, часть дома, и кто чем мог, чугунками, горшками, набирать в бочке воду, заливали ёлку. Когда вернулась мама, ёлка валялась обгорелая, а весь пол был залит водой. Мама посмотрела и сказала:

Редкая фотография. Польская война. Музыкальный взвод.
Первый ряд, второй справа – Израиль Минькин (труба).
Второй ряд справа – Мстиславльские ребята:
первый – Чемоданов (бас), третий – тенор (вернулся с ВОВ без ноги),
четвертый – тенор (расстрелян в Мстиславле осенью 1941 г.).
Картуз-Береза 1939 г.

Отец служил в Польше, в городе Картуз-Берёза, играл в духовом оркестре. Писал часто письма, иногда присылал небольшие посылки с пачками махорки, которую мама обменивала на продукты.

Без отца справляться с хозяйством было трудно, мне было восемь лет, я у мамы был главным помощником. После школы я с мамой отправлялся за водой к колодцу. На деревянные санки ставили выварку, из оцинкованного железа, Колодец был с полкилометра от нашего дома. В выварку входило четыре ведра воды. Мама тащила санки, а я сзади шёл и держал выварку, чтобы она не опрокинулась. Выварка накрывалась крышкой, пока доезжали до дома, больше полведра выплёскивалось. Как минимум за водой нужно было ходить два раза. Перчатки мои намокали, и замерзали, делаясь, как деревянные.

Дома выварку по крыльцу нужно было затащить в дом, и там опрокинуть в бочку. Мне худющему не хватало сил поднимать выварку, и я старался со всех сил помочь маме. Мама говорила:

- Сыночек, когда, Ты, уже станешь большим, и будешь сильным и хорошим помощником? Каждый раз, как идти за водой приходилось брать папин сапожный молоток, и отбивать лёд и сосульки от санок.

Проблему воды в это время пробовали решать, затаскивая в дом, и забивать снегом все вёдра и чугуны. Из ведра снега получалось четверть ведра воды. Снег всю ночь стоял в доме, а утром мама оттаявший снег ставила в печку. В то время как мы занимались хозяйством, Маня нянчилась с Верочкой и делала уроки.

Обычно ежедневное снабжение дома водой всегда лежало на плечах отца. Если он шёл за водой утром, то шёл один, чтобы не будить меня. Он брал длинную верёвку, на конце которой была цепь метра два с собачкой, и три ведра. У колодца, который был метров двадцать глубины, каждый цеплял свою верёвку. Натаскав воду, отец на коромысло вешал верёвку и цеплял два ведра воды, третье ведро нёс в руке. По дороге он несколько раз останавливался, ведро ставил на землю, разворачивал коромысло на другое плечо, брал ведро в другую руку и шёл дальше. Чтобы бочку заполнить, нужно было сбегать за водой три раза.

Если отец брал меня с собой, то я нес верёвку, у колодца стоял с верёвкой ждал, пока отец придёт с пустыми вёдрами. Особенно большая очередь скапливалась у колодца летом, когда нужно

было поливать огороды, и не было дождей. Мы приносили сразу шесть ведер, когда подходила наша очередь, отец сразу наливал все вёдра, и начинал относить по три ведра. Я оставался с верёвкой, караулил вёдра и новую очередь. Я смотрел, как люди крутили барабан, в то время как ведро полное с водой поднималось вверх, пустое опускалось вниз. Железные ручки барабана, руками людей были отполированы так, что блестели как зеркало. Когда отец делал последний заход, я тащился вслед за ним с верёвкой на плече.

Во дворе под крышей стояли две большие бочки, куда скапливалась дождевая вода, Это частично решало проблему полива, и когда мама затевала стирку. Она целый день стояла у корыта и тёрла каждую вещь о стиральную доску. Когда начинала полоскать бельё, и не хватало воды, она кричала отцу:

- Исроел лэйф нох васер (Израиль беги за водой).

Отцу приходилось бросать работу в самый ответственный момент, когда втачивал перед в голенище, и бежал за водой.

В то время, когда отец был на Польской войне, все эти проблемы с водой приходилось решать мне с мамой. Мама говорила, что если бы не я, её главный помощник, она бы не смогла перезимовать эту зиму. В столовой был погреб, каждый день я доставал два ведра картошки. Мама в большом чугуне, утром, в русской печи варила картошку, толкла, добавляла несколько горстей мякины и отрубей, поросёнку готовила корм, и пойло корове.

Два раза в день выносили корм в сарай. Поросёнок, услышав стук засова, начинал хрюкать и метаться в своём закутке. Он не давал вывалить картошку в деревянный желоб, у него не было терпения, хрюкал, тыкался мордой, и сразу набрасывался на еду. Корова была выдержана. Она спокойно стояла и смотрела, как открывали дверцы её загородки, как выливали ей в деревянную кадку пойло, и когда выходили, и закрывали дверцы, только тогда корова подходила к кадке.

Зимой появились беженцы из Польши. Все они в нашем городе были проездом, и местные евреи приглашал пожить у них несколько дней. Мама тоже взяла на несколько дней пожить у нас двух молодых парней, ешиве бохрим (учеников религиозной школы). Они бежали из Варшавы, занятой немцами, рассказывали, что евреев во всём ограничивают, выгоняют с работы, заставляют нашивать на одежду жёлтые звёзды, бьют витрины и грабят еврейские магазины, открыто избивают на улице, особенно учеников ишивы, срезают им пейсы. Могут даже убить, полиция не препятствует этим ужасным бандитским действиям.

Они говорили только на идиш, и мама подробно расспрашивала их, и только ахала, и качала головой. На следующий день мама отварила картошку, нажарила большую сковороду сала с луком, отрезала по куску хлеба, и поставила им на завтрак. Ишиботники стали подозрительно смотреть на сковороду, и спросили у мамы:

- Вос из дос? Дос из хазир? (Что это такое? Это поросёнок?).

Тогда мама налила им по кружке молока, и они позавтракали. На следующий день мама, как обычно сварила картошку, нажарила сало с луком, сделала пюре, вывернула в чугунок сковороду, и вспомнила, что гости не едят свинину. Что делать, начать снова варить картошку? Времени у неё не было. Она выбрала все шкварки из чугунка, и поставила перед ними по тарелке пюре. Ишиботники позавтракали и спросили у мамы:

- Вос из дос фар оза гишмаке бульбе? Вос фара шмалц? Мистаме гендисе? (Очень вкусная картошка, что это за жир? Наверно гусиный?).

- Гендисе, гендисе (гусиный, гусиный), - ответила мама.

К концу зимы демобилизовался отец, он сразу впрягся в работу. Меня освободили от работ по дому, а мама стала заставлять больше внимания уделять учёбе. Вспоминая довоенное время, мне кажется, что это был самый счастливый период моей жизни. Я утром просыпался, когда мама и папа были дома, утреннее солнце светило в окно спальни. На душе было радостно, была какая-то надежда, что сегодня должно произойти что-то необыкновенное. Я радовался праздникам советским и еврейским, радовался гостям или тому, что пойдём с родителями в гости. Радовался всем событиям в нашей семье. А особенно, что вся наша семья вместе, родители и близкие, которых я очень любил.

ПОСЛЕВОЕННЫЙ ПЕРИОД

Летом 1945 года мы вернулись жить в город Мстиславль. Отец рвался в родной город, где дом наш сожгли немцы. В Мстиславле прошло его детство, где было много у него друзей и знакомых, где были похоронены его родители и близкие, и он слушать не хотел, чтобы жить где-то в другом городе. Перед демобилизацией его начальник, друг, однофамилец майор Минкин предлагал поехать жить в Харьков, помочь устроиться, первое время пожить у него, всё равно всю семью его расстреляли немцы, а квартира сохранилась. Но отец не согласился.

В Мстиславле, небольшом районном городишке, где кроме кирпичного заводика, льна фабрики, МТС и спирт завода, не было ни какой промышленности. Новый дом сгорел, и пол города было сожжено, всех близких и родственников расстреляли. Сразу после войны можно было поселиться жить в любом другом городе, в Киеве, Одессе, все ровно в Мстиславле у нас ничего не было. Но, отец хотел жить только в родном городе. Это было не дальновидное решение, после окончания школы вся молодёжь уезжала из города учиться дальше, и работать.

