Поиск по сайту

Шмуел Минькин

ВОЙНА

Часть первая.

Посвящается детям и внукам
моим и моей сестры Марии

Было прекрасное солнечное утро 22 июня 1941 года. Воскресенье. Папа с мамой ушли на базар. Я пошел к соседу сапожнику, где жил мой товарищ и сверст-ник Валентин. Пришел его двоюродный брат Леня, мы стали играть втроем.

Мой отец построил новый дом, в котором мы прожили четыре года, неда-леко от окраины города. Эта улица была главным въездом в город, и выходила на дорогу, соединявшую Мстиславль с железнодорожной станцией Ходосы. Улица бы-ла покрыта булыжником, и постоянно у нас в доме был слышен стук от проезжаю-щего транспорта.

Отцы Валентина и Лени были сапожники, работали в одной артели с моим отцом, в нерабочее время трудились на дому, и делали заготовки у отца, постоянно прятавшегося от инспектора райфинотдела. Инспекторы шастали по домам, и если ловили, что человек подрабатывал, обкладывали непосильным налогом, и можно было попасть в тюрьму. Отец много работал в артели, и дома, мама подрабатывала портнихой, держали корову, поросенка, был большой огород, но мы ели сводили концы с концами.

Увлекшись игрой, мы не заметили, как на улице изменилась обстановка, бежали взволнованные люди, по булыжной мостовой из города мчались телеги. Я подошел к калитке. Мимо бежала женщина, я спросил, что случилось, она крикнула: «Война» и побежала дальше.

Я бросился домой, мама с папой были уже дома, они сидели за столом, пе-репуганные и взволнованные, разговаривали на идиш, обсуждали, что будет, когда отца заберут на войну, и как мама одна останется с тремя маленькими детьми, что нужно предпринять в первую очередь

В семейном кругу мама говорила, что Гитлер рано или поздно начнет вой-ну (говорить это открыто в сталинские времена, значило быть «врагом народа»). Мама была портнихой высокого класса. Но она нигде не училась и была самоучкой, писала, как курица лапой, любила читать газеты, разговаривать со знающими людь-ми, интересовалась политикой, обладала огромной житейской мудростью, и всегда имела личное мнение. Отцу и нам она не разрешала говорить что-либо о политике. Сама же не любила Сталина, говорила про него «агазлент» (бандит – перевод с идиш).

Мама была сердобольной женщиной. Нищим всегда давала милостыню и усаживала за стол покушать.

Гитлера мама боялась, на нее здорово повлиял фильм "Профессор Мам-лок". Она внимательно слушала рассказы евреев бежавших из Польши, занятой немцами.

В 1939 году у нас остановились два молодых парня «ишиве бохрим» (уче-ники религиозной школы), бежавших из Варшавы, занятой немцами. Они на идиш рассказывали, как немцы заставляют евреев нашивать на одежду желтые звезды, что евреям все запрещено, на улице страшно показываться, могут ни за что ни про что избить и убить, и что, по-видимому, это еще цветочки, а ягодки впереди.

Мама говорила, если война начнется, надо уходить в глубь России. После разговоров с польскими евреями, она все больше и больше убеждалась, что нужно немедленно все бросать и убегать.

Отца в первые дни войны в армию не призвали, так как он по возрасту к первому призыву не подходил. Затем артель, где он работал, получила военный за-каз – шить обувь для фронта и отцу дали бронь.

Мимо нашего дома по мостовой потянулись военные: уставшие, запылен-ные, останавливались попить воды, мама выходила с горлачом молока, поила сол-дат. Некоторые солдаты шепотом говорили, что Белоруссия продана, что города сдаются без боя, что у солдат винтовка и только пять патронов, что командиры раз-бежались, что Минск уже заняли немцы

Каждый день приходили все новые тревожные сведения, мама настаивала все бросать и уходить на восток. Отец колебался. Он не хотел оставлять новый дом, хозяйство, маму, родную сестру Сору с детьми Цилей и Изиком. Циля была на один год моложе меня, а Изику было пять лет. Муж тети Соры погиб на финской войне, и она с маленькими детьми не могла сдвинуться с места. Бабушка Бася не хотела бро-сать дочь, и бежать из города отказывалась.

Мама плакала, уговаривала и настаивала – уходить. По городу ползли тре-вожные слухи, появилось много ясновидящих, которые предсказывали, что насту-пают страшные времена. Рассказывали, что в разных местах появлялась голая ста-руха, с распущенными волосами, и предсказывает, что будут массовые убийства, люди, будут умирать как мухи от голода, холода и болезней. Еще говорили, что ви-дели глубокого старика, седого с огромной белой бородой, в белом льняном одеянии – это ходит по земле смерть. Эти слухи пугали и приводили в ужас.

По дороге ехали, шли беженцы с западных районов Белоруссии, из Мин-ска. Изнеможенные, уставшие они спешили, неведомо куда. Рассказывали о жутких бомбежках, многие семьи растеряли друг друга, многие везли на тележках раненых. Попив воды или молока, они спешили быстрее, быстрее подальше от войны.

В городе до войны был духовой оркестр. Отец играл в нем на трубе. Это давало ему приработок. В городе его все знали. Все праздники, торжественные ме-роприятия, и танцы происходили под духовой оркестр, и я частенько крутился возле отца. Иногда музыканты доверяли мне подержать ноты или покараулить инструмен-ты, когда уходили на перерыв. Пацаны меня не трогали, говорили: «Этого не тро-гать – его отец играет на трубе». Иногда мы с сестрой ходили бесплатно в кино. Отец просил пропустить нас знакомого контролера. Мы шли к кинотеатру и долго стояли у двери, пока не пройдет вся публика, не начнется сеанс, не потухнет в зале свет. Тогда контролер с явным неудовольствием впускал нас внутрь.

…Отец целыми днями бегал, искал лошадь, но все безрезультатно. С утра отправился в какую-то дальнюю деревню. Уже стало темнеть, а отца все не было. Бабушка с мамой плакали, пили валерьянку. Мама говорила:

"Какого черта он потащился в такое тревожное время".

Мы, дети, спать не ложились, от волнения не находили себе места. Уже было двенадцать часов ночи, а отца все не было. Наконец в первом часу он появился и сказал, что достал лошадь.

Отец с руководителем оркестра (капельмейстером) Двориным на две се-мьи купили лошадь и телегу. Мы стали готовиться к отъезду, мама все имевшиеся деньги разделила поровну с отцом, свои документы и деньги зашила в лифчик, а до-кументы отца и деньги зашила в боковой карман пиджака. Нам каждому мама под-готовила узелки с кое-какими вещами, в зале стояли заготовленные узлы с вещами и продуктами.

Солдаты теперь шли днем и ночью мимо нашего дома. Ночью громыхали машины, телеги. Однажды сообщили, что немцы высадили десант и взяли Могилев. От Могилева до нас 100 километров

Вечером у Двориных состоялся совет. Лошадь и телега стояла у них на дворе, и было решено завтра утром отправляться в путь. Когда на следующее утро 9 июля, я проснулся, отца не было, мама ходила по дому и думала, чтобы еще не за-быть взять с собой. Она нервничала, потому что было уже девять часов утра, а отца и Двориных все не было

Она послала меня узнать, в чем дело. Дворины жили от нас через три ули-цы. Сам Дворин, лет пятидесяти, руководитель оркестра играл на всех инструмен-тах, и все городские музыканты были его ученики. Мама тоже мечтала отдать меня к нему учиться играть на рояле.

У Двориных во дворе стояла лошадь, запряженная в телегу, и жевала овес из мешка, висевшего на морде. Телега, была загружена всевозможными вещами. Отец ругался, так как в телеге не было места для наших вещей, но на него никто не обращал внимания, и члены семьи выносили все новые вещи и запихивали в теле-гу

Я стоял на высоком крыльце смотрел и пережевал за отца, и вдруг увидел, как по шамовской дороге в город въехала немецкая танкетка с большими черными крестами, остановилась, два раза выстрелила в сторону базара. Во дворе перестали ругаться и суетиться, отец крикнул мне: «Беги домой и скажи маме, что я сейчас приду».

Дома все были перепуганы, кругом слышна стрельба и пулеметные очере-ди. Сосед Алексей, который жил напротив и работал в лесничестве, приезжал домой на здоровом жеребце в белых яблоках, запряженном в легкую бричку, с рессорами. Когда он был дома, лошадь стояла у него во дворе

Мы дрожали от страха, ждали отца, когда к своему дому подъехал Алек-сей, чтобы забрать и вывести семью из города. Он крикнул маме: «Люба, давай сюда детей, поедим в Святозерье». Мы побежали с мамой и Маней в дом взяли мамины и Верочкины вещи, забросили в бричку, Алексей посадил меня и Верочку, мы помча-лись. Мама не поехала, осталась ждать отца. Алексей крикнул ей: «Ищите нас в Святозерье».

Деревня Святозерье находилась километрах в четырех от города, на высо-ком месте за Святым озером. Про Святое озеро рассказывали легенды. Говорили, что на этом месте стояла церковь и провалилась, и если доплыть до средины озера и глубоко нырнуть, то можно увидеть золотой крест. Вода в озере была всегда очень холодная, берега болотистые, и там росло много клюквы.

Мы выскочили из города, проехали мимо озера и подъехали к большому дому родственника Алексея. Хозяин открыл ворота, мы въехали во двор. Алексей распряг лошадь.

Во дворе с высокого крыльца был город виден, как на ладони. Кругом по-жары, над городом кружили немецкие самолеты, слышны были взрывы и стрель-ба.

Нас накормили молоком с хлебом.

Верочка хныкала и плакала, на душе было тревожно. Прошло много вре-мени, а мамы с папой все не было. Ждать я больше не хотел. Выскочил со двора, и побежал в сторону города. Добежав до озера, увидел, как по дороге навстречу мне шли мама и папа.

Было очень жарко, папа с мамой были легко одеты, папа в черной сатино-вой рубашке, брюках и легких туфлях, это была вся его одежда. Он уговаривал ма-му, разрешить ему вернуться, чтобы взять хотя бы пиджак с документами и деньга-ми, который висел в зале на спинке стула. Мама отца не отпускала и говорила, что вначале найдем детей, а потом видно будет.

Страшно подумать, что могло бы с нами случиться, если бы отец вернулся в город. Мы пришли во двор, где были Маня и Верочка, которая, увидев маму с па-пой, успокоилась. Я был счастлив, мне больше ничего не надо было, мама с папой были с нами. До вечера мы находились во дворе и смотрели, как горит город.

Мама рассказала, что когда мы уехали, она побежала к Двориным и по до-роге встретила отца. Уехать на подводе уже было невозможно, кругом стреляли. Они побежали домой. Подойти к дому тоже нельзя, сосед, пьяница и бандит, выта-щил на середину улицы пулемет, и не давал никому уходить из города.

Отец и мама, окольными путями пришли к дому, отец хотел взять корову, вывел ее из сарая, но выйти с ней уже не мог и снова загнал ее на место. Мама его торопила, и они, не заходя в дом, огородами выбрались из города. Только по дороге отец вспомнил, что забыл взять пиджак.

Хозяин предложил эту ночь переночевать у него: «Места хватит, а завтра положение в городе может измениться, прогонят немцев, можно будет вернуться домой».

День был очень тяжелый, насыщенный страхами и волнениями. К вечеру в деревне появились солдаты, которые ходили и всех предупреждали, чтобы уезжали подальше, так как стягивают войска и ночью будет бой.

Алексей предложил поехать за двенадцать километров к родственникам жены. Он запряг лошадь, мы все уселись на бричку и поехали, на ночь глядя. В де-ревню приехали очень поздно, и сразу обратили внимание, что все окна в домах за-клеены крестами. Мы подъехали к одному из домов, Алексей слез постучал в воро-та.