Мы сняли квартиру у одной одинокой женщины, которая пережила оккупацию, и рассказывала истории, как расстреливали евреев, которые жили по соседству. Как на её глазах полицай, следивший за работой военнопленных, выхватил у одного из них лопату, и раскроил ему голову.

Отец устроился работать снова в сапожную артель, ему, как участнику ВОВ, имевшему много наград, и как старейшему работнику артели, предложили стать председателем. В армии он был заведующим сапожной и портняжной мастерской, но не имел ни каких дел с финансами, там все были солдатами. Он никогда не имел дело с бухгалтерией.

Став председателем, ему положили оклад. Он должен был принимать заказа, принимать деньги согласно прейскуранту, выписывать квитанции, выдавать заказы. Заготовщика в артели не было, отец заготавливал сам, за отдельную плату, которую брал себе и выписывал квитанции. В это время был в стране экономический подъём, дела шли отлично, был огромный спрос на обувь. Товар, который отец прислал в посылках и привёз с собой из Германии, ушёл по высокой цене. Отец умудрялся доставать левый товар, сапожники шили обувь, и шла бойкая торговля обувью.

Из Ленинграда приехал Нохем, потерявший ногу на войне сын маминой троюродной сестры, расстрелянной немцами. Он сдал нам в аренду добротный дом матери, с двумя большими сараями, фруктовым садом, и пятнадцатью сотками огорода. Родители купили корову, завели поросёнка, посадили огород. Родители копили деньги, чтобы купить свой дом. Они не привыкли жить на съёмной квартире и платить арендную плату.

Отец приблизительно год проработал председателем артели. Из райкома прислали нового председателя, коммуниста, который не имел никакого отношение к сапожным делам, райкому партии нужно было найти место и устроить своего человека. Новый председатель, как только стал принимать дела, сразу обнаружил огромную недостачу. Квитанции были выписаны, а денег не было. Никаких объяснений слушать не хотел. Он пригрозил отцу, что если он немедленно не покроет недостачу, то он дело передаёт в прокуратуру. Деваться было некуда, родители из накопленных денег на покупку дома, покрыли недостачу.

Но новый председатель этим не удовлетворился, и сказал отцу, что он брал общественные деньги, и за это должен понести наказание, и грозился все квитанции передать в прокуратуру.

Над нашей семьёй повис топор. Мама предложила в воскресенье пригласить его с женой на обед, рассчитывая, что сможет его разжалобить. Председатель охотно принял приглашение. Мама подготовила шикарный обед, председатель пришел с женой, во время обеда выпил бутылку водки, хорошо пообедал, и когда мама стала просить его замять это дело, он выпивший с угрозой сказал, что это очень серьёзное дело, и он должен подумать, как поступить.

На следующее воскресенье снова устроили обед, председатель хорошо выпил и пообедал. Мама решила поговорить с его женой, думая, что женщина женщину поймёт лучше. Но его жена резко оборвала маму и сказала, что она в дела мужа не вмешивается. Теперь каждое воскресенье у нас устраивались обеды, заведующий приходил с женой, напивался, а чтобы закрыть дело, говорил, что он еще не решил, как поступить.

На последнем обеде мама стала просить заведующего закрыть дело, не выдержала и расплакалась. Плача она его умоляла:

- Ну, зачем, Вам, нужно сажать моего мужа в тюрьму, деньги недостачу мы уже внесли. Мы простые честные люди. Вы же понимаете, что он по своему непониманию писал эти бумажки за свою работу. И зачем ему нужно было соглашаться быть председателем, сидел бы и строчил на машине свои заготовки.

Председатель сжалился над мамой, открыл кожаный планшет, какие выдавали офицерам на фронте, достал квитанции, порвал их и отдал маме, и ушёл со своей женой. Мама ещё долго сидела и плакала, и никак не могла успокоиться, держа в руке порванные квитанции.

Летом 1947 года, мои родители накопили 25 тысяч рублей и купили старенький дом, и сразу появилось множество проблем. При первом дожде мы бегали по дому с вёдрами тазиками и чугунками, крыша протекала, как решето. Нужно было перекрывать крышу, строить сарай, заборы и проч. Но зато у нас был свой дом, с огородом четырнадцать соток, и несколько фруктовых деревьев. Постепенно за несколько лет, отец обшил с наружи дом тёсом, отремонтировал крыльцо, покрасил, и наш дом стал выглядеть не хуже других.

Дом мы купили своевременно, через три месяца была денежная реформа. Деньги меняли 1:10.

От наших 25.000 рублей осталось бы 2.500 рублей, и мои родители уже никогда не смогли бы купить свой дом. У людей благодаря денежной реформе, пропало огромное количество денег.

У нас же по счастливой случайности, не пропало ничего. В предпоследний день за последние пятьдесят рублей мы с Маней пошли и сфотографировались. До последнего дня люди не знали, в какой пропорции будет реформа

Дом, который купили, располагался в престижном районе, на одной из центральных улиц, но была проблема с водой. Ближайший колодец был с полкилометра. Отец и ряд соседей обратились в горсовет. Целый год отец пробивал эту идею, и против нашего дома вырыли глубокий колодец глубиной 25 метров. Но воды там оказалось мало, и отец вставал пораньше, чтобы натаскать бочку воды.

Отец в артели в нашем захолустном городке стал зарабатывать мало, в городе появился другой заготовщик, мало стало работы дома. Надо было учить нас, я и Маня уехали учиться в Могилёв. Родители всегда были удовлетворены той жизнью. Вставали около пяти утра, прежде чем зажечь керосиновую лампу, нужно было протереть стекло, пойти в сарай принести дров, растопить русскую печь, поставить пару ведёрных чугунов в печь, приготовить корм и накормить скот, сварить еду на весь день. Два раза в день подоить корову, распределить молоко, чтобы не пропало ни одной капли. У нас были все молочные продукты свои, творог, сливочное масло. Своё было сало, колбаса, окорки. Холодильников не было. Не было электричества, газа, крана с водой, стиральной машины холодильника, деревянный туалет за сараем.

Ежедневно было столько работы, что некогда было присесть. Особенно, когда затеивалась стирка, мама целый день не отходила от корыта, а отец не успевал таскать воду. Кроме этого мама обшивала всех нас, и ещё выполняла заказы. Начиная с ранней весны до поздней осени огороды. Со всеми этими работами справлялись сами. Жизнь моих родителей в то время никак нельзя сравнить с нашей теперешней, но, несмотря на тяжелый труд и безденежье, мама всегда говорила:

- Мы живём хорошо, дай бог так на следующий год.

Отец доверял маме решать основные житейские проблемы, он соглашался с ней, и не ставил свои принципы, не навязывал своего мнения. И хотя все знали, что основные вопросы решает мама, она всем говорила:

Отец всегда был увлечён своей работой. За его покорность и уступчивость, за его качества характера не отказать в помощи, за доверчивость и простату, у него не было врагов. Над ним подшучивали и подсмеивались, а он не злился и не обижался, посмеивался вместе с ними, за что его любили.

За неудачи и промахи он особенно не переживал, любил себя, как шло, так шло. Для мамы он был главным человеком в ее жизни, хотя они были абсолютно разные люди. Она его любила за то, что был трудолюбивый, послушный, всё тащил в дом, не обманывал её. Часто ругала отца за то, что вечерами не было его дома, уходил играть с оркестром, или бегал, искал товар, или бегал, собирал долги. Отец любил ходить в гости, и принимать гостей, вкусно покушать, красиво одеваться, посидеть в парикмахерской, чтобы его постригли, побрили, и одеколонили.

1957 ГОД

Октябрь 1957 года, мне оставалось неделя, или две до демобилизации, Мыслями я уже был дома, и знал, что мама ждёт и не может меня дождаться. За три года казарма, аэродром и вся солдатская жизнь - осточертела, домой, домой, домой. Вдруг 15 октября получаю телеграмму: «Выезжай не медленно, мама при смерти». Оформление демобилизации, заняло четыре дня, нужно было съездить в Усть-Каминагорск, там находился штаб нашего полка. Вернуться в роту в Новосибирск, сдать оружие и пр.

Ещё четыре дня я трясся в жёстком вагоне на верхней полке. Вечером поезд прибыл в Москву, я сразу побежал к Паше (моей двоюродной сестре). Паши дома не было, она работала вторую смену. Лена её Дочь сообщила, что несколько дней тому назад звонили из Мстиславля, что там умерла тётя. Я побежал на Белорусский вокзал, выехал первым поездом, всю ночь просидел, не хотелось ложиться, душу раздирала боль и отчаяние.

Зайдя в дом, я увидел Маню с младенцем на руках, неделя как выписалась из роддома. Дома так же были отец и тётя Пая. Увидев меня, не говоря ни слова, все стали плакать, я то же никак не мог сдержать слёзы. Наревевшись вволю, мне стали рассказывать все подробности смерти мамы. Я только теперь обратил внимание, отец осунувшийся, похудевший стоял в изорванной рубашке, все зеркала в доме были завешены простынями. Увидев, эту трагическую картину и всех моих близких в какой-то растерянности, ожидавших, моего приезда, я понял, что хватит болтаться по свету, надо решать проблемы нашей семьи, отца теперь одного не оставлю.

Проблема была и с Маней, сидевшая дома с двухнедельной Любой на руках. Её муж Миша, окончивший в этом году техникум в Минске, был направлен на работу куда-то в поселок на торфоразработки среди Полесских болот. Надо была думать, как Мане жить дальше, то ли ехать с Любой в посёлок Гончу к Мише, от которого не было ни духу, ни слуху, то ли оставаться дома с отцом.

Надо было решать, что делать отцу, наступили времена, что работы заготовщика совсем не было, а больше делать он ни чего не умел. Мне тоже в Мстиславле делать было нечего. То были такие времена, что простую работу не возможно было найти, особенно здесь в районном городишке, где не было никакой промышленности, и даже железной дороги. По всем раскладам нам нужно было продавать дом и уезжать отсюда.

Мои родители сумели накопить небольшие деньги 6000 рублей (приблизительно средняя зарплата составляла в то время 700 – 800 рублей в месяц). Отец снял деньги с книжки, разделили их на три части, и я со своей частью после Октябрьских праздников поехал искать Мишу.

Мишу я знал по маминым письмам. Маленький автобус по снежной дороге долго ехал среди бесконечных лесов. Добравшись до посёлка, разыскал Мишу. Ему, как молодому, специалисту и семейному человеку, предоставили комнату метров шестнадцать в бараке. В комнате было хорошо натоплено, я же страшно замёрз в холодном автобусе, так как поехал в туфлях и осеннем пальто.

Миша вёл холостяцкую жизнь, в поселке было много молодёжи, Миша по вечерам ходил на танцы и кино, и с моим приездом пришлось начать думать, что делать. Миша мне рассказал, что давно думал, что надо как-то забрать Маню с ребёнком сюда в Гончу, и здесь она, возможно, сможет устроиться в школе учительницей. На следующий день я ознакомился с рабочим посёлком, не большой посёлок среди лесов и болот, и что Миша с Маней жить здесь в этой глухомани долго не будут, и придёт время, им придётся решать проблему, где жить.

Миша, пошёл на приём к директору предприятия, и тот дал новенький ЗИЛ, перевезти семью.

Кроме торфа предприятие занималось заготовкой дров. Чтобы не гнать пустую машину в Мстиславль, Миша выписал машину дров (в Мстиславле с дровами были проблемы).

Два дня побегав по посёлку, решив все проблемы, на загруженной дровами машине где-то после четырёх, когда начало смеркаться выехали из Гончи. На новенькой машине, втроём в кабине, где было тепло и уютно, мы выскочили на варшавское шоссе, и покатили в сторону Кричева.

Настроение у меня немного улучшилось, все складывалось, слава богу, ничего, Миша заберёт Маню, а мне нужно решить в какой город с отцом переехать жить. Когда ехал в Гончу, я два дня гостил у двоюродной сестры Мани Хазановой в Бобруйске. Она жила на съёмной квартире, и предлагала мне переехать в Бобруйск, но предупредила, что устроиться на работу тяжело. На рынке в Бобруйске я услышал, как местные евреи громко без стеснения разговаривают на идиш, а две женщины даже стояли, одна на одной стороне улицы, другая на другой, и громко орали на идиш на всю улицу. Тогда мне почему-то было стыдно за них, почему они не стесняются говорить на идиш.

Последние месяцы перед демобилизацией, я сдружился с солдатом одесситом, который меня уговаривал поехать жить в Одессу. Первое время, говорил он, поживёшь у меня, устроишься на работу, что у него там есть много интересных еврейских девчонок:

- Женим мы тебя там, и будешь, Ты, у нас одесситом.

Теперь этот вариант отпадал, ехать вместе с отцом в Одессу. Самый близкий город к нам, Могилёв или Минск, поеду туда один, устроюсь, заберу отца. Можно поехать в Ленинград, там две тётки, сестры отца, дядька - мамин брат, там тяжело с пропиской, пока я там устроюсь, сидеть у них на шее не хочется, надолго затянется переезд отца.

Началась метель, ветер усиливался, фары освещали асфальт, по которому ветром разметало снег. К утру приехали в Кричев. Дорогу на Мстиславль замело, оставшиеся, 36 километров ехать было не возможно. Шофёр отказывается ждать, пока очистят дорогу. Мы решаем, пусть шофёр продаёт дрова, а мы поездом едим до станции Ходосы, где живет Мишина мать, Вера Львовна, и тут же утренним поедом выехали.

Мы зашли в дом, в передней части дома Львовна стояла у русской печи, сразу бросилось в глаза ужасный беспорядок. В Доме стояли ведра с картошкой, кадки бочки, все набросано и накидано. На столе стояли тарелки с недоеденной пищей, чугунки, куски хлеба. Львовна и Блюма ходили в рваных валенках, и грязных замасленных фуфайках. Пол был грязный не крашенный давно не мытый. В другой комнате ходил Лёвка, в кирзовых сапогах, что-то бурчал, грозил и показывал кулаки.

Миша, зайдя в дом, не поздоровавшись, с порога стал кричать на Львовну и на Блюму, что в доме грязь и беспорядок. Он стал пинать ногами вёдра, кадки, стукнул ногой печку так, что обвалилась штукатурка. Миша ходил по дому, и устраивал разгон, я стоял у порога и переживал, у меня было столько тяжёлых не решённых проблем, а скандал что Миша затеял, был неуместен. Я подумал:

- Миша сгоняет злость за то, что я его вытащил из Гончи, и у него нет никакого желания ехать забирать Маню.

Наблюдать дальше за скандалом я больше не мог, я вышел из дома, и отправился пешком в Мстиславль. Я слышал, как выскочила из дома Львовна и Миша, кричали мне вслед, чтобы вернулся, но я, никого не хотел видеть и слышать. Обида и боль за сложившуюся ситуацию, заставляла меня думать, как жить дальше. Идя по наметённым сугробам (двадцать км. от Ходос до Мстславля) в туфлях и осеннем пальто, кутаясь от порывов ветра, я решил, теперь будем жить вместе отец, Маня и Люба. Буду работать, буду Любу воспитывать, никто нам не нужен, проживём.

На следующий день расчистили дорогу. Приехал Миша. Как потом выяснилось, Мише было неудобно передо мной за беспорядок, который был у них в доме. Стали готовить Маню к отъезду. Я переживал, как они доберутся до Гончи зимой, с двухмесячной Любой. Решили, поедут поездом до Бобруйска, А там созвонятся и за ними пришлют машину.

Теперь нужно было думать, куда уезжать жить. Отец особенно не рвался ехать, он прожил всю жизнь в Мстиславле, это были с детства его родные места, здесь он всех знал, и его все знали, да и побаивался, как сложится у него жизнь, в этом возрасте, в другом месте. Я же ни в коем случае не хотел оставаться в Мстиславле и оставлять отца одного.

БЕЖИЦА

За год до смерти мама побывала в Бежице, где жила её давняя подруга и землячка Геня Дымент. Бежица маме понравилась, В Бежице ещё проживало несколько земляков из Татарска, местечка, где родилась мама. В Бежице она встретила Исаия, в молодости они были в одной компании. Исай в то время работал на Б.М.З. начальником копрового цеха. Мама рассказала Исаию, что есть сын, который окончил машиностроительный техникум, и после демобилизации хотели бы переехать жить в Бежицу. Исаии поддержал её инициативу, и пообещал помочь устроить на работу.