Через некоторое время из калитки вышел хозяин, поздоровался с Алексе-ем, поцеловался с его женой и дочкой внимательно рассмотрел нас и позвал Алексея во двор. Их долго не было, наконец, они вышли, хозяин сказал, что в деревне ждут немцев, что на днях сбрасывали листовки, где написано: «Берите хворостину и го-ните жидов в Палестину». Еще он сказал, что он очень сожалеет, что не может пус-тить нас на ночлег. И чтобы мы от греха подальше, быстрее уходили из дерев-ни.

Мы перепуганные, так как деваться было некуда, взяли свои вещички, по-шли, не сказав ни слова, в сторону реки Сож.

На улице появились солдаты, которые тоже шли в сторону реки. Сержант рассказал, что по его сведениям немцы заняли Могилев, в районе Темного леса сбросили десант, который вчера занял Мстиславль. Еще сержант сказал, что коман-диры сбежали, что они сами не знают куда идти, у них винтовка и десять патронов, а у немцев автоматы и пулеметы.

На реке стоял паром. Погрузились, солдаты потянули за трос и мы поплы-ли. Поднявшись на другой берег, один из солдат взял топор, и перерубил металличе-ский трос. Трос упал в воду, паром стал медленно разворачиваться по течению.

Послышался треск мотоциклов. Сержант крикнул: «Немцы», – и подал команду залечь солдатам в траву вдоль берега, а нам сказал, чтобы бежали к лесу, который виднелся за лугом в километре от реки.

К лесу мы бежали, что есть мочи. Мы с вещами, а отец с Веточкой на пле-чах. Позади нас послышались, одиночные ружейные выстрелы и длинные пулемет-ные очереди. От бега у меня закололо в боку, но я, преодолевая острую боль, бежал. Забежав в лес, мы немного отдышались, кругом было тихо и спокойно, пошли дальше. Лесная дорога была изрыта глубокой колеей, в низких местах стояла вода. Идти было тяжело.

Очень хотелось пить. Вокруг было много черники, мы ее собирали, но она жажду не утоляла. Подошли к небольшому мостику, внизу протекал ручей. Вода в нем оказалась теплой и противной.

Отец, по-видимому, дорогу знал и сказал, что скоро будет местечко Пет-ровичи. Я знал, что в Петровичах родилась моя бабушка Бася. Что ее отец был зна-менитый рав Исроел дер Мелэх. Моему отцу дали имя по деду. Часа через два после тяжелого, непривычного перехода мы пришли в местечко. На улицах не было ни живой души. Отец повел нас к дому, который он хорошо знал, на дверях висел боль-шой амбарный замок.

Сели, на лавочку перед домом и немного отдохнули. Мы не знали, что нам дальше делать. Местечко как вымерло, не видно было ни одной живой души, и не у кого было что-либо спросить. Неожиданно, напротив, в доме открылось окно, и из окна высунулся глубокий старик и на ломаном русском языке с еврейским акцентом спросил, кто мы такие, он давно за нами наблюдает. Отец заговорил с ним на идиш. Выяснилось, что все жители местечка уехали, одни вчера вечером, другие ушли се-годня утром, он остался сторожить дом, так как он очень старый и надеется, что немцы его не тронут. Он сказал, что все ушли в сторону Рославля и сейчас они, на-верное, за лесом.

Попив воды, мы двинулись в путь. Часа через полтора, пройдя через лес, вышли на поляну, где стояло множество подвод, загруженных домашними вещами. Нас обступили беженцы и стали расспрашивать. Отец и мама рассказали, что немцы за Сожью. Наше известие всполошило людей и заставило немедленно собираться и уезжать, так как немцы вот-вот могут оказаться здесь.

Среди беженцев оказалось много мстиславльских. Отец стал ходить между подводами и просить, чтобы взяли детей, а он с женой будут идти пешком. Особенно тяжело, было идти с двухлетней Верочкой на руках, хотя родители несли ее попеременно. Никто не хотел нас брать, ни за какие деньги, все говорили, что перегружены. И действительно, все телеги были перегружены, так что некуда было приткнуться, люди захватили все, что только можно было захватить

Отец встретил мстиславльского сапожника пьянчужку, по фамилии Шпилька, у которого была почти пустая телега. Ехали они вчетвером: жена и два сына, один был старше меня другой – младше.

Старшего, звали Коля, он учился вместе с Маней в одном классе. Отец до-говорился со Шпилькой. Тот взялся детей и вещи довести до Орла за триста рублей, а отец с мамой будут идти пешком за телегой. Родители посадили Верочку, и поло-жили в телегу вещи.

Беженцы, расположившиеся на поляне, говорили: «Орел – спасение жиз-ни». До Орла немцы не дойдут, наши подтянут войска, их разобьют, и война через месяц закончится. Мама с папой охали и тоже повторяли: «Орел – спасение жизни». Огромный обоз тронулся на восток, ехали по проселочным дорогам.

Вначале на телеге сидели Верочка, я и младший сын Шпильки, остальные шли пешком за телегой. Затем в телегу сели Маня и Коля. К вечеру обоз проехал ка-кую-то большую деревню, и остановился на ночлег у леса, распрягли лошадей, в де-ревне купили хлеб, молоко – поужинали.

На следующий день рано утром тронулись в путь, ближе к обеду над на-шим обозом начал кружить самолет-рама, и по обозу пронесся слух, что нужно разъезжаться, иначе станут бомбить. Обоз начал потихоньку разъезжаться, некото-рые говорили, что зря поехали неизвестно куда, надо вернуться домой. Мама не до-пускала мысли о возвращении, хотя мы выскочили из города по сравнению с други-ми без ничего. Отец колебался, и готов был вернуться.

Через два дня мы подъехали к варшавскому шоссе. По дороге сплошным потоком шли военные, везли огромные пушки, запряженные четырьмя лошадьми тяжеловозами, или тракторами, маленькие пушки тащили газики, работавшие на дровах. Беспрерывно шли колонны солдат с винтовками за плечами.

Мы простояли около дороги в лесу под деревьями почти весь день, из-за сплошного движения войск, дорогу не могли переехать. Глядя на беспрерывный по-ток движущихся военных, говорили, что войска идут под Смоленск, теперь немцев остановят, и скоро война кончится.

Несколько раз при крике: «Воздух» солдаты бросались в лес, дорога мгно-венно пустела. Низко над дорогой пролетали немецкие самолеты, и где-то слыша-лись взрывы.

Только под вечер переехали варшавское шоссе. От нашего обоза осталось несколько телег, одни, наверное, поехали другими дорогами, другие, возможно, вер-нулись.

…В Дуброву мы пришли под вечер и направились в один из домов, где нас уже ждали. Во дворе стояла телега, загруженная домашними вещами, а рядом ло-шадь жевала овес.

Заготовщик, который жил в этом доме сказал, что если бы мы сегодня не пришли, то они закрыли бы дом и уехали. Утром они уехали и оставили нам дом, корову, все хозяйство. Дом был добротный, в кладовке было заготовлено полно продуктов, стояло полбочки соленого сала, мешки с мукой и крупой, в огороде огурцы, помидоры, кусты крыжовника, красной и черной смородины, в саду вот-вот должны были созреть яблоки.

Я эту ночь спал в кровати с периной, и после вчерашнего, тяжелого пере-хода, нам здорово здесь понравилось. Мама сказала, что она больше никуда не пой-дет, Что будет, то будет, и что здесь ей нравится, этот городок хороший, красивый дом, хозяйство, огород. Идти пешком, у нее нет больше сил.

В Дубровке мы панствовали недолго, на исходе третьего дня мимо дома пробегала женщина и кричала с еврейским акцентом, что на станции стоит поезд, бегите быстрее, кто хочет уехать.

Мы схватили свои вещи, Верочку, закрыли дом и на станцию. Там стоял товарный состав. Он прибыл, чтобы забрать зерно, хранившееся на складах. Но так как немцы были под Дубровкой, была дана команда отправить состав. Мы забрались в товарный вагон. В нем уже было несколько семей, которые сидели на полу на сво-их узлах. Через некоторое время паровоз дернул состав, и мы поехали. На следую-щий день на какой-то большой станции нам рассказали, что последние вагоны рас-стреляли немецкие мотоциклисты, выскочившие на переезд, и мы ходили смотреть на отверстия от пуль в деревянной обшивке вагонов.

Несколько дней мы тряслись в телятнике, пока не прибыли на станцию Тамбов.

…Отец получил повестку из военкомата: явиться с ложкой и бельем на призывной пункт, ложку нашли, а белья не было. Мы очень переживали, мама пла-кала, но деваться было некуда, она поехала провожать отца, и намеревалась лечь в больницу. Верочку взяла с собой. Я с Маней остались одни, за нами присматривала соседка. Хотелось кушать, мы нашли в буфете кусок мяса присоленного, и ели сы-рым с хлебом: было вкусно.

Маня заболела корью, пришел врач, нам надели наши зимние пальто, ко-торые захватили при бегстве из Мстиславля и повезли в Ржавск в больницу. Нас привезли, посадили на стулья в коридоре, мы сидели одетые, вдруг из двери палаты выходит мама с чашкой в руках. Увидев нас, она остановилась, с перепуганным ли-цом, уронила чашку, которая упала и разбилась, и не могла сдвинуться. Придя в се-бя, узнав, что Маня заболела и начала хлопотать, чтобы нас приняли.

Теперь мы все вчетвером лежали в одной палате. На завтрак обед и ужин, давали тарелку манной каши, кусочек черного хлеба и стакан чая. У мамы было не-сколько яиц, которые, она варила каждый день по одному яйцу для Верочки. Когда у Мани начался кризис, мама сварила для нее яйцо, но ей было плохо, и она отказы-валась есть. Мне манная каша так надоела, что я на нее не мог смотреть. Я просил у мамы, чтобы она мне сварила яйцо, но она говорила: «Не могу я тебе дать, вот видишь у меня всего два яйца. Мане так плохо и Верочка ничего не ест».

Затем заболел я, и в тот день, когда у меня был кризис, мама целый день сидела у моей кровати. Сварила мне яйцо, но мне было так плохо, что я не мог ни на что смотреть. Она меня уговаривала, как только могла, съесть яйцо, как будто от этого зависела моя жизнь, но я не мог открыть рта. Но зато, когда мне стало лучше, я снова стал просить яйцо, но было не до меня, заболела Верочка, да и яиц у мамы больше не было.

…Утром Верочка умерла. Она лежала, как живая и казалось, что спит. То, что творилось с мамой описать невозможно. Похороны Верочки взяла на себя боль-ница: сколотили гробик и дали мужика с лошадью. Хоронили мы втроем и мужик, который опустил гробик в яму, и насыпал холмик земли.

У мамы не было ни копейки, чтобы отблагодарить мужика. Моя сестричка Верочка похоронена на городском кладбище в Тамбовской области, и с тех пор как мы уехали, никто там не бывал. Пока мы находились в больнице, каждый день хо-дили на кладбище, приносили цветочки, мама старалась подправить холмик. При нас мама держалась, но однажды я ее застал одну, она ревела навзрыд, увидав меня, тут же перестала плакать.

Возвращаясь, очередной раз с кладбища, мама увидела мужчину, подошла к нему и спросила: «Я вас запомнила, вы призывались и отправлялись в одном эше-лоне с моим мужем, почему вы здесь?» Он рассказал, что эшелон разбомбили под Курском. Живым, приказано было вернуться к месту призыва. Мама побежала в во-енкомат, но и там ничего не могли сказать. Наступили тревожные дни ожидания. Я забирался куда-нибудь, чтобы меня не видели, и многократно повторял: «Чтоб папка вернулся, чтоб папка вернулся чтоб…». И вот вечером, только зажгли лампу, входит в комнату папка. Мы настороженно смотрели на него. Он сразу понял, что-то случи-лось, мама рассказала о несчастии, что произошло в нашей семье. Он сел за стол и расплакался, я никогда не видел до этого и после, чтобы он так плакал, мы вместе сидели и плакали.