Мама мне писала письма, где было много надежды и желания переехать жить в Бежицу. Она писала, что Бежица тихий, уютный городок, много заводов, есть институт, где можно продолжить учёбу. Она хотела бы жить в этом городе, и есть люди, которые помогут устроиться на работу. Теперь, желание мамы стало для меня напутствием, она так долго ждала меня, хотела и надеялась, чтобы жить рядом, я не мог не считаться с её желанием, Я решил обязательно съездить, посмотреть, что это за Бежица.

Отец нашёл квартирантов, молодая еврейская пара, он юрист направлен на работу в Мстиславль родом из Костюкович, она учительница из Бобруйска. Жена юриста, худенькая брюнетка, симпатичная, очень энергичная. Сразу, как меня увидела, заявила, что должна меня познакомить с сестрой мужа, Худенькая блондинка, красавица, только окончила десять классов, хозяйка рукодельница и пр. она побежала на почту вызывать, чтобы она немедленно приехала.

Отец привёл мужика с пилой «Дружба», распилил все дрова, и двор был завален колодками.

Я рубил и складывал дрова в сарай, чтобы нашим квартирантам было чем зимой топить печи, а учительница бегала каждый день на почту, вызывала золовку. Видя, как колю дрова, она всё больше и больше горела желанием познакомить меня. С дровами разделался, и собирался ехать, учительница уговаривала подождать приезда золовки. Я установил до нового года не приедет, уезжаю. Золовка не приехала, я уехал в Бежицу. Когда через год, приезжал с отцом в Мстиславль продавать дом, учительница очень сожалела, золовка приезжала, жила у них два месяца, но было уже поздно.

Я остановился у Дыментов, эту семью я хорошо знал, младший сын Лева, был моим приятелем и сверстником. Жили Дыменты в стесненных условиях, занимали полдома, Давыд и Геня ютились в маленькой комнатке, а ещё двух комнатах жил сын Захар с семьёй. Приняли меня хорошо, самое трудное негде было меня положить спать. Стелили на полу в комнатке, утром заставляли завтракать, и требовали, чтобы обязательно приходил обедать. Я бегал по отделам кадров заводов, везде были огромные очереди. Невозможно было найти работу на рабочей сетке. О инженерно - технической работе и думать было нечего.

Несколько дней прожил у Дыментов, стало ясно, что без блата устроиться на работу не смогу. И однажды вечером, вместе с Геней отправились в гости к Исаию. Исаии жил на втором этаже, в шикарной трех комнатной квартире (по понятиям того времени), в новом доме. Приняли меня очень приветливо. У Исаия было два сына, старший был студент БИТМ, младший ученик восьмого класса. У второй жены Исаия была дочь Ада, лет двадцати четырёх, которая окончила БИТМ, и работала инженером – конструктором на БМЗ.

Мы пили чай с тортом, Ада мне рассказывала, как она работает инженером – конструктором, что участвует в разработке нового проекта. Ада, светленькая, нормальная девчонка была в этот вечер оживлённая, много рассказывала, вела себя достойно. Когда пошёл разговор, где остановился, и выяснилось, что сплю на полу, Адына мама предложила пожить у них. Пока студент на каникулах, и уехал в гости к тётке под Москву. Ада пошла вместе со мной, проводить Геню домой, и потам мы отправились в кино. Вернулись поздно, и эту ночь я нормально спал на кровати.

Исаии взялся помочь найти работу, звонил знакомым, я продолжал бегать по заводам. Больше всего времени торчал в отделе кадров БМЗ. Начальник отдела, по-видимому, которому я надоел, предложил обрубщиком в литейный цех, я согласился. Кода вечером, рассказал Исаии, что меня берут обрубщиком, он засмеялся, и сказал, чтобы ни в коем случае. Каждый вечер я общался с Адой, она покупала билеты в кино и на концерты, а её мамаша меня подкармливала. Какое-то чувство мне подсказывало, и по её поведению было видно, что ни с кем она ещё не дружила, и что в жизни она кислая и вялая.

Тем временем Исаии, никак не мог устроить меня на БМЗ. Он договорился, со своим давним приятелем, главным инженером завода Строммашина, и меня приняли инженером – конструктором в отдел главного конструктора с окладом 880 рублей в месяц. Я не ожидал такого поворота с устройством на работу, две недели проболтался и уже подумывал возвращаться домой.

Приехал старший сын, Исаия, и я перешёл жить на квартиру к Лембрикову в конце Орловской улице. В тёмной спальне стояло две койки, на одной спал студент второго курса БИТМа, другая койка была моя. Я всю ночь не мог спать. Старик Лембриков, всю ночь напролет стонал на идиш: - Ой я умираю, мне очень плохо, спасите меня, это мой последний день, помогите мне, позовите врача, где это скорая помощь.

Я прислушивался к этим стонам, и душа у меня замирала. Пробовал вставать, чтобы сбегать вызвать скорую помощь, но мне говорили ничего не надо, иди, ложись. Студент спал, как убитый, он не понимал идиш, и только похрапывал.

Как только я устроился на работу, тут же позвонил отцу, чтобы приезжал. Отец приехал сразу и быстро окунулся в еврейскую среду Бежицы. Проблемы с работой у него не было. Его сразу взяли заготовщиком в Кап.ремонт к Хайкину. Я попросил отца подыскать другую квартиру, жить я здесь не мог. Отец пожил со мной несколько дней, успел познакомиться с Раисой Яковлевной, невесткой Лембрикова, и мы перебрались на квартиру к Гадасиным, которую нашёл отец, где спали в столовой на двуспальной кровати.

Отец лучше меня понимал, что такая жизнь на квартире не устраивает ни меня, ни его. Я за десять лет, как уехал из дома, привык болтаться по общежитиям и квартирам, и особенно не задумывался о своей судьбе. Отца такая жизнь абсолютно не устраивала, он не был к такой жизни приспособлен. Ему нужна была женщина, которая за ним следила, а он занимался бы своим любимым делом заготовками. Если мы переехали сюда жить, нужно устраивать свою жизнь, а как? Денег у нас не было, за наши скудные зарплаты дом не купишь. Манина жизнь так же не устроена, и мы понимали, в перспективе нам придётся думать, как ей помочь.

Отца сразу стали атаковать, знакомить с женщинами, вдовами, оставшимися после войны без мужей. У каждого знакомого была родственница, знакомая соседка, с которой хотели познакомить отца. В свои пятьдесят четыре года, он молодо выглядел, был крепким, как мужчина. Когда он шёл знакомиться, он старался взять с собой меня:

- Пойдём со мной, меня настойчиво просили зайти тут к одной дамочке.

Мне всегда было неприятно, когда он ходил знакомиться, но я понимал, что ему нужно найти человека, с которым он смог бы прожить остаток своей жизни.

Каждый раз, когда уходили из гостей, отец спрашивал меня:

- Ну, вос гифелн дыр ды вайбеле (ну как понравилась тебе эта женщина).

Мне никто не нравился, и я говорил, что не знаю, решай сам.

Говорил он мне. Иногда после работы говорил:

- Кум акуктон, додерт фран агуте мейделе (пойдём, посмотрим, тут есть хорошая девочка).

Мы ходили, куда нас приглашали познакомиться с еврейскими девушками, но у меня никакого не было желания жениться, так просто, походить, на танцы, в кино, подружить, побаловаться, но не более.

МИЛА

Я продолжал встречаться с Адой, и мы договорились, что в субботу пойдём на танцы во дворец культуры БМЗ, Ада сказала, возьмёт билеты. Ента, тёща Сёмы Рабиновича была мамина землячка из Татарска, специально приходила со мной познакомиться, и просила зайти к ним в гости. Как раз выдался свободный вечер, и я отправился к Рабиновичам. Попив чай, Сёма мне сказал:

- Хочешь, я познакомлю тебя с красивой девочкой, живёт она здесь по соседству.

Жена стала спрашивать, куда он хочет меня вести. Узнав, что к Серпикам, она сказала, что бесполезно, у Милы есть жених, и она вот-вот должна выйти замуж.

Я понял, что шансы мои не велики, однако Сёма настаивал сходить. Мы отправились. Милы дома не было. Мы посидели, поговорили, и я увидел на пианино фотографию, на которой Мила выглядела очень эффектно, и мне очень понравилась. На следующий день вечером, я снова побежал к Рабиновичу, чтобы он снова повел меня к Серпикам. Мила, как раз была дома вместе со своей подругой Бертой. Рабинович меня оставил и ушёл, вскоре ушла Берта, а я с Милой пошли в кино. После кино сидели у неё на крыльце, и в этот же вечер начали целоваться.

В следующий вечер отправились на танцы во дворец БМЗ. Естественно я от Милы не отходил ни на шаг, и вдруг появилась Ада вместе со студентом, сыном Исаии. Я видел, как поблескивали глаза Ады, когда она увидела меня с Милой. Ситуация для меня была неприятная, и я стал просить Милу в самый разгар танцев уйти. Мила к моему удивлению сразу согласилась, и мы отправились к ней на крыльцо.

Мила мне здорово нравилась, симпатичная, не многословная, спокойная, не стоила из себя недотрогу. Мне понравилось её отношение ко мне. Каждый вечер мы теперь были вместе. Мы пошли с ней на танцы в общежитие института. Она там сразу окунулась в студенческую среду, она была нарасхват, а я сидел и смотрел, как она танец за танцем танцует со студентами. Мне стало казаться, что она совсем про меня забыла. Я вышел на лестничную клетку покурить. Снова зашёл, Мила продолжала танцевать, не замечая меня. Я вышел, снова закурил, и решил уйти домой, злясь на самого себя, что такой с комплексами. Что вот понравилась девчонка, а я всё что-то делаю не так, и наверно я ей не нравлюсь.

Среди студентов были интересные ребята, высокие, модно одетые, с учёным видом, уверенные в себе, держались солидно. А кто я такой? Только вчера сбросил солдатскую форму, ни кола, ни двора. Неожиданно вышла Мила и спросила:

- Почему, Ты, не танцуешь, почему не приглашаешь? Ведь, Ты, мужчина смотри сколько девчонок? С появлением Милы, я тут же вся злость у меня пропала, и сказал:

- Мне никто не нужен, и танцевать хочу только с тобой.

Она взяла меня, как маленького ребенка, за руку и завела в зал. По-видимому, она поняла мой обидчивый характер, и до конца вечера мы не расставались друг от другом.

Второй случай, который меня удивил и обрадовал, произошел так. Вернулся с работы в не настроении, мне очень хотелось бежать к Миле, но у меня появилось какое-то сомнение, я стал думать, хожу каждый день, надоедаю людям. Не зря существует поговорка:

-Там, где тебя любят, ходи редко, там где не любят, вообще не появляйся.

Я решил, сделаю перерыв, нельзя быть таким назойливым. Я знал, что выбор остаётся за женщиной, и если постоянно надоедать, то может сработать обратный эффект. Должна созреть ситуация.

Я решил лечь поспать. Вдруг к моему большому удивлению, к нам в дом пришла Мила, вся запорошенная снегом, и спросила:

- Почему, Ты, не пришёл. Я ведь ждала, ждала, и подумала, не случилось ли что с тобой? Я быстро оделся, и мы пошли бродить к центру, а оттуда к Миле на крыльцо, где каждый вечер сидели, пока не коченели от холода.

Моя хозяйка Гадасина, узнав, что я встречаюсь с Милой, стала меня отговаривать, она что-то, загадочное буркнула про Соню, Милину маму, и что она не советовало бы жить с ней. Что Мила не серьёзная, и в голове одни только танцульки. И как она может так, когда у неё же есть жених, встречаться с другим. Дружила, дружила, со студентом он окончил институт и сбежал от неё. Она стала говорить, что вот у неё есть знакомая девочка, красавица, врач, с высшим образованием, хорошо устроена, работает в поликлинике, серьёзная, а характер чистое золото, имеет комнату.

В дальнейшем, когда она увидела, что у нас с Милой серьёзно, и мы собираемся пожениться, моя хозяйка изменилась. Прежде всего, она сказала:

Стала говорить, что Мила очень милая и хорошая девчонка, что она выросла у неё на глазах, и она всегда ей очень нравилась.

С неделю, каждый вечер, проводя вместе, возвращаясь из кино, Мила стала говорить, что вот в этом году, она кончает институт, и её могут направить на работу, чёрт знает куда, и до распределения её нужно решить проблему, чтобы остаться здесь. Я со свойственной мне привычкой экспромтом, не задумываясь решать свои важные жизненные вопросы, и откликаться на просьбы других. В этот момент я был страстно увлечён Милой, она мне здорово нравилась, чувствовал себя счастливым человеком, что дружу с ней, и сказал:

С этого дня отношение ко мне в доме Серпиков изменилось. Когда я приходил, меня заставляли садиться покушать, а Яков Анатольевич стал рассказывать майсы (не сбываемые басни), что он может купить все, что захочет, и телевизор, и холодильник, и пр. По мнению знакомых, и у меня самого складывалось мнение, что Яков Анатольевич очень богатый человек. Размечтавшись, я считал, что мне крупно повезло, что встретил Милу.

- Потому, что он не был таким нахальным, как, Ты, и не лез целоваться с первого вечера. Он доставал билеты, мы ходили в кино, на концерты, там покупал и угощал меня конфетами и пирожными. Не то, что, некоторые.

Я всегда был человеком слова и дела, всегда первым делом выполнял свои обещания. Но не в этом главное, главное, что Мила мне очень нравилась, и я в то время был от нее без ума. 15 февраля 1958 года, в день рождения Милы, после обеда, мы отправились вдвоём в ЗКС. Там, мы подали заявление, нас сразу расписали, выдали свидетельство о браке. Домой мы вернулись мужем и женой. Сразу стали в доме передвигать мебель. Яков Анатольевич и Соня отдали нам свою спальню, куда мы задвинули Милину кровать. В зале двумя шкафами отгородили закуток, куда задвинули двух спальную кровать Милиных родителей. С этого дня я стал жить у тёщи, где прожил пятнадцать лет.

Единственное фото в тот день, когда мы расписались.

По поводу моего выбора, отец не высказал никакого мнения, он только сказал:

- Ашейне мейделе. Зи дыр гифелен, гифелен зи и мир (Красивая девчонка. Если она тебе нравится, то нравится она и мне).

Но я видел по нём, что он рад за меня, что я определился в дальнейшей моей жизни. И ещё отец мне сказал:

- Как я хочу, чтобы, Ты, был счастлив. Вот если бы жива была твоя мама, сколько было бы, у неё радости, потому, что ты женился на еврейской девочке. Она всегда мечтала увидеть тебя, именно с хорошей еврейской девчонкой.

Официально свадьбы у нас не было. Я категорически был против свадьбы. С моей стороны свадьбу нечем было справлять. А за чужой счет, это было не в моих правилах. Яков Анатольевич выдавая свою первую дочку, собирался устроить грандиозную свадьбу. К нам каждый вечер стали приходить знакомиться многочисленная родня Милы, и каждый вечер была микросвадьба. В то время как гости пили, ели, разговаривали, я с Милой забирался в пустую комнату, где страстно целовались.

К намеченному дню свадьбы Яков Анатольевич заболел, и свадьба не состоялась. И получилось. Что свадьба длилась больше недели. Мои гости из Ходос, приехали несколько дней погостили и уехали.

Отец остался один жить у Гадасиных, у меня теперь не было времени к нему часто заходить.

Забрать его к себе я не мог, сам жил в примаках. Он приходил ко мне вечером, пили чай, и он уходил. Я знал, что отцу нужно жениться, вернее, найти женщину, которая могла за ним ухаживать, одному ему жить трудно, но я ничего не мог сделать, и ничего не мог сказать, ведь так мало времени прошло, как умерла мама.

Мы вышли на крыльцо. Он спросил меня, не буду ли я возражать, если он женится на Раисе Яковлевне, эта женщина мне подходит. Мне Раиса Яковлевна не очень нравилась, я в ней угадывал властную и напористую женщину, мне казалось, что он знакомился с более интересными женщинами. Я не стал его отговаривать, я знал, что он сам должен решить свою судьбу. Я всегда знал, что в такой ситуации, дети не должны вмешиваться. Они должны родителей поддерживать и любить. Даже если они преступники. Дети для родителей дороже всего на свете, но они ответственны, за их воспитание, кем они вырастут.