С каждым днем становилось все холоднее, мы стали собираться в Таш-кент. Отец поехал в райвоенкомат, договорился, что отвезет семью в теплые края. Снялся с учета, и утром следующего дня должны были уехать.

Вечером принесли повестку отцу, завтра явиться на призывной пункт. Мы все были в шоке, все было готово к отъезду и на тебе. Что делать? Решено было бе-жать. За дезертирство во время войны в то время, в лучшем случае штрафная рота, или расстрел. Выхода никакого не было. Только бежать. Мама одела отца в свое темно-синее бостоновое пальто с котиковым воротником, которое мы успели ухва-тить, завязала ему платок, забрали вещи и в темноте ушли на разъезд, который был в двух километрах от опытной станции.

На перроне разъезда ни души, было холодно, в мамином пальто отец был похож на женщину. Это темно-синее бостоновое пальто с настоящим котиковым воротником, прошло с нами всю эвакуацию, и вернулось в Мстиславль, и мама его донашивала уже после войны.

Мама рассказывала, что купила котиковый воротник во время революции, когда работала в Смоленске белошвейкой у банкира надомницей. Когда произошла революция, банкир был очень расстроен, и однажды сказал маме: «Люба, у тебя, что-то лежит в банке, приди, забери валютой или золотыми монетами». Но она ответила: «Мои капиталы не пропадут». Но так как было у нее немного наличных денег, она пошла и купила котиковый воротник. Так и остался от всех заработанных дореволюционных сбережений один воротник из настоящего котика.

Прошло несколько часов, нет никакого транспорта, мы замерзли. До Ржакска более двадцати километров, дороги не знаем, что делать? Идти пешком по шпалам? На наше счастье вдалеке показались огоньки, которые приближались к перрону, подъехала дрезина и остановилась около нас. Двое мужчин, спросили, куда нам нужно ехать, забрали нас в кабину. В кабине не было такого холода, и благополучно доехали до станции Ржакск.

Отец успел познакомиться с евреем-сапожником, и мы отправились к его дому. Было поздно, отец постучал, засветились окна, хозяин через закрытую дверь коридора, спросил: «Кто там». Отец назвался и попросился на ночлег, хозяин впус-тил нас. В доме было натоплено, мы же замерзли, и было очень приятно в теплом доме. Хозяин указал нам место в углу на полу, и мы вповалку улеглись спать.

Утром отец рассказал хозяину сложившуюся ситуацию, (хозяин-сапожник был польский еврей, живший здесь несколько лет), он с пониманием отнесся к нам и посоветовал отцу не выходить из дому, а на вокзал за билетами пойдет мама, нам дали покушать и я с мамой пошли на вокзал.

На вокзале приобрести билеты оказалось не так просто. Люди неделями стояли в очереди и с приходом поезда давали, один или два билета, проще было приобрести билеты через воинскую, или «Кассу матери и ребенка». Мы заняли оче-редь. Все хотели ехать на юг, поезда, которые шли через станцию Ржакск были пе-реполнены. Я смотрел, как люди, которым посчастливилось достать билеты, с боем прорывались в переполненные вагоны. Мы целыми днями проводили на вокзале. Отец сидел взаперти, он рвался на вокзал и говорил, что он сможет достать билеты, мама его не выпускала. Мы не знали, что нам делать, стало ясно, что билеты мы не достанем. Продолжать жить у этих гостеприимных людей не позволяла нам совесть, решили перебраться жить на вокзал, как только что-то подвернется, мы сразу уедем, лишь бы скорей покинуть Ржакск.

Отец снова надел мамино зимнее пальто и платок. Когда стемнело, отпра-вились на вокзал. Вначале мы расположились в привокзальном садике, и отец пря-тался от каждого милиционера и военного. Затем стали привыкать к обстановке. Ночью было холодно, и спали на вокзале, на цементном полу в покат, хлопали дверьми, толкали, поднимали. Утром в шесть часов из зала всех выгоняли на убор-ку. Весь день мы сидели и дрожали в привокзальном скверике и боялись, чтобы не подошел милиционер.

Однажды отец подошел к военному, у которого на петлицах было три ромба, рассказал ему, как мы выскочили из города, что мы голые и босые, что ему приходится сидеть в женском пальто. Хотим поехать в теплые края, что вот уже много дней живем на вокзале, а билеты не достать.

Военный поднялся, пошел на вокзал, ничего не сказав. Мама стала строить версии и ругать отца, что он сейчас приведет милиционеров. Мы здорово перепугались, отец спрятался. Военный через некоторое время пришел и принес четыре билета за свои деньги, и ни за что не стал брать денег, сказав, что вам они еще пригодятся, у вас малые дети.

Вечером пришел наш поезд, который стоял две минуты, проводница нас не пускала в вагон, говоря, что вагон переполнен, наш военный пришел нас провожать, поругался с проводницей, помог влезть в вагон. Когда поезд тронулся, мы облегчен-но вздохнули. Народу в вагоне было так много, что протиснуться внутрь, не было никакой возможности, всю ночь мы сидели в тамбуре. На следующий день приехали на станцию Балашов, дальше поезд не шел.

Это была Саратовская область. Балашов крупный железнодорожный узел, народу на вокзале много, с билетами была таже история. Отец продолжал законспи-рироваться под женщину, думал, что и здесь его могут узнать.

Главная опасность была, чтобы не отстать от поезда, и мы договорились, если кто-то отстанет, то на первой большой станции выйти всем, и встречать, поезда и эшелоны. На станции Арысь нам объявили, что эшелон идет на Алма-Ату. Выхо-дить из вагона не хотелось, так как мы за две недели прижились, да и нам было все равно куда ехать. В два часа дня состав прибыл на станцию Чимкент. Жара, мама в одном ситцевом платьице выскочила на привокзальный рынок, неожиданно паровоз дал гудок, мы успели заскочить в вагон, и состав потихоньку поехал, я видел, как мама бежит к поезду, но поезд набрал скорость.

На станцию Джамбул мы приехали, около шести вечера, вышли из вагона, распрощались с попутчиками и отправились на вокзал. Было тепло, мы расположи-лись на скамейке в садике. Я очень переживал, без мамы я не мог, я бегал и встречал каждый поезд и эшелон и повторял: «Чтоб мама приехала, чтоб мама приехала». И около двух часов ночи, остановился эшелон, где-то в конце из вагона соскочила женщина, я бросился туда бежать, это была мама. Я повел ее в садик, где мы сидели, накинули на нее пальто, все были рады и счастливы, что мама нашлась.

Утро осмотрелись, место нам понравилось, садик был окружен пирами-дальными тополями и кустами акации, вдали виднелись высокие горы. Решили ос-таться здесь, раз так распорядилась судьба, отец пошел в военкомат и райисполком. Нам предложили поехать в Михайловский район, и тут же на попутной машине от-везли в село Михайловка к райисполкому.

Пока решали, куда нас определить, я стал рассматривать местность, село состояло из беленьких глинобитных домиков, с обеих сторон дороги были вырыты канавы – арыки, усаженные высокими пирамидальными тополями. Во дворе райис-полкома стояла маленькая лошадь, каких я раньше никогда не видел, это был ишак, травы на пустырях не было, там росли только колючки.

Из Михайловки нас направили в село Буденовка. Жители Буденовки, были украинские переселенцы 1905–1910 годов, когда царское правительство выделяло земельные наделы в Казахстане безземельным крестьянам. Село располагалось вдоль горной реки Талас, и представляла основную широкую, улицу длиной около двух километров. По бокам улицы прорыты были арыки, усаженные высокими пи-рамидальными тополями. За арыками стояли беленькие домики из саманного кирпича, а за домиками огороды и сады.

Отец пошел работать в сапожную артель, и у нас появились продукты, ма-ма пошла работать в колхоз в огородную бригаду, убирать сахарную свеклу. В то время еще можно было кое-что выписывать в колхозе.

Мне нужно было идти в школу, и мама не знала в какой класс меня отпра-вить. До войны я окончил два класса. Когда я ходил в детский сад, мама считала, что я вундеркинд. Мною все восхищались, я декламировал стихотворения, выступал в детских сценах, исполнял матросский танец. В первый класс я пошел в белорусскую школу. Когда первая учительница знакомилась с нами, она спросила: «Ты брат Якова Минькина, который окончил нашу школу в этом году? Мы надеемся, что и ты будешь так же учиться». Я ответил, что это двоюродный брат моего отца. Яшка был младшим сыном деда Мендела. Про него говорили, что у него открытая голова. Он окончил школу круглым отличником. Когда я приходил к ним, он любил со мной играться.

Вопреки всем ожиданиям моей мамы, учился я плохо, учительница, пожи-лая, полная женщина, с вечно недовольным лицом, меня не любила, и постоянно жаловалась маме, а мама вместо того, чтобы мне помочь, устраивала мне взбуч-ку.

Сельской учительнице, красивой, молоденькой я понравился, и сразу стал отличником. Я читал, и писал, а особенно решал задачи лучше, чем сельские ребята, пришедшие с первого класса. В журнале, в тетрадях стояли одни красненькие пя-терки. Мама считала, что сделала правильно, отправив меня учиться снова во второй класс. Второй класс я окончил круглым отличником. В третьем классе с начала года был отличником, но моя учительница, ушла в декрет, к нам пришла эвакуированная еврейка из Ленинграда, и я снова стал двоечником.

Новая учительница за меня переживала, советовалась с мамой, старалась мне помочь, оставляла меня после уроков, дополнительно занималась со мной, у меня было плохо с чтением и письмом. Третий класс я окончил троечником. Когда в четвертый класс, пришла моя старая учительница, я снова стал отличником.

В огороде у хозяйки, рядом с нашим домиком, росло деревце, на котором росли орешки, я их попробовал, орешки понравились, я их потихоньку стал рвать и есть. На следующий день у меня начался сильный понос, все за меня перепугались, мама сказала, что это дизентерия, меня собирались отвести в больницу. Пришла хо-зяйка и спросила: «Ты мабудь йу оришки?». Я сказал, что да. «Так цеж кастор-ка».

С каждым днем в село прибывали все новые эвакуированные, их размеща-ли по хозяйским домам, добровольно-принудительным способом, и почти в каждом доме жили эвакуированные. Они стали требовать, чтобы в селе была библиотека. Пришел председатель и сказал, что он нас переселит, так как в этом домике будет библиотека.

Вскоре мы переехали в дом к Шамшеевым, хозяйка, высокая, худощавая, которую звали Полина, сразу нас предупредила, что ее муж алкоголик. Мужа звали Алексей, по возрасту, (ему было за пятьдесят) в армию не призывали, но он был призван военкоматом, жил где-то в горах, где они ловили дезертиров-казахов. У Шамшеевых было трое детей, старший Петька, 1924 года рождения, играл на балалайке, а друг Сашка – на гитаре. Дома он не ночевал, вечерами они приходили на лавочку около дома и играли, а собравшиеся девчата горланили украинские песни. Когда мама спросила у Полины, почему Петька не ночует дома, она ответила, что он спит у друга на сеновале, «и шо пущай гуляет, скоро заберут в армию, там уже он не погуляет».

Петька и Сашка, рвались на фронт, вели разгульную жизнь и говорили, что поедут в военкомат, и будут требовать, чтобы их отправили на фронт добровольца-ми. После войны, мы получили от Полины письмо, где она писала, что Петька погиб под Сталинградом.

Катька, 1929 года, была на два года старше меня, она сдружилась с Маней, и каждый вечер ходили гулять. У Мани нечего было одеть, мама из марлевых бин-тов сшила ей платье. Покрасила в синий цвет, у Мани оно было "вечернем" платьем. Как-то постирав платье, повесили его во дворе сушиться, хозяйский годовалый бы-чок Борька подошел, и сжевал все платье.