Отец меня застал врасплох. С одной стороны я не хотел, чтобы он женился, с другой стороны, у него было безвыходное положение. Я сказал отцу:

- Поступай, как знаешь, я тебе не судья, для меня главное, чтобы тебе было с ней хорошо. В конце марта у отца и Раисы Яковлевной была свадьба, он перешел к ней жить. Многие осуждали отца, что, мол, только умерла жена, поспешил жениться. Я так не думал, хотя маму очень любил, но оттуда её не вернёшь. Отца я тоже любил, я знал, что отец абсолютно не приспособлен к холостяцкой жизни, а главное было для меня, чтобы он устроил свою жизнь, и был рядом со мной. Я ему помочь ни чем не мог, а другого пути, как жениться ни у него, ни у меня не было.

Раиса Яковлевна осталась с двумя маленькими детьми. Мужа призвали в армию с первых дней войны, где он погиб. Ей было двадцать семь лет, когда началась война, и все эти готы одна тянула свою семейную жизнь. Она прошла суровую жизненную школу. В то время она работала в кап. ремонте кладовщицей, где проворачивала гешефты (дела). Во время дела Хайкина, после ревизии, была отстранена от работы, была под следствием, внесла определённую сумму, и дело закрыли.

Встретив отца, она поняла, что это её шанс, что это человек уступчивый, не требовательный, добрый, хороший семьянин, именно то, что ей нужно. Она будет полновластная хозяйка, сможет делать с отцом, что она захочет, что соответствует её характеру, и сумела его заинтересовать.

Раиса Яковлевна, с её мощной энергией, окружила отца исключительным вниманием, заботой и любовью. Ни я, ни Маня, ни когда бы, ни смогли бы создать отцу такие условия. Когда её младший сын Володя, окончил десять классов, и у него начались трения с отцом, Раиса тут же отправила его в Севастополь к старшему брату. Она выполняла все желания отца, таскала его в кино и театр, где он мог спокойно вздремнуть.

После Кап.ремонта Раиса Яковлевна устроилась диспетчером в транспортный цех, БМЗ, где пользовалась большой популярностью у шоферов (будучи пенсионеркой, она продолжала работать ещё двадцать лет). Она снабжала себя и Маню дровами и углём, строительными материалами, и проч. Она устраивала еврейские праздники, где готовила еврейские, традиционные блюда, для отца и нас, чтобы не забывали еврейские традиции.

Меня она никогда ни о чём не просила ничего не говорила, а действовала через отца. Он меня просил, а я перекрывал крыши рубероидом, ремонтировал сараи, заборы. Когда Раиса Яковлевна, переклеивала обои, Маня всегда ей помогала. Во время работы она говорила Мане, что она одинаково относится к своим детям и к нам. Но когда приезжали в отпуск её дети, она преображалась, и вся светилась от радости. Всякий раз, когда приезжали в отпуск её дети, они обязательно привозили отцу хороший подарок. Я думаю, что это по её наставлению.

Отец, показывая мне тот или иной привезённый подарок, говорил мне потихоньку:

- Хотя вы мне подарков не делаете, но люблю я больше тебя с Маню.

Иногда он мне совал трояк или пятёрку. Я ему говорил:

- Пап, ну зачем, Ты, это делаешь, у меня есть деньги, я же работаю, это я тебе должен что-то подкидывать.

- Нем, унд швайг, дос их фардынт (бери и молчи, это я заработал) ты не представляешь, какое я имею удовольствие, когда я могу тебе что-то дать. А твои деньги мне не нужны, и никогда я их у тебя не возьму. Вы работаете, зарабатываете, вы молодые, вам они нужней.

За тридцать лет, которые мы прожили вместе в Бежице, я с отцом несколько раз ездил в Мстиславль, в Стодолище Смоленской области, где жил его дядька, он всегда брал на себя обязанности заботиться обо мне. Он решал, где мы должны остановиться, заботился, чтобы я не был голодным. Когда умер дядька, и мы на моей машине поехали с Стодолише, он знал, что для меня похороны неприятная процедура, он говорил:

- Ты, не ходи, не смотри, я всё буду делать сам.

Раиса Яковлевна ездила с отцом в Севастополь в гости к своим сыновьям. Там они отдыхали на море, до этого он море никогда не видел. Где-то в конце шестидесятых годов они были в Севастополе, отец чувствовал себя неважно, обратился в поликлинику, где обнаружили у него полипы в желудке, и сказали, что срочно нужно ложиться на операцию.

Вернувшись в Брянск, он лёг в областную больницу, попал к хирургу моему сверстнику, земляку из Мстиславля, который во время операции удалил три четверти желудка. Раиса Яковлевна, взяла отпуск, целый месяц, пока был в больнице, спала на стульях в коридоре, ухаживала за отцом. Из Москвы пришло подтверждение, что было злокачественное образование. Врачи рекомендовали сделать контрольную операцию. Через год отец ложится снова больницу, Раиса Яковлевна, берёт отпуск, и снова месяц спит на стульях в коридоре больницы.

Операция выявляет, что всё хорошо метастазов нет. Шов не заживает, полгода отец ходит на перевязки в поликлинику, оказалось, забыли вытащить дренаж. Отец ложится в больницу, Раиса Яковлевна снова две недели спит на стульях в коридоре. Отец очень привязывается к ней, он без неё не может быть ни одного дня. Все житейские проблемы решает она. Она готовит пищу, занимается уборкой, каждую пятницу, приводит отца к нам, купает его. У него одна проблема не болеть.

Почти каждый день, возвращаясь с работы, проходил мимо его дома, и заходил к нему, отец меня ждал. Если я один – два дня не заходил, то встречал его встревоженные глаза. Так было удобно, или специально, чтобы оставлять наедине меня с отцом. Раиса Яковлевна постоянно работала во вторую смену. По его заказу, она ежедневно тушила картошку в русской печи. Отец знал, что я люблю это блюдо. С моим приходом, отец брал ухват, доставал чугунок с картошкой, накладывал в тарелку, и был очень доволен, что захожу и кушаю у него.

Так, я прожил рядом с отцом, с того времени, как переехали жить в Бежицу около тридцати двух лет, до тех пор, пока я не надумался ехать в Израиль. Я знал, что отец со мной не поедет. Если он поедет, то только вместе с Раисой Яковлевной. Для меня вопрос бросать отца был самым тяжёлым. Раиса Яковлевна, ухватилась мёртвой хваткой за идею, если мы уедем, оставить отцу нашу трехкомнатную квартиру. По какой причине не знаю, но отец поддерживал меня ехать в Израиль. Может быть, для моей поддержки, или действительно, был не против поехать, или под нажимом Раисы, чтобы ухватить квартиру, говорил:

Нам повезло, заместителем председателя райисполкома был бывший сосед, отец товарища Вовы, который подписал нам заявление, приписать отца и Раису Яковлевну в нашу трехкомнатную квартиру, со всеми удобствами, второй этаж. Раису Яковлевну можно понять. Прожив всю жизнь в тёмной четвертушке отцовского дома, с постоянной проблемой дров и угля, с русской печкой, без газа, с туалетом во дворе метров за сорок. Вдруг трехкомнатная квартира, в престижном районе со всеми удобствами. Я считаю, что Раиса Яковлевна заслужила, чтобы именно ей нужно было передать квартиру. Тридцать два года она смотрела за моим отцом, он жил при ней, как у бога за пазухой. Она постоянно снабжала Маню дровами и углём, представляла каждый год нам погреб, для хранения картошки капусты и другие всевозможные просьбы.

Особенно я боялся последнего дня, когда нужно будет прощаться с отцом. 12 августа 1990 года. Мы уезжали в 16 часов, поездом Москва – Бухарест. Часов в одиннадцать я зашел к отцу. Ему в то время было восемьдесят семь лет, выглядел он стариком, маленьким щупленьким, в роговых очках с большими увеличительными стеклами, несмотря на множество старческих болезней, вообще был ещё крепким, с хорошей памятью, сам себя обслуживал, каждый день гулял с палочкой по двору.

Встретил он меня как обычно с радостью, что я к нему зашёл. Я стал ему говорить, что сегодня вечером уезжаю жить в Израиль, что буду часто писать письма, и когда там устроюсь, заберу его и Раису Яковлевну в Израиль. Он стал мне говорить, что всё будет хорошо, что я нигде не пропаду, что я человек трудолюбивый, с пониманием дела, могу выполнять любую работу. Что осуществляется моя мечта, и что я еду жить в свою страну, и если бы он был моложе, он обязательно тоже поехал бы.