Петька не брал их в свою компанию и гнал их, как малолеток. Катька и Маня обижались на него, а он им говорил: «Малы, ешо бегать по вечеринкам». Катька была хорошая, добрая деревенская девчонка, но бесстыдница, ей было две-надцать лет, она уже поглядывала на мужчин. Надо мной Катька посмеивалась, дразнилась, а иногда подсовывала, что-нибудь вкусное.

Как-то раз весной было жарко, сказала мне: «Пойдем, сходим к реке». Мы сидели на берегу и смотрели на быстрое течение, Катька предложила искупаться, я спустился к воде, потрогал воду ногой, вода была холодная. Талас горная река и по-ловодье начиналось, когда становилось жарко, и начинали в горах таять снега. Я сказал, что вода холодная и могу простудиться, Катька разделась совсем голая, и, видя, что я смущаюсь и боюсь поднять глаза, подбежала ко мне и стала тащить меня в воду. Я вырвался и убежал. Катька прыгнула в холодную воду, поплавала, вылезла и оделась. Когда мы пошли домой, она сказала мне: «Трус».

Родственники Шамшеевых, которые жили на другом конце села, топили баню и приглашали Полину, а Полина брала нас. Мама была очень благодарна По-лине и ее родственникам, за то, что мы имели возможность помыться. Вначале мы-лись мужики, затем бабы, когда мы пришли, мужики уже помылись и пошли бабы. Я заявил, что с женщинами мыться не буду, все разговоры со мной были бесполез-ны, мама злилась, тогда она взяла палку треснула меня, и пошла в баню. Я знал, что мама будет переживать, пошел следом, в предбаннике я разделся, мне налили тазик воды, я забился в угол, и стал мыться. Бабы галдели, Катька ходила по бане, ни сколько не стесняясь, а наоборот, чтобы на нее обращали внимание. У нее уже вы-делялись припухлости на груди, и старалась меня задеть, но я делал вид, что ее не замечаю. Тогда она подошла ко мне и, видя, что я здорово смущаюсь, и отворачи-ваюсь, стала тянуть меня, предлагая потереть спину. Я стал ее прогонять, Полина увидела, назвала ее бесстыдницей, дала ей подзатыльник, Катька взяла тазик и по-шла, мыться ко мне больше не подходила. Катька, как потом нам писала Полина, рано вышла замуж, нарожала кучу детей.

Полина была строгая, но справедливая и добрая женщина, у них самих ни-чего не было, но она всегда делилась, чем только могла. Тяжелая жизнь с мужем-алкоголиком отразилась на ней, говорила она тихо спокойно, и внимательно выслу-шивала, что ей говорят. С мамой она очень сдружилась, и они делились друг с другом секретами и отлично понимали друг друга.

Она рассказывала, что муж ее Алексей, когда трезвый, умный и работя-щий, и ни один мужик в селе не может с ним сравниться в работе, все может делать, золотые руки, все тащит в дом, хорошо относится к ней и детям. Но когда начинает-ся запой, он может пропить, все что только есть в доме: вещи, зерно, скотину, все за бесценок, за бутылку.

Пьяный он начинает избивать Полину и бьет всем, что только попадет в руки, были случаи, что он ее избивал до потери сознания. Запой может продолжаться неделю и больше, а потом начинает работать, как лошадь. Мы были свидетелями такого запоя, в то время, когда кругом был голод, он выносил из дома пшеницу и кукурузу заготовленную на зиму. Полина и Катька прятались у родст-венников, а он пьяный, с ножом бегал по селу и искал их. Кольку и нас он почему-то не трогал.

Колька младший и любимый сын Полины и Алексея, был на один год младше меня, я с ним сдружился, и первое лето в Буденовке мы были ежедневно вместе. Целыми днями мы пропадали на реке, ловили пескарей, или играли в войну или лапту с соседскими ребятами.

Дом Шамшеевых состоял из двух половин, в первой половине был земля-ной пол, стояла русская печь, обеденный стол, железная койка и плита, во второй был деревянный пол, два окна выходивших во двор были с рамами и застеклены. Окно, выходившее на улицу, было без рамы и завешено рогожей, и никакой мебели. В дальнем углу лежала солома, на которой спали немцы, высланные сюда из По-волжья. Всех немцев Поволжья в течение 24 часов выселили и отправили в Сибирь и Среднюю Азию. В связи тем, что в село прибыло много эвакуированных, особенно с Украины, немцев переселяли в дальние, казахские аулы. Мы притащили, свежую солому, в противоположный угол и больше недели с ними жили вместе.

Немец был потомственный учитель из города Энгельса. Высокий худоща-вый за пятьдесят лет, жена его фрау Марта не высокая, полноватая и дочка Эльза лет восемнадцати, с вздернутым носиком. Это были высочайшей культуры и интелли-гентности люди.

Они на всякую мелочь спрашивали разрешение, в их лексиконе были сло-ва: битте, сердечно благодарим, большое спасибо, мы вас не потревожили... Разго-вор они строили так, чтобы не дай бог сказать, что-либо обидное. Гитлера они осу-ждали, знали, что кругом их ненавидят, старались не вступать в разговоры, держа-лись обособленно, и только по необходимости выходили из дома. Они мужественно переносили бытовые неудобства, свалившиеся на них, не предъявляли никаких пре-тензий, смирившись с судьбой.

В январе 1943 года стояли сильные морозы, мы все сидели у натопленной печки. Постучали в дверь, вошла нищенка, одетая в лохмотья. В ту зиму от нищих небыло отбоя. Полина стала говорить, что у самих ничего нет, сами голодаем, ни-щенка сказал: «Что меня не узнаете? Я фрау Марта». Узнать ее действительно было невозможно, вместо женщины лет сорока пяти стояла глубокая старуха. Полина пригласила ее пройти, и поставила около печки стул, но немка не сдвинулась от по-рога. Она попросила очистки картошки, лежавшие на сковороде в нише печи. Поли-на подала ей сковороду, немка набила рот очистками, и подобрала все крошки. Ей давали хлеб и чай, предлагали пройти погреться, но она от всего отказывалась, не отходила от порога и только твердила: «Мы немцы, нам нельзя». Марта рассказала, что муж ее умер от голода, а Эльзу призвали в трудовую армию, и она работает где-то в шахте на Урале.

В ту ночь у хозяйки замерз в коридоре поросенок, он всю ночь визжал, а к утру замолк, и когда хватились, он был уже замерший. Полина предложила его нем-ке. Марта взяла поросенка, пошла в огород, выпотрошила его, разожгла костер, проткнула через поросенка палку, зажарила и съела, вернула нож и ушла.

На следующий день я пошел в школу, навстречу мне ехал казах на арбе, и там я увидел знакомые лохмотья – это была Марта. Плотно покушав, Марта отпра-вилась в аул, по дороге, по-видимому, села отдохнуть, уснула и замерзла. Казах рано утром ехавший в Буденовку, увидел замерший труп женщины около дороги, заки-нул его в арбу и привез в село.

Пока отец был с нами, он крутился, шил обувь и обеспечивал всем необ-ходимым, мама работала в колхозе, тогда еще давали кое-что на трудодни, а также сахар и патоку. Мама предчувствовала, что могут наступить трудные дни, по этому, чай пили с патокой, макая хлеб в темно-коричневую сладкую с неприятным запахом жижу, а сахар припрятывала на черный день.

Алексей вернулся домой, это был крепкий мужик среднего роста без бро-вей, он вставил в горнице окно, сколотил топчаны, нас переселили в переднюю по-ловину дома, а Шамшеевы перебрались в горницу, мама с Маней спали на топчане рядом с плитой, мне определили место на печке, где я проспал около двух лет.

Весной отца призвали в армию. У Шамшеевых за домом был когда-то приусадебный участок гектар, затем колхозникам запретили иметь гектар, и пол-участка урезали, и там был пустырь. Мама обратилась в колхоз, и нам выделили на этом пустыре участок двадцать соток.

Мама, Маня и я лопатами вскопали участок, посадили: кукурузу, картош-ку, огурцы, помидоры и пр. Полина научила нас, как перекрывать воду в арыках, и поливать участок, как надо делать грядки, чтобы вода правильно текла и поливала огород. Все лето трудились на огороде, мама заставляла полоть грядки, окучивать картошку, вечером, когда стадо колхозников возвращалось домой, смотреть, чтобы коровы не уничтожили наш урожай, в то время как мои сверстники играли в лапту, войну, или бегали с палками по улице.

Мы все лето ели свои огурцы помидоры, зеленый лук, варили молодую кукурузу, а многие эвакуированные голодали, и жили на тот паек, который выдава-ли. Мама работала в колхозе на сахарной свекле, и на все заработанные трудодни получила по сто грамм пшеницы на трудодень, это получилось три пуда пшеницы. С огорода собрали пять пудов кукурузы, три мешка картошки.

Полина в погребе нам выделила место, я с мамой сделали отсек, куда вы-сыпали картошку и разместили овощи. В колхозе взяли быков, и съездили на мель-ницу, где был огромный пруд и вода по деревянному желобу крутила большое дере-вянное колесо, пшеницу смололи на муку, а кукурузу на муку и крупу. Итак, на зи-му 1942–1943 годов мы запаслись немного продуктами.

Полина работала на базе конюхом, там были быки и с десяток лошадей, молодых, крепких забрали в армию, а на базе остались выбракованные. Я с Колькой утром и вечером бегали на базу, чтобы гнать быков и лошадей на водопой. Полипа сажала нас на спокойных лошадей (в дальнейшем я подводил лошадь к крыльцу, и запрыгивал на нее). Мы брали уздечки в руки, представляли себя кавалеристами. Кричали «цоб цабе» и гнали стадо, хотя быки и лошади сами знали куда идти, они заходили в воду напивались, поворачивали и шли на баз.

Я испытывал большое удовольствие ездить верхом на лошади, однажды прибежав на базу увидел, что моей лошади не было, Полина дала мне другую, но предупредила, что она брыкается. Я уже считал себя опытным кавалеристом и согласился, Полина меня подсадила, и я уверенно поехал.

Возвращаясь назад, я стеганул лошадь лозинкой, лошадь рванула, брыкну-ла несколько раз задними ногами, я слетел, хорошо что не разбился, и пришел на ба-зу вслед за стадом.

Как-то Колька позвал пойти посмотреть, как батя будет объезжать диких лошадей, которых пригнали из песков. Мы, спустились к реке, на лугу было не-сколько лошадей в уздечках и под седлом. Мужики держали лошадей за узду и хо-дили по кругу, Колька мне объяснил, что эти лошади уже приучены к узде и седлу, а сегодня батя их будет объезжать.

Алексей вел под уздцы высокого рыжего жеребца трехлетку, который фыркал, и вертел головой с воспаленными глазами, Алексей поглаживал лошадь по морде и шее, вывел из круга, и одним прыжком вскочил в седло. Жеребец вначале присел, потом встал на дыбы, затем несколько раз брыкнул задними ногами и стал прыгать, стараясь сбросить седока. Алексей сидел, уцепившись в уздечку и седло. Жеребец прыгал и выделывал всякие кренделя, затем помчался галопом по лугу, видно было, как вдалеке, жеребец прыгает, пытаясь сбросить Алексея, они еще дол-го носились по лугу, и вскоре Алексей шагом подъехал к мужикам. Жеребец был весь в мыле, с него падали хлопья пены, Алексей спрыгнул, передал уздечку мужи-ку, сел закурил, жеребец дрожал и нервно подергивался.

Это лето я с Колькой бегали на речку ловить рыбу. Помогали Алексею и Полине по хозяйству. Леску мы делали из волоса конских хвостов. Для чего подби-рались в стойле к хвостам лошади и выдергивали по одной волосинке длиной 30–40 см. Дома Алексей показал нам, как нужно сплетать волос, связывать морским узлом, и аккуратно ножницами обрезать концы, получалась крепкая, вся на узелках леска, которая не мокла как суровая нитка.

Проблема была с крючками, по селу иногда ездил шара-бара (тряпичник), у которого можно было выменять крючки на тряпки, но беда была в том, что не бы-ло тряпок. Полина Кольке находила кое-какие тряпки, он выменивал на заглотыши, и делился со мной, на эти крючки мы ловили пескарей. Алексей плел из лозы мор-душки, это чернильницы невылевайки, но больших размеров, туда закладывали жмыху и камни и забрасывали в глубокие места, в мордушки рыба попадала круп-ная, маринка и сазан. Иногда за сутки, вынимали из мордушки с ведро рыбы. Когда приносили много рыбы, Полина делилась с нами.

Полина сказала, что нужно на зиму заготавливать топливо. Около база ле-жали огромные кучи перегоревшего навоза, который, по-видимому, накапливался десятки лет. Мы все приступили к заготовке кизяка, мы раскопали одну из куч, навоз поливали водой, и месили босыми ногами, пока не образовывалась густая кашеобразная масса, на площадке в деревянную форму на два саманных кирпича, набивали навозную массу, и получались ряды кирпичей. В день набивали больше сотни кирпичей, при палящем солнце, за три дня кизяк подсыхал, перевернув его, он сушился еще три дня. Сухой кизяк, на тележке, свозили во двор к Шамшеевым и складывали под навесом.

По своей калорийности, кизяк можно сравнить с торфом. Алексей на зиму привозил саксаул, кусты которого растут в песках без листьев, древесина черная, твердая, и дает хороший жар, когда пекли хлеб.

Живя в селе можно было многому научиться жить. Это настоящее безот-ходное производство. Все шло в дело, кукурузные стебли сушили и складывали на ком скоту. Кукурузные кочерыжки, картофельная ботва, колючки, и сухая трава, ко-торые росли на пустырях. Все использовалось, как топливо, варили, жарили. Пепел шел на удобрение на огород.

Рядом с Шамшеевыми был дом казаха Ахмеда, он пас отары овец где-то в песках. Ахмед появлялся в селе один два раза в неделю, на небольшой лошади, ко-торая бежала мелкой рысью. Он постоянно толкал лошадь каблуками в живот, и по-стегивал плеткой, которую держал в правой руке. Ахмед был невысокого роста и ходил в мягких хромовых сапогах.

Во дворе у него стоял двухполовинный дом, с земляным полом, застелен-ным коврами, и длинная сакля, в которой жили его четыре жены с детьми. Алексей говорил, что за каждую жену Ахмед платил большой калым, и жены считаются его собственностью. Когда Ахмед появлялся во дворе, он привязывал лошадь шел в саклю и кнутом показывал на одну из жен, а сам шел в большой дом. Жена, на кото-рую указал Ахмед, была рада радехонька, это значило, она будет ночевать у него. Она хватала большое блюдо с пловом и кусками мяса, и бежала в большой дом. Ах-мед сидел посреди комнаты на ковре, заложив, нога за ногу, жена ставила перед ним блюдо, а сама садилась у порога. Ахмед ел плов руками, недоеденные куски мяса бросал жене, та ловила и доедала.

Старший сын Ахмеда от первой жены – Тайгун, часто заходил на наш двор, ему нравилась Маня. Он был приблизительно того же возраста. Он хорошо го-ворил по-русски, приносил и угощал нас восточными сладостями и казахскими ле-пешками, которые пекли жены Ахмеда.

Они в тесто клали много сырого лука и куски бараньего жира, и выпекали в золе между двумя чугунными сковородами. По вкусу лепешки напоминали вкус начиненной шейки. Так как я был Манин брат, то больше всех угощений попадало мне, Тайгун брал меня к себе во двор и в большой дом, где показывал и рассказы-вал, как они живут.

Обычно за чувалом (это забор из глинобитного кирпича) было тихо, или слышался, плачь, кого-нибудь из меньших, братьев или сестер Тайгуна. Но однажды жены Ахмеда разругались между собой, целый день из-за чувала были слышны ка-захская ругань и крики. Алексей сказал, что самое интересное будет, когда вечером приедет Ахмед. Мы с Колькой ждали Ахмеда.

Он появился на своей лошадке, около нашего дома его остановил казах и что-то наговорил, Ахмед пришпорил коня и помчался во двор. Мы залезли на чувал. Ахмед заскочил во двор, спрыгнул с лошади и пошел в женскую саклю, там начал стегать кнутом всех своих жен подряд, не разбираясь, кто прав кто виноват. Жены только вылетали из сакли, визжа и корчась от боли. Ахмед выскочил и продолжал стегать своих жен во дворе, не разбираясь куда, по спине, голове, куда попадет. На следующий день за чувалом была мертвая тишина.

Немцы рвались к Сталинграду. Провожая отца, мама просила его только одно, беречь себя и регулярно писать письма, о нас не беспокоиться. Он был в музыкаль-ном взводе, на левом берегу Волги, провожал полки, на правый берег, в Сталинград-ское пекло. Отец точно выполнял свое обещание. Один или два раза в неделю мы получали от него письмо, солдатский треугольник, где было исписано пол листа, корявым безграмотным почерком, что он жив, здоров, что служит на старом месте. Как мы радовались каждому его письму.

Как-то раз почтальон передала нам очередной треугольник, похвалила от-ца, что он часто пишет, затем стала говорить, как ей зайти в дом напротив? В доме жила молодая украинка с тремя маленькими детьми и свекровью. Почтальон еще немного потопталась на месте и быстро пошла в дом, и тут же быстро вышла, и ста-ла удаляться от этого дома.

Через минуту из открытых окон дома послышались душераздирающие крики, мы стояли, как пришибленные, а из соседних домов на крики потянулись ба-бы, старики и старухи. Пришла «похоронка».

Все лето я с Колькой пробегали босиком, много купались. Стояла сильная жара, и из-за того, что постоянно мочили ноги, на ногах появились цыпки, кожа трескалась до крови. Полина нам мазала ноги на ночь соленым коровьем маслом, вначале здорово щипало, но к утру цыпки почти исчезали. Я загорел и был шоко-ладного цвета, к школе мама повела к парикмахеру, я так зарос, что машинка не брала мой волос, и волосы сходили сплошной кошмой, парикмахер только удивлял-ся таким густым волосам.

Чувствовалось, что следующая зима будет голодной, летом было много овощей, варили щавель и крапиву, особенно осенью, было много фруктов, у Шам-шеевых был сад. Алексей выращивал виноград. Было много овощей и фруктов, о которых мы раньше не имели понятия. В округе было много садов, куда иногда с Колькой делали набеги.

В селе слышно стало, что обворовывают дома, погреба, и воруют в основ-ном продукты. Полина говорила, что раньше пока не было эвакуированных, они по-нятия не имели, что такое воровство. Когда все уходили из дома, дверь закрывали на щепку. Изнутри на дверях не было запоров. Алексей сделал в кузнице запоры, по-ставил на дверях. На крышке погреба забил скобы и повесил замок, собачью будку с собакой, разместили около крышки погреба.

В колхозе на трудодни почти ничего не давали, все понимали, что жить придется, за счет приусадебных участков, из сельсовета разъезжали по дворам с ло-зунгом: «Все для фронта, все для победы», и просили сдавать излишки. Мама под-считала, что тех продуктов, которые у нее имеются, едва ли хватит до половины зи-мы.

В начале осени мама заболела желтухой, у нее стали желтыми белки глаз, под ногтями была желтизна, и сама была вся желтая, ходила к врачу, он выписал ей таблетки, чувствовала себя плохо. Полина предлагала позвать старика казаха, кото-рый по ее словам поднимает мертвых. Деваться было некуда, Полина сбегала, по-звала казаха. Старик пришел под вечер, мама сидела на табуретке, старик подошел, стал что-то шептать по-казахски, водить руками около маминого лица, затем стал шикать, и фыркать, открыл окно, стал махать руками, как будто выгонял кого-то из дома. Старик попросил воду, намочил пальцы обеих рук, и стал брызгать маме в лицо. Катька хорошо говорила по-казахски. Старик сказал, чтобы каждый вечер, когда станет темно, давали маме на ужин рисовую кашу.

Уходя, старик сказал Катьке выйти с ним. На следующий день, Маня и Катька стали искать друг у друга в голове и в одежде вшей, они и раньше это дела-ли, так как этого добра в то время было сколько угодно. Они приказали мне отдать им мое нижнее белье, я сказал, что не дам, сам ловил вшей, и буду ловить. Всеже мне пришлось подчиниться, они целыми днями ловили вшей, где только можно, и собирали в спичечную коробку. В сумерках в рисовую кашу они высыпали вшей, перемешивали и подсовывали маме. Что повлияло на исход болезни неизвестно, только мама начала поправляться. Когда выздоровела, ей рассказали, что кормили ее вшами.

Весной, когда сошел снег, и немного оттаяла земля, я с Маней ходил на поле, где была сахарная свекла, перекапывали и искали мелкую свеклу оставшуюся в земле. Мама из нее делала драники, они были вонючие и противные, ели их только потому, что очень хотелось есть.

До войны у мамы со мной были проблемы, я очень плохо кушал, был ху-дой, как скелет, и постоянно кашлял, мама думала, что у меня чахотка, но после рентгена врач сказала, что у меня расширены бронхи, и эту болезнь надо залить жи-ром. После поликлиники проблемы увеличились, мама мне подсовывала все пожир-нее, на что я не мог смотреть. Во время обеда я сидел и плакал, мама пробовала ме-ня колотить, но обед оставался почти не тронутым. Мне всегда хотелось, что-нибудь сладенького, но мои родители не могли покупать деликатесы. Вся моя еда была: черный хлеб с маслом с творогом, посыпанный сахаром, или вареньем, мама гово-рила, что если меня не кормить, то я никогда не попрошу есть.

Здесь же в Казахстане я все время был голодным. Мама рассчитала, что при жесточайшей экономии, чтобы не пухнуть и не умереть с голода нужно имею-щиеся продукты растянуть на всю зиму. Она на неделю пекла семь маленьких буха-нок хлеба, из пшенично-кукурузной муки с добавлением картошки. Каждая буханка была рассчитана на один день, мама разрезала ее на три части и каждую часть еще три, таким образом, каждому из нас доставался кусочек хлеба три раза в день.

Утром мама давала пять небольших картошин в мундирах, луковицу, ку-сочек хлеба и стакан сладкого чая, заваренного на горелых хлебных корках. Я это все съедал, и как будто ничего не ел, шел в школу и на уроках думал, как я приду домой и съем тарелку кукурузного супа с кусочком хлеба, а, пообедав, тут же начи-нал думать, чтобы быстрее настал вечер, чтобы съесть еще тарелку супа с хлебом. И хотя мы не голодали, но постоянно были голодными, мы грызли жмых, и готовы были, есть все, что только можно.

Вокруг люди пухли с голода, руки и ноги становились, как пампушки. На рынке в Буденовке я видел, как пожилой мужчина снял с руки часы и отдал за буханку хлеба (в то время ручные часы были большая редкость).

Когда весной 1945 г. жили у тети Сорки в Монастырщине, рядом с ее до-мом был склад с картошкой, и после посевной там осталось много картошки, и ее стали продавать по цене пять рублей за пуд, на рынке пуд стоил сто рублей. Мы за-ложили почти весь большой тетин коридор мешками с картошкой. Мама и тетя Сор-ка целыми днями чистили картошку, и три раза в день варили по ведерному чугуну. Нас семь человек: мы втроем, тетя Сорка, Бася, Паша и Сима, съедали за один присест чугун картошки. Нам еще давали по стакану молока (у тети была корова) и куску хлеба, и мы ходили голодные.

Когда уже после войны, мы нормально питались, мама варила маленькую кастрюльку картошки, и ее не съедали. Мама все удивлялась, как это мы в те голод-ные времена могли столько есть. Мамины изречения тех времен: «Когда наступят такие времена, чтобы я могла поесть хлеба вволю, сколько хочу?». Или: «Я готова есть всю жизнь нищенский хлеб с водой, только чтоб не было войны».