Я смотрел ему, в чуть покрасневшие глаза, через увеличительные стёла, понимал, что он меня успокаивает, и не видел в них никакой тревоги. Он не понимает, что мы видимся, возможно, в последний раз. Комок подкатывался мне к горлу, я чувствовал, что я сейчас не выдержу и разревусь. Он не понимает, а сказать это ему не могу. Я быстро расцеловал отца, слёзы уже заливали глаза. Я выскочил на улицу, и только здесь дал волю своим чувствам. Я ревел так, что, задыхался, он не понимает, не понимает, что это было наше последнее свидание, что я уезжаю в совершенно другую страну, враждебную, где нет даже дипломатических отношений.

Раиса Яковлевна выскочила вслед за мной, она мне что-то говорила, успокаивала, а передо мной стояли глаза отца, он не понимает, что происходит, что мы видимая в последний раз.

Я сел у Зины на крыльце, плакал навзрыд, ни как не мог успокоиться. Раиса Яковлевна сбегала, принесла мне воды, затем сбегала за какой-то таблеткой, а я сидел и ревел. Стоило мне вспомнить глаза отца, и новый приступ начинал душить меня. Я ещё долго сидел у Зины на крыльце, Раиса Яковлевна не отходила от меня. С распухшими, красными глазами, я не мог ни вернуться к отцу, чтобы его не расстраивать, ни пойти домой, чтобы не видели мою слабость.

Часа в два начали собираться родственники, друзья, знакомые, соседи провожать нас. Пришли автобусы, мы погрузили багаж. Ни отца, ни Раисы Яковлевны не было. Один отец придти не мог, а Раиса Яковлевна, я знал, как только отъедут автобусы, захватит квартиру и тут же переселится.

Так оно и было, как мне потом рассказывали. Может быть, оно и лучше, что отца не было, я бы мог снова на его глазах разреветься, и расстроить его.

В моей благоустроенной трехкомнатной квартире, со всеми удобствами, отцу долго панствовать не пришлось. На октябрьские праздники, он шел по квартире, опёрся о дверь, дверь открылась, он упал, и сломал головку бедра. С этого дня он был прикован к постели, советские врачи, узнав, что ему восемьдесят восьмой год, отказались что-либо предпринимать. Если бы не этот несчастный случай, отец, как минимум мог прожить ещё лет пять.

Промучившись полгода, с острыми болями, 5 мая 1991 года он скончался в возрасте восьмидесяти восьми лет. Раиса Яковлевна на могиле отца, установила гранитный памятник с оградой, вместе они прожили тридцать три года. Каждый раз, когда я бываю в Брянске, первым делом я иду на кладбище к отцу. Он всегда был мне дорог, всегда я его любил и жалел. Он ни когда не был преуспевающим, но был честным, доброжелательным, трудолюбивым, по мере своей возможности старался сделать всё, что мог для меня и моей сестры. Он прожил свою жизнь так, как было определено судьбой, достойно со своими радостями и переживаниями.

Можно постоять у его могилы, мысленно пообщаться с ним, вспомнить прошедшие времена, когда у нас была возможность быть вместе, видеть, разговаривать и любить друг друга.

Отец. 65 лет. • 75 лет • 85 лет.

Два раза в год в день смерти отца матери, я зажигаю свечу. По еврейскому библейскому повествованию, человек жив, пока в нем теплится душа. Когда душа покидает тело усопшего, она первые дни находится рядом, наблюдает за отношением родных и близких. Затем взлетает к небесам к Всевышнему, просить у него за то самое дорогое, что у него осталось на земле, за своих детей, здоровья и благополучия. Каждый год в день смерти, она возвращается с небес посмотреть, что здесь творится на земле. Пламя свечи, как мотыльку, как маяк, указывает место, и привлекает душу, чтобы она не заблудилась. Я беру молитвенник и иду синагогу, читать кадишь. Я читаю, кадишь написанный русскими буквами ивритские слова. Я чувствую, что душа отца или мамы находится рядом, и радуется, наблюдает за мной, что сын их не забывает, и продолжает их любить.

Я читаю, кадишь вместе с молящимися, и хором повторяем, аминь, аминь, аминь. Удовлетворённая увиденным душа снова взлетает к небесам к Всевышнему, становиться в очередь просителей. Даже если всё это и не так, я уверен на сто процентов, что если бы мои родители видели, как я их почитаю, они бы радовались и гордились мной.

Четвертым ребенком была тетя Циля (1905-1982 ), она уехала в Ленинград, девчонкой в 1925 г. вышла замуж за Илью Задова. Всю жизнь она проработала в торговле. Она работала продавщицей в крупных и небольших магазинах, была лотошницей. Стояла зимой и летом с лотком на рынке, но зато всегда имела живую копейку, и основные деньги зарабатывала она, и как говорится: «штаны в семье носила она». Илья был тихим болезненным, работал на заводе и полностью подчинялся тете Циле. Вместе с двумя дочками Валей 1933 года рождения и Белкой 1938 года, они почти всю жизнь прожили в комнате 22 кв. м. на первом этаже Фантанка 103. В комнате постоянно горел свет, так как даже днем в солнечный день в комнате было полутемно. Во время войны Илья был на фронте, а тётю Цилю полуживую с детьми вывезли из голодного Ленинграда.

В 1972 году Белка с мужем и детьми первая из наших родственников покинула Россию, выехала в Америку, а затем перетащила туда Валю с семьей, и тетю Цилю.

Пятым ребенком была тетя Сорка (1907-1941) вышла замуж за Моту сапожника, который работал в сапожной артели вместе с отцом, и был его постоянным клиентом, в не рабочее время. У них было двое детей Циля (1932-1941) и Изик (1936-1941), жили они в районе, Бод-Гас (банная улица), где в основном жила еврейская беднота города. Тетя Сорка занимала полдома, а вторую половину занимал дядька Мендел, и у них был общий длинный коридор.

Окна их квартиры выходили на улицу покрытую булыжником, по которой водовозы в больших бочках возили воду, и в городе продавали ее ведрами. От их дома начинался длинный крутой спуск в ров, где были кадочки, т. е. стояли бетонные кольца, где видно было, как из-под земли бьют ключи. Где-то на высоте одного метра от дна в бетонном кольце была сделана дыра, из которой вытекал ручей. Водовозы ведром, закрепленным на шесте, черпали воду и заливали в бочку. Они с годами так научились ездить, что с крутой горы они пустые съезжали галопом, и медленно лошади тянули полные бочки с водой в гору.

Вода в кадочках была чистая, как слеза, и сколько бы не стояла, никогда не было никакого осадка. Те, кто не имел возможности покупать воду, ходили по воду с коромыслом, были протоптаны дорожки, а там, где гора была крутая, были прорыты ступени. Стоило зимой только поскользнуться на ступеньках, и спускайся снова набирать воду.

Когда мы жили в старом доме, и мама затевала стирку, то отцу приходилось несколько раз бегать в кадочки за водой. Зимой вода в кадочках никогда не замерзала, водовозы возили воду на санях, вода выплескивалась из бочек, и гора превращалась в каток, и мы на коньках с ветерком спускались вниз.

Город Мстиславль один из древнейших городов древней Руси. Когда учился в школе, у нашей учительницы Зои Владимировны была книга «История города Мстиславля», издания в 1911 году, где писалось, что первое упоминание в летописях о Мстиславле относится к 970 году н. эры. Москва – 1198 году. В городе имеются много исторических памятников: Замковая гора, окруженная глубоким рвом, Троицкая гора, где сохранились остатки княжеского двора, и где проживал знаменитый князь Мстиславльский. В городе и его окрестностях множество церквей и монастырей, и в городе по сей день, стоит огромный польский костел.

В старом доме мы жили через улицу от тети Сорки, и часто ходили, друг к другу в гости. Циля была худенькая, черненькая, тихая, послушная и исполнительная девочка, мы вместе игрались. Изик все время подбирался к группке (плита рядом с русской печкой), вытаскивал древесные угли и грыз, все руки, и лицо постоянно были измазаны углем. Его оттаскивали, мыли лицо и руки, и только стоило отвлечься, как он снова оказывался около группки. Мама говорила, что у него не хватает каких-то элементов в организме.

Когда началась финская война, Моту призвали в армию. Зимой 1939 года Сорка получила извещение, что Мота погиб на фронте. Сорка осталась с двумя маленькими детьми без средств к существованию. То мизерное пособие за убитого мужа, для жизни не хватало, делать, как только быть домохозяйкой, она ничего не могла.