Лето 1942 года запомнилось особенно, когда немцы рвались к Сталингра-ду. У людей появилось сомнение, все переживали и молили бога, чтоб разбили нем-цев. Когда турнули из Сталинграда, появилась надежда. Многие утверждали, что теперь немцам капут.

Весной мы все ходили в клуб на торжественный вечер, посвященный от-крытию второго фронта. Клуб был набит. Настроение у всех было приподнятое, все говорили, что теперь немцев скоро разобьют. Мама сказала: «Теперь победить Гит-лера будет легче, когда откроется второй фронт, но если война продлится еще год, то мы все тут помрем от голода. В следующем году нужно как следует подготовить-ся к зиме».

Колхозникам разрешили вернуть свои участки, и нам дали другой участок для огорода на пустыре. Мы втроем лопатами вскопали огород, и засеяли его свои-ми семенами, которые мама подготовила еще осенью, и сохранила.

Под угрозой предстоящего голода, Полина уговорила маму, чтобы взяться пасти хозяйских телят, так как пастухи в селе уважаемые люди и хорошо зарабаты-вают, и так мамины слова сбылись, она мне с первого класса твердила: «Будешь плохо учиться, будешь пастухом».

Я с Маней приняли стадо: 72 теленка и одна слепая корова. Договор был такой, за каждого теленка колхоз нам платил 0,75 трудодня и каждая хозяйка дает пол-литра молока в месяц. По маминым расчетам получалось очень даже неплохо, если еще учесть ее 25 трудодней в месяц в огородной бригаде, то это выходило око-ло 80 трудодней в месяц.

Но мама просчиталась, на трудодни в колхозе не дали ни грамма, и пять месяцев мы пасли телят только за молоко. Мама каждый вечер бегала по дворам, и собирала литр или полтора литра молока. У Полины был сепаратор, мама перегоня-ла молоко, сливки собирала, перегон употребляли.

Из сливок она сбивала масло, перетапливала, подсаливала и заливала в пол-литровые бутылки, плотно закупоривала и заготовляла на зиму.

Мама будила меня в четыре часа, только начинался рассвет, шел по селу и собирал телят, а пригонял, когда уже наступали сумерки. Когда телята начинали пастись, я шел к средине луга, где стоял куст, ложился и спал, телята доходили до обрыва, я просыпался, бежал, разворачивал, и снова ложился, в дальнейшем телята привыкли, и разворачивались сами.

Днем стояла жара, я весь день купался и ловил пескарей, Маня приносила обед. Вечером, разогнав телят по домам, я приносил низку двадцать – двадцать пять пескарей. Отдавал маме жарить, сам ложился полежать, меня будили, сонный ку-шал, а утром кричал, где моя порция, и никак не мог вспомнить, что вчера кушал жареную рыбу. Целыми днями я один был на лугу, научился плавать, и прыгать с обрыва в воду головой вниз.

Мама после окончания учебного года, бегала в сельсовет, и устроила меня в пионерский лагерь, как сына фронтовика. Лагерь был организован в Михайлове в средней школе. В классах стояло около двадцати коек, я попал в группу, где были ребята в основном местные Михайловские.

Кормили нас три раза в день: утром крутое яйцо, хлеб, масло и чай, в обед суп, кашу с котлетой, вечером винегрет, хлеб, масло, чай. Это было лучше, чем борщ из крапивы. Все было бы хорошо, если бы была рядом мама. Я первый раз уе-хал один, и все время думал, как они там, что Мане трудно одной пасти телят. В столовую и к реке ходили строем, что мне не нравилось, чужаков, как я ребята не любили, старались толкнуть и оскорбить, и я из-за всего этого не находил себе мес-та.

На третий день нахождения в лагере, ко мне подошел один из главарей, здоровый бугай, намного старше меня и сказал: «Слушай, жиденек, ты худой дох-лый, и много не ешь, будешь пол пайки хлеба отдавать мне, тогда тебя никто не тронет». В лагере у меня не было ни знакомых, ни друзей, я скучал и переживал, но больше всего я переживал за маму и Маню, как они там? Я решил бежать. На сле-дующий день, позавтракав, собрал свои вещи, юркнул через школьный забор, отмо-тал двадцать километров до Буденовки и к обеду был дома.

Увидав меня, у мамы на лице появился испуг, узнав, что я сбежал, она на-чала меня ругать на чем свет стоит, и стала требовать, чтобы я вернулся, так как у нее нечем меня кормить. Я заявил, что в лагерь не вернусь, и буду голодать, и буду пастухом, и буду все что угодно.

Особенно мама переживала, когда из лагеря вернулись ребята, и рассказы-вали, что их там хорошо кормили, и им там было хорошо. Мне эти разговоры были безразличны.

На следующий день я приступил к своим пастушьим обязанностям, погнал пасти телят. Как-то, пригнав вечером телят, не оказалось двухгодовалой телки, мама с Маней побежали к реке, до полуночи лазили по камышам, звали, кричали – безре-зультатно, мама очень беспокоилась, как она будет рассчитываться с хозяевами. На следующий день я перешел на другой берег реки, лазил по камышам, звал телку, все утро я оббегал весь берег вдоль и поперек, но телки нигде не было. Я купался, ловил рыбу, и когда собирался гнать телят домой, пропавшая телка оказалась в стаде. С наших душ свалился тяжелый камень.

Слепая корова, так же создавала проблемы, она часто терялась, и приходилось ее искать. Невдалеке от нас паслось колхозное стадо, к нам пришел огромный бык производитель, и стал ходить за нашей коровой. Как я не пытался прогнать быка, бил его палкой, он отходил и тут же снова приходил. Два дня моя корова ходила вместе с быком, они уходили на тот берег в камыши. Я бегал ее ис-кал, пригонял и снова приходил бык, и снова они уходили вместе. Потом бык исчез и больше не появлялся.

Примерно через неделю пришли на луг хозяин с хозяйкой слепой коровы, и стали у меня допытываться: приходил ли бык. Я сказал, что приходил, и я его про-гонял, прогонял и ни как не мог прогнать. Я боялся, что меня будут ругать, за то, что не прогнал быка, «Ну так что они делали», – спросил хозяин. «Паслись вместе, уходили на тот берег в камыши, корову пригнал, быка прогнал, а он снова приходил», – ответил я. «Ну, так что они делали», – допытывался мужик. «Ходили, паслись, я быка прогонял, прогонял, и никак не мог прогнать, пока он сам не ушел». «Прогонял, прогонял, – передразнил хозяин. – Не надо было прогонять, а наоборот пущай гуляли». И они ушли в недоумении, ничего от меня не добившись.

Как-то раз, пригнав телят, и они начали пастись, я лег под куст, и уснул, проснувшись, я поднял голову, посмотрел, телята спокойно паслись, перевернулся лицом к кусту, в середине куста лежала свернутая в кольца змия. Я подскочил, как пружина, около двух часов, мы мирно рядом спали. Я стал швырять в нее камни, выгнал из куста, и когда она поползла по лугу, я палкой, с которой постоянно ходил, разбил змее голову, и откинул подальше от куста, у меня уже опыт, как расправ-ляться со змеями.

От папки регулярно приходили письма. Он писал, что его вызывал в штаб фронта майор Минкин, хотел установить родственные связи, он был из Харькова, и командовал ротой обслуживания. Родственных связей не оказалось. Узнав, что отец – заготовщик, предложил ему перейти работать в сапожную мастерскую. Майор Минкин оказывал большую поддержку отцу, вскоре ему присвоили звание младше-го сержанта, и он стал заведующим сапожной и портняжной мастерской, которые шили сапоги и одежду для комсостава. В мастерские отбирали солдат специалистов высокого класса, сапожников и портных, отправляемых на фронт, и контингент на восемьдесят процентов состоял из евреев.

Мы по-прежнему приблизительно два раза в неделю получали солдатский треугольник, во всех письмах, было на полстраницы корявого, безграмотного, сплошные ошибки, текста одного и того же содержания: «Здравствуйте дорогие, я жив, здоров, работаю на старом месте, заведующим сапожной и портняжной мас-терской». Для нас в письмах было главное, что он жив и здоров.

Летом 1943 г. вдруг перестали приходить письма. Шла неделя за неделей, а писем все не было. Мама сходила с ума. Где бы я не находился, постоянно с трево-гой думал, почему нет писем, что случилось? О страшном я не хотел даже думать, каждый день я сам себе говорил, сегодня будет письмо, вечером, разогнав телят по дворам, ничего не спрашивая, я видел по маме и Мане, что письма не было.

Поработав, пару часов, я пошел к меже под дерево отдохнуть, лег лицом в траву и стал беспрерывно повторять: «Чтоб от папки было письмо, чтоб от папки было письмо…» и уснул. И снится, что из высокой травы выходит маленький чело-вечек в широкополой шляпе точно, как в сказках Андерсена, и говорит: «Я бог, я все знаю, я вижу как, Вы, переживаете, что нет писем: папка жив, были трудности, ско-ро получите письмо». Я проснулся и стал думать, как мне рассказать маме, что это был не сон, чтобы мне поверили, чтобы вселить какую-то надежду. В трудные вре-мена все жили надеждой, все и верующие, и неверующие просили и молили, чтобы их родные и близкие были живы, здоровы, и хотели верить в чудеса, сказки, пред-сказания. Придя, домой я рассказал, что я сидел на меже под деревом, и услышал голос бога, который сказал мне: «Не переживай, папка твой жив, были трудности, скоро получите письмо». Большой радости мой рассказ не вызвал ни у мамы ни у Мани, мама только тяжело вздохнула и сказала: «О рабейну-шалойлом (о, великий мой покровитель).

Самое интересное, что через два дня получили письмо. Отец писал, что они попали в окружение, с боями пробивались к своим, несколько недель не было возможности писать письма, теперь все нормально, и он работает на старом месте, заведующим мастерской.

Полину, когда созрели арбузы и дыни поставили сторожем на бахче. С Колькой бегали на бахчу, Полина выбирала арбуз, с засыхающим хвостиком, и уго-щала нас, затем выбирала дыню, таких ароматных и сладких дынь, я больше нико-гда нигде не видел.

Алексей притащил огромную деревянную бочку, сказал, что будем солить арбузы. Он поставил ее около арыка, и сказал мне и Кольке, лить в нее воду пока не разбухнет. Вначале бочка текла, как решето, первые ведра воды вытекали до дна. Только на третий день, бочка перестала течь, и стояла заполненная водой.

Алексей сказал, что вечером пойдем за арбузами. Когда совсем стало тем-но, Алексей, Колька и я взяли мешки, и огородами пошли на бахчу. Полина уже подготовила небольшие спелые арбузы. Когда натаскали нужное количество, Алек-сей перевернул бочку, опустил в погреб, уложил арбузы, приготовил и залил солод. По-видимому, по тому, что я участвовал в процессе засолки, Полина, принеся из по-греба зимой соленый арбуз, половину отдавала нам.

Мама написала письмо – розыск в город Богуруслан, и нам прислали адрес Хазановых в Курганской области. Мама написала, и пришел ответ от тети Паи: она с семьей и тетя Сорка с дочками живут в Курганской области, дядя Гриша умер от го-лода в Ленинграде, а тетю Дину с детьми полуживыми вывезли, дядя Мора и Володя в армии на Ленинградском фронте, и она с ними переписывается. Еще тетя Пая пи-сала, что она родила третьего ребенка – мальчика, во время бомбежки, и ему уже два года. Ее мужа Лейзера в армию не взяли, у него грудная жаба, и он получил «белый билет».

В конце сентября закончился пастушеский сезон, я и Маня стали учиться в школе, наступающая зима ожидалась еще более голодной, чем предыдущая, в кол-хозе на трудодни ни дали никому, ни грамма. Колхозникам со своих приусадебных участков нужно было, уплатить огромные налоги, и пережить зиму.