Горсовет учел ее бедственное положение, и в компенсацию за убитого мужа, ей дали будку в парке торговать квасом и мороженым. Открытие сезона, было на праздник Первого Мая, и вся наша мишпоха (родственники) собрались около будки. Тетя Сорка была в новом платье и белом фартуке, красивой косынкой подобрала волосы, и выглядела красавицей. Все родственники на перебой давали советы, как нужно торговать. Сорка говорила, что всю ночь сегодня не спала.

Мужики затащили бочку, с квасом, поставили на специальную подставку, и вкрутили большой медный кран, затащили ведра с мороженым. Сорка расставила все по своим местам, проверила механизм мойки стаканов и приступила к работе.

Мы радовались за Сорку, и были первыми ее покупателями, мы с удовольствием пили розовый, сладковато- кисловатый квас, и лизали мороженое, которое держали за две кругленькие вафли.

Вначале Сорка торговала себе в убыток, у нее нахватало денег рассчитаться за квас и мороженое, и когда мы прибегали к будке, она боялась налить бесплатно стакан кваса. Затем она торговать научилась, завешивала окошко в будке, выливала в бочку одно-два ведра воды, и уменьшала порцию мороженого, и дело пошло.

До войны большую часть населения города составляли евреи, численностью около десяти тысяч человек. Во рву под Троицкой горой немцы заставили вырыть большие ямы.

В тот день, 15 октября 1941 года, когда расстреливали евреев, Изик приболел и капризничал. Бабушка Бася теперь жила у Сорки, так как из всех ее детей в эти тревожные дни оставалась в Мстиславле только Сорка с детьми. Пришел полицай и стал выгонять всех на улицу.

Бабушка и Сорка стали объяснять, что больной ребенок, полицай стал орать и всех выталкивать из дома. Сорка, потеплей, одела Изика, взяла на руки, когда все вышли, повесила замок на дверь, ключ положила в карман. Когда они вышли, на крыльце уже стоял Мендел с женой Сорой, Вниз по улице мимо их дома гнали толпу евреев, Мендел с женой, Сорка с Изиком на руках и бабушка Бася за руку с внучкой Цилей влились в толпу, и пошли спускаться на расстрел, по булыжной мостовой в ров.

Шестым ребенком была Маша (1909-1927), которая с отличием окончила школу и окончила первый курс Смоленского медицинского института. Бабушка рассказывала, что Маша была самая красивая, самая умная и самая хорошая из всех детей. Мама вышла замуж за отца в 1927 году, и знала Машу мало, но она ее видела и говорила, что Маша была девчонка удивительной красоты. Летом Машу укусила за лицо сибирская муха, лицо у нее распухло, и что только врачи не делали, спасти ее не смогли. Когда родилась моя сестра, ей дали имя по тетке Маша.

Седьмым ребенком была Фрейда (1912-1985), девчонкой восемнадцать лет уехала в Ленинград к сестре Циле, чтобы там работать. Там Фрейда вышла замуж за электромонтера Лизбанова Фиму. У них была комната в коммунальной квартире на Васильевском острове.

Когда я с мамой был в Ленинграде, мне было три года, Фима подарил нам синюю лампочку, что в те времена было большой редкостью. Дома эту лампочку использовали в медицинских целях, когда она перегорела, она стала одной из моих игрушек. Когда мы жили в старом доме, Фрейда приезжала из душного Ленинграда в Мстиславль на дачу, (город был окружен лесами, и чистейшими реками и озерами) и останавливалась у нас. Старый дом был её родительским домом, и достался моему отцу, по наследству, поэтому Фрейда приезжала полноправной хозяйкой. Когда мы переехали в новый дом, Фрейда со своими девочками продолжала останавливаться у нас.

Лариса и Галя дочки Фрейды, были самые святые дети, и мы все в доме должны были ходить на цыпочках и не дышать. Фрейда в молодости была вспыльчивая не сдержанная, но добрая и щедрая. Маму она уважала за мудрость, доброту, и умение с ней ладить.

Фиму призвали в армию на второй день войны, было одно письмо с Ленинградского фронта. На все запросы после войны приходил ответ: «Лизбанов Ефим пропал без вести». Из блокадного Ленинграда вывезли детей полуживыми, Лариса попала в один детский дом, а Галя в другой в городе Омске. Фрейду вывезли в Куйбышев на Волге. Когда она немножко ожила, отыскала детей, переехала в Омск, и бегала из одного детского дома в другой.

Вернувшись в Ленинград, Фрейда писала нам письма, что ей очень трудно без мужа, без профессии, с двумя маленькими детьми. Мама посылала по возможности в Ленинград деньги и продуктовые посылки. Мама это делала без ведома отца, она писала Фрейде, что пока не улучшится её материальное положение, пускай, привезет к нам одну из девочек, что у нас она будет и накормлена, и одета.

Летом 1946 года, Фрейда приехала к нам со старшей дочерью Ларисой, побыла несколько дней, оставила Ларису и уехала. Ларисе было восемь лет, она была дикая, молчаливая, худенькая, ко всем относилась с недоверием, кушала за двоих. Покушать у нас в то время было что, у нас была корова, держали поросенка, и во дворе бегало больше двадцати курей. Мама меня предупредила, чтобы я не смел, обижать Ларису, она и так много пережила: и голод, и детский дом, и нет у неё отца. Ларису я не обижал, относился к ней с жалостью, помогал решать задачи, заступался за неё.

Мама стала замечать, что под матрасом, где спала Лариса, на печке, в коридоре, и ещё в укромных местах, стала находить спрятанные куски хлеба. Мама собрала плесенные и подсохшие куски хлеба, позвала Ларису и сказала:

- Зачем ты прячешь хлеб, если захочется кушать, открой шкафчик, бери хлеб, бери молоко, яйца, сало, бери всё, сколько тебе захочется, только не нужно украдкой, и не нужно прятать.

Лариса стояла напряженная, сжав кулаки, опустила голову и смотрела в пол, ни сказав, ни слова. Сколько мама не пыталась разговаривать с ней по-хорошему, она сразу принимала позу провинившегося ребенка, ожидающего самого сурового наказания, не говоря ни слова, и не отвечая ни на один вопрос.

Мама продолжала находить, куски хлеба, припрятанные красивые лоскутки материала, пуговицы. Припрятанным Лариса не пользовалась, мама говорила, что это осталось у неё от детдома, и что не нужно её трогать, постепенно она привыкнет, поймет и перестанет это делать, а хлеб я отдам курам.

Так продолжалось около полугода, затем Лариса стала более общительная, стала лучше учиться. К концу года она стала совсем своя, у неё появились подруги, она уже не боялась спрашивать и просить, что ей нужно, подружилась с мамой.

На следующий год летом приехала Фрейда, сразу бросилась к Ларисе, и они начали плакать. Фрейда привела из Ленинграда деликатесы, и стала пичкать Ларису. Потом Фрейда стала говорить: - Ой, Лариса, какая ты худая, тебя наверно тут не кормили, и плохо с тобой обращались, какая я дура, бросила своего ребёнка на произвол судьбы.

Мама стала говорить Фрейде, чтобы она оставила Ларису ещё на год, что она только стала к нам привыкать, что ей в Ленинграде будет легче прожить, и пр. Фрейда на маму открыла такой рот, как будто мама хочет отнять у неё, её родного ребенка. Три дня Фрейда с Ларисой не разлучались ни на один момент, и уехали в Ленинград. Я думал, что мама обидеться. После их отъезда она сказала:

- Я её понимаю, дети должны жить с родителями, и в горести и в радости. Я сама своих детей никогда никому не отдала бы.

Мамина доброта не пропала даром, в последствии, когда я приезжал в Ленинград, Фрейда и Лариса принимали меня, как самого дорогого гостя. Лариса для меня устраивала обеды, и обижалась, что я останавливаюсь не у неё, а у Мотика Горловского.

В настоящее время Лариса Галя и Белла проживают в городе Денвер США.

Проект «Голоса еврейских местечек. Могилевская область».

פיתוח קשרי התרבות בין העמים של ישראל ובלרוס Международный центр культуры «Израиль-Беларусь» Еврейский культурный центр «Мишпоха» (г. Витебск) При поддержке

Conference on Jewish Material Claims Against Germany, Inc.

Поиск по сайту

RUS | ENG

Шмуел Минькин

СЕМЬЯ МИНЬКИНЫХ