В продаже не было: ни соли, ни мыла, ни спичек. Алексей поехал в пески на соленые озера, и привез кристаллическую соль. Казахи кустарным способом ва-рили мыло, мама договорилась с женщиной, отдала килограмм сливочного масла, и нам сварила мыло в виде шара, мама это мыло берегла, для бани, и разрешала намылиться один раз. Белье стирали, заваривая золу.

В конце 1943 года в газетах появилось сообщение, что освобожден город Мстиславль и станция Ходосы. Немцев гнали на запад. Эвакуированные, с освобож-денных районов, начали потихоньку уезжать. Мы бегали провожать отъезжающих, и завидовали им белой завистью. Появилась надежда скорого возвращения домой. Мама написала письмо в горсовет, и нам сообщили, что наш дом сожгли немцы при отступлении. Хотя нам некуда было ехать, нас тянуло на родину с невероятной си-лой.

Едем домой

Мы получили письмо от тети Сроки, где она писала, что дом ее в Мона-стыщине цел, и она с дочками собирается уезжать на родину. Если мы хотим к ним приехать, то они будут очень рады. Мы решили, если бог даст и все будет нормаль-но, то весной поедим на родину.

Эвакуированные покидали Буденовку, а в село стали прибывать чеченцы и карачаевцы. Они прибывали большими семьями, их расселяли по домам колхозни-ков. Чеченцы и карачаевцы ходили в бурках и папахах из каракуля, на ногах, из тол-стой кожи чуни, обтягивающие ступню. У всех взрослых мужчин за поясом были кинжалы.

Рассказывали, что они предатели, что перешли на сторону немцев, и Ста-лин их выселил в двадцать четыре часа. Говорили, что они очень страшные люди, вспыльчивые, и если что-то не так, сразу хватаются за кинжал. Вначале, относились к ним с недоверием, вечером боялись выходить из дома, и на ночь покрепче запира-ли окна и двери. В дальнейшем оказалось, что они обыкновенные люди, приветли-вые и доброжелательные. На рынке теперь были в основном чеченцы и карачаевцы, торговали всякими кавказками вещами, сшитыми, из кожи каракулевыми шкурками, всякой утварью.

Сапоги, которые сшил отец, здесь в Буденовке порвались, не в чем было ходить в школу, я вырезал две доски, как подошвы, прибил ремешки, и одевал на рваные сапоги. Ходить в них было трудно, так как доски не гнулись, приходилось идти на прямых ногах, да еще ремешки постоянно рвались. Мама разорилась и ку-пила мне у чеченца чуни.

Чеченец сказал, что вместо стелек нужно положить солому, тогда будет ходить мягче и теплей. Теперь каждый день, прежде чем надеть чуни, менял «стель-ки». Вскоре пятки у чуней протерлись, и во время ходьбы солома вылезала нару-жу.

Эта зима была еще более голодная, мама строго следила за экономией продуктов, чтобы хватило до появления зелени. То там, то здесь, говорили, что лю-ди пухнут и умирают от голода.

Вначале 1944 года, пришло письмо от тети Сорки, что они уезжают в Мо-настырщину, и чтобы мы тоже выезжали. Будем жить вместе, пока не кончится вой-на.

Мы стали готовиться к отъезду, мама стала сушить сухари, откладывать в дорогу бутылки с топленым маслом, подготовила несколько килограмм кукурузной крупы и пшеничной муки. До нас доходили слухи, что в освобожденных районах нет соли. Алексей съездил в пески на соленые озера, и привез нам пуд соли, которую мама разложила в три мешка. Новые мешки, которые утащила в колхозе, принесла Полина. Самые ценные советы давал нам Алексей, так как он был охот-ник, рыболов, и надолго уходил в горы. Алексей дал нам веревки, в углы мешков вложил камушки, и каждому из нас подогнал веревки, чтобы удобно было нести мешки за плечами.

У меня не было никакого терпения ждать, когда мы поедим, и приставал к маме. Полина и Алексей не советовали нам ехать зимой, а говорили, что лучше дождаться тепла, а там дом под каждым кустом. Говорили, что теперь пассажирские поезда подбирают на станциях людей, и везут в освобожденные районы. У Полины в Джамбуле жила родственница, она написала письмо ей, чтобы она нас пустила на пару дней.

Выезд наметили на март, мама продала оставшиеся два пуда пшеничной муки, кукурузу и картошку, взяла хорошие деньги, так как с появлением чеченцев в селе, цены на продукты здорово поднялись.

Настал день отъезда, Маня с Катькой ревели навзрыд, мама и Полина тоже плакали, у меня на сердце скребли кошки, больше двух лет мы дружно прожили вместе.

Около сельсовета мы взобрались на грузовик, провожать нас пришло мно-го народа: вся семья Шамшеевых, были соседи, которым мама кроила платья и юб-ки, был Тайгун, который переживал, что Маня уезжает. Пришла и Флейшер из Вин-ницы с больными ногами, партизанка гражданской войны, она очень любила маму, и любила с ней беседовать, и еще многие соседи и эвакуированные.

Машина тронулась, провожающие стояли, махали руками, пока мы не скрылись за поворотом.

В Джамбуле, слезли с машины, надели мешки, и пошли искать родствен-ницу Полины. Вскоре мы нашли небольшой домик на краю города. Открыв калитку, мы подошли к дверям коридора и постучали. К нам вышла молодая коренастая женщина, мы поздоровались, и мама передала ей письмо. Прочитав письмо, она улыбнулась широкой открытой улыбкой, и впустила нас в дом.

Женя жила вместе с трехлетним сыном, которого звали Толик, он не выго-варивал букву "к", а говорил «артошка», «у-уруза», «атлета». Муж её был на фронте. Женя расспросила о Шамшеевых, про Буденовку, она сама родом из Буденовки, но давно переехала жить в Джамбул, она сказала, чтобы сегодня мы отдыхали, а завтра – на вокзал.

На станции оказалось, что никакие эшелоны не идут. Пока не пройдешь санпропускник, в вокзал не пускают. Теперь ситуация поменялась, на вокзале и в привокзальном садике сидело много народа, ехавших на запад. Люди много дней стояли в очередях за билетами, эшелоны проносились на запад в основном с воен-ными, и военной техникой.

Женя оказалась простой и доброй женщиной, нас она принимала, как близких родственников. Видя, что мы переживаем, что не можем уехать, стала уго-варивать маму, что можем пожить у нее, пока на улице стоят холода. Она рассказывала, что у нее жили эвакуированные из Донецка, и недавно уехали домой, а она боится, что могут поселить чеченцев.

Каждый день в шесть утра я шел в магазин занимал за хлебом очередь. Ко-гда подходила моя очередь, продавщица вырезала ножницами квадратик с датой в каждой карточке, ставила на одну тарелку весов, килограммовую гирю, с другой стограммовую. Отрезала треть буханки, и взвешивала 900 грамм хлеба, Если не хва-тала, добавляла кусочки, если вес был лишний, кусок отрезала. Иногда порцию де-вятьсот грамм она давала кусками, спорить с ней было бесполезно, продавщица поднимала крик: «Куда я буду девать куски».

Идя в магазин, или возвращаясь, я проходил мимо углового, большого, дома с красивым крыльцом, на котором сидел пацан упитанный, краснощекий, и по-стоянно что-то жевал. Однажды проходя мимо, пацан мне крикнул: «Эй ты, еврей, что ты все ходишь по нашей улице, чтобы я тебя больше тут не видел, будешь хо-дить, я тебе покажу». Я всегда, болезненно воспринимал антисемитские слова, но на этот раз ничего не сказал, не хотелось с ним связываться, и прошел мимо.

На следующий день, возвращаясь с магазина, пацан увидел меня, сошел с крыльца, преградил мне дорогу, и спросил: «Ты что не понял, что я тебе сказал». Я подошел и сказал: «Пропусти». Он ухватил меня за борта моего старенького пальто, из которого я давно вырос и стал меня трясти, я стукнул ему в глаз. Он еще раз дер-нул и надорвал борт. Мы начали драться, он разбил мне нос, но я почувствовал, что он хочет от меня отделаться, стал отдирать мои руки и кричать: «Отпусти». Я в него вцепился мертвой хваткой, не ощущал ударов, я готов был разорвать его на куски, если бы была у меня сила. Из дома выскочила его мать, растащила нас, толкнула меня, забрала своего сыночка, а мне стала угрожать, ругать матом.

Продавщица в этот раз дала мне наш паек одними кусками, и после драки куски оказалось разбросанными на земле. Я подобрал куски хлеба и пошел домой. Дома мама, узнав в чем дело, стала меня ругать на чем свет стоит, что я не могу спо-койно холить по улице, что почему-то только меня все трогают, и дети, и собаки. Зашивая пальто, она сказала: «Ладно, все равно это пальто тебе уже мало, на сле-дующую зиму придется доставать новое». И добавила: «Правильно, надо уметь, за-щищать свое достоинство». А хлеб мы съели, только песок скрипел под зубами. А пальто пришлось носить и следующую зиму. Я продолжал ходить по этой улице, но пацана этого, больше на крыльце не видел.

…Наконец мы смогли уехать. Целую неделю тряслись в поезде, мамины запасы подходили к концу, и она боялась, что скоро нам придется голодать. Самое тяжелое время в поезде была ночь, спать приходилось свернутым калачиком, и стоило вытянуть ноги обязательно кто-нибудь, на них наступал, или цеплялся. Всю ночь приходилось крутиться, вставать и снова ложиться, в то время как смертельно хотелось спать. Мама у начальника поезда узнала, что наш поезд идет на Украину, чтобы попасть в Смоленск, нужно в Воронеже сделать пересадку.

В Воронеж поезд пришел ночью, мы распрощались с попутчиками, надели свои мешки и пошли на вокзал. Вокзал был временный деревянный с деревянным полом, а так как было поздно, нас пустили, без санпропускника. Народу было мало, мы нашли себе угол и улеглись спать.

Утро было солнечное, я вышел из вокзала, и меня охватил ужас, вокруг стояли многоэтажные коробки, с черными глазницами окон, нигде в округе не было видно ни одного целого дома. От одноэтажных, деревянных домов стояли только печи с обвалившимися трубами. Улицы, отходившие от вокзала, были все в развалинах. Это был первый город, который я увидел пострадавшим от войны. Вышла мама, и Маня и мы долго стояли и смотрели на то, что может натворить вой-на.

Мама пошла к коменданту и нам, как семье фронтовика, комендант напи-сал бумажку, выдать паек на два дня, в привокзальной столовой. Мы получили две буханки хлеба и банку килограмм американской свиной тушенки. «Устроим празд-ник и сварим сегодня мясной суп», – сказала мама. Я побежал искать дрова и разжи-гать костер.

Когда открыли банку, то можно было задохнуться от запаха. Мама поло-жила в чугун сразу половину содержимого банки, насыпала больше крупы, когда суп был готов, отрезала по большому куску хлеба – это был настоящий празд-ник.

В справочном бюро объяснили, что через станцию Мичуринск идет пря-мой поезд до Смоленска. Добраться туда можно пригородным до станции Грязи, а там пригородным до Мичуринска.

На следующий день, мы сели на пригородный поезд. В Грязи приехали, после четырех. Маню с вещами оставили на перроне. Вначале я с мамой отправи-лись в санпропускник.

Маня стояла около наших мешков, разговаривала с женщиной, охраняв-шей свои вещи, начинал моросить дождик, и Маня не заметила, как подошел муж-чина, схватил самый большой мамин мешок и быстро пошел. Женщина, разговари-вавшая с Маней, сказала: «Смотри, вон схватили ваш мешок». Маня посмотрела и увидела, одного мешка нет, и мужчину удалявшегося среди толпы с мешком. Маня крикнула женщине: «Покараульте», а сама бросилась догонять мужчину. Догнав, она уцепилась в мешок, и стала кричать: «Ворюга, отдай мешок». Мужчина дергал мешок к себе, и хотел отделаться от девчонки, Маня дергала к себе мешок и про-должала кричать. Вокруг собрался народ, а мужчина никак не мог выдернуть мешок у Мани, тогда он бросил мешок и скрылся в толпе. Когда мы пришли, и Маня рас-сказали о пришествии, мама сказала: «Черт с ним с мешком, слава богу, что он тебя не убил».

Утром мама пошла к коменданту. Нам, как семье фронтовика, выдали та-лоны на завтрак и обед в железнодорожной столовой. Наш поезд отправлялся в Ми-чуринск после обеда. Этот день мы панствовали, мы плотно позавтракали и пообе-дали, из мясных блюд, на обед даже был компот.

В Мичуринск поезд пришел позже десяти часов вечера, шел дождь, временный деревянный вокзал был полон народа. Женщина вахтер сказала, что недалеко есть другой вокзал, народу там мало, и мы сможем спокойно переночевать. Молодая женщина, стоявшая рядом сказала, что она идет туда и может нас проводить.

Мы пошли с ней, дошли до переезда, перешли железную дорогу, и стали удаляться от железной дороги. Дождь усилился, мы шли по каким-то темным ули-цам, шлепая по лужам среди частных одноэтажных домов. Мама стала беспокоиться и спрашивать: «Куда, Вы, нас ведете?». Женщина отвечала: «Уже, скоро». И свора-чивала то в один, то в другой переулок. Мама остановилась и заявила, что дальше мы не пойдем, женщина уговаривала: «Вот, вот, совсем близко». Мы повернули и пошли обратно, и ели нашли вокзал.

Мы проходили больше часа. Придя, на вокзал, мама рассказала вахтеру, что нас вели, чёрт знает, куда, вахтер удивленно на нас посмотрела, и сказала, что второй вокзал здесь рядом, пять минут ходьбы. Женщину, взявшуюся нас прово-дить, первый раз видит в глаза. Мы больше никуда не решились пойти, нашли место и устроились на ночлег.

Когда мы утром встали, около наших мешков были огромные лужи, как потом оказалось, это вытекла наша соль, и мешки стали легкими. От пуда соли, которую мы тащили из Казахстана, осталось килограмма пять, ее мокрую высыпали на газеты просушить.

…В Смоленск поезд прибыл под вечер, вокзал был разрушен. Вокруг вид-нелись разрушенные многоэтажные дома, весь город просматривался в одних разва-линах, кроме монастыря с золотыми куполами над Днепром. Переходные мосты че-рез железную дорогу были взорваны, искореженные фермы висели над железнодо-рожными путями. Кое-где дымились вагоны, и разрушенные дома, нам сказали, что прошлой ночью была бомбежка. Эта картина произвела на нас в угнетающее со-стояние, мы поняли, что попали в прифронтовую полосу.

Нас направили в эвакопункт, который находился на первом этаже в одном из разрушенных зданий. Эта была большая комната, уцелевшая от всего дома. По-среди которой стояла буржуйка, и было хорошо натоплено. Мебели никакой не бы-ло, люди сидели на полу своими семьями. Мы разделись, и расположились на по-лу.

Соседи рассказали, что ночью бывают налеты, и тогда нужно бежать в бомбоубежище, которое находится в подвале соседнего дома, что линия фронта проходит где-то в ста километрах, и в тихую погоду ночью слышна артиллерийская канонада. Это сообщение расстроило нас еще больше.

Мама никак не могли найти никакого транспорта, чтобы добраться до Мо-настырщины. Ей посоветовали поехать поездом до станции Починок, а там до Мо-настырщины километров сорок, и постоянно ходит транспорт, возит почту. В По-чинке вокзал был разрушен, и нас направили в эвакопункт, который находился в большом еврейском доме, недалеко от железной дороги, хозяев которого расстреля-ли немцы.

Мы оставили свои вещи, прошли санпропускник и пошли искать какой либо транспорт. На почте сказали, что машина за почтой из Монастырщины прихо-дит утром.

Вернувшись в эвакопункт, мы устроились в углу на полу. Эвакопункт, на-подобие вокзала. Одни люди откуда-то приезжали, другие, уезжали. Но в основном были евреи, которые остались живы и возвращавшиеся из эвакуации, в свои городки и местечки.

Там постоянно рассказывались истории, о трагедии постигшей еврейский народ, как немцами и полицаями проводились массовые расстрелы на оккупирован-ной территории. Как русская жена спасла своего мужа еврея и своих детей, или на-оборот, как жена пошла и сдала своего мужа.

Одни постояльцы эвакопункта старались рассказать свою трагическую ис-торию, о себе и своих близких. Рассказывая свое горе, люди освобождали свою ду-шу, чтобы найти в себе силы, как жить дальше. Другие радовались, что остались живыми, уверенны были в победе, и говорили, что теперь они знают, как нужно жить.

Ни в газетах, ни по радио, о еврейской трагедии ничего не рассказывалось. Рассказывая, о трагедии, люди старались говорить, тихо оглядываясь, боясь, чтобы не дай бог кто-нибудь, не подслушал, и не заложил, а то могли взять за пропаганду и агитацию.

Ночью заболела Маня, мы спали на полу, подстелив пальто и, подложив под голову мешки, у Мани поднялась высокая температура, и на теле появилась сыпь. Мы всю ночь не спали, ели дождались утра. Утром мама повела Маню в поли-клинику, там определили сыпной тиф, и ее сразу же отправили в больницу.

В эвакопункт приехали женщины в белых халатах, всех выгнали на улицу, помещение облили карболкой, всех отправили в санпропускник, и мы весь день си-дели на улице.

Теперь я и мама остались вдвоем, и мы несколько раз в день бегали в больницу, Маня лежала на втором этаже в инфекционном отделении, и к ней никого не пускали. Врачи говорили, что они делают все необходимое, идет процесс, а мы торчали под окнами больницы.

Только через несколько дней нам показали Маню, вначале мы ее не узна-ли, похудевшая, и наголо постриженная, мы думали, что стоит какой-то мальчик, и узнали только тогда, когда она руками начала нам подавать знаки. Я кричал ей, что есть мочи, но она меня не слышала, мы не слышали, что говорила она. И хотя разго-вор получался, как у двух глухих, мы радовались, поняв, что Маня начала поправ-ляться.

Однажды ночью, мама меня разбудила, выла, серена, мы побежали в бом-боубежище, по небу ползали лучи прожекторов. Бомбоубежище было не далеко, и представляло собой, яму метров около трех глубиной, в ней бревенчатый сруб, сверху несколько накатов бревен, а поверх бревен земляная насыпь.

Наверху раздались мощные взрывы, бомбоубежище зашаталось, с потолка со щелей между бревен посыпалась земля. Я сидел, прижавшись к маме, весь дро-жал, и у меня стучали зубы, я не мог произнести ни одного слова. При каждом сле-дующем взрыве, бомбоубежище продолжало колыхаться, и сыпалась земля. Я сидел и про себя говорил: «Чтоб бомба не попала в нас, чтоб…», мама прижимала и успо-каивала меня, а сама молила бога, чтобы бомба не попала в больницу.

Коптильни горевший в нише стены, тускло освещал напряженные перепу-ганные лица людей, которые, по-видимому, как и я молили бога, чтобы не было прямого попадания, все понимали, что тогда от бомбоубежища ничего не останет-ся.

Бомбежка продолжалась, как мне показалось долго, то затихало, то снова рвались бомбы. Когда дали отбой, и мы вылезли, на станции горели составы, в горо-де видны были пожары, удушливая гарь стелилась по земле. Я с мамой первым де-лом побежали к больнице, увидав, издалека, что здание больницы цело и невредимо, вернулись в эвакопункт, где в окнах повелители все стекла.

Маня рассказывала, что она не спала всю ночь, стояла у окна, видела, как бомбили станцию, и боялась, что мы попали под бомбы, и успокоилась, когда на следующий день увидела нас.

Мама познакомилась с молодой женщиной, которая жила недалеко от больницы, у нее было двое детей, старшая Анечка лет одиннадцати, и сын Боря, пя-тилетний карапуз. Соня так звали женщину, работала на станции, муж пропал без вести, и некому было смотреть за детьми.

Дом у Сони был большой пятистенка, большой коридор, в передней части столовая и кухня, во второй зал и две спальни. Здесь можно было жить, по-человечески, не валяться на полу. Соня, как мы зашли в дом, сказала, что я буду спать в зале на диване.

Соня с детьми полгода, как приехала из эвакуации. В доме жили люди, за-хватившие его при немцах, с которыми ей пришлось жить некоторое время вместе, и которых она выселила. «Часть вещей и мебели, – говорила Соня – пропали».

Анечка была худенькая, светленькая девочка, с большими голубыми гла-зами, выражавшими, то ли любопытство, то ли удивление. Она смотрела за братом, готовила на примусе пищу, кормила, и везде таскала его за собой. Когда Соня была на работе, она была хозяйкой в доме.

Поселившись, в доме Сони, часть Аничкиных обязанностей перешло к мо-ей маме, и Анечка как-то сразу к нам привязалась, и мы постоянно были вместе. Мы вчетвером холили в больницу, стояли под окнами. Я вместе с Анечкой ходил в мага-зин за хлебом, и везде, куда бы меня ни посылала мама, Анечка ходила со мной. У Сони за домом был большой огород, мама взялась вскапывать землю и делать гряд-ки. Анечка работала наравне с нами, она помогала маме сажать лук, свеклу, морков-ку. Боре стелили одеяло, и он вместе с нами был на огороде.

Помогая маме в огороде, мама сказала: «Какая ты молодец, как хорошо ты помогаешь, будешь моей невесткой». Видя, что я с Анечкой сдружился, играем вме-сте, и везде ходим вместе, стала над нами подшучивать, называя нас «жених и не-веста». Я злился и делал вид, что Анечка меня совершенно не интересует и безраз-лична. Однажды мама позвала нас кушать и сказала: "Жених и невеста идите ку-шать". "Тетя Люба, зачем, Вы, его дразните, ему это не нравится, он же хороший», – высказалась Анечка. «Ах ты, моя невестушка, Ты, уже за него заступаешься», – по-смеивалась мама. Я так разозлился, что не пошел кушать, тогда мама крикнула: «А ну иди кушать, дурак, я ничего обидного не сказала, наоборот мне даже нравится, что вы дружите».

Анечка мне действительно нравилась, нравился мне ее заботливость, пре-данность, безотказность. Нравился мне ее спокойный ровный характер, и что умела слушать, и когда я рассказывал ей смешное она смеялась, когда грустное и трагиче-ское ее голубые глаза становились серьезными. Нравились ее отношение с брати-ком, который беспрекословно ее слушался, ее легкая походка, как заплетала косу, и вообще мне все в ней нравилась. Иногда мне хотелось взять ее за руку, или погла-дить за ее худенькое плечо, и когда я начинал об этом думать, то я чувствовал, что становлюсь, как деревянный.

Соня наняла мужика с лошадью, который вспахал огород, и посадили кар-тошку, мы вчетвером, с ведрами резаной картошки, бегали за плугом и бросали картошку в борозду. Анечка работала вместе с нами, хотя ей говорили, что она здесь не нужна, и шла отдыхать.

Маня поправилась, нас начали впускать в палату к ней, но пока ее не вы-писывали. В Починке мы прожили целый месяц, за это время ночью были еще две воздушные тревоги. Когда начинала выть серена, мы бежали в конец огорода, где была вырыта траншея. Там мы сидели и наблюдали, как по небу скользят прожекто-ра, как летят трассирующие пули, и хлопают разрывы зенитных снарядов. Где-то над нами слышен был гул пролетающих самолетов, но бомбежки больше не было, после отбоя мы возвращались в дом, и ложились продолжать спать.

В конце мая выписали Маню, кругом стало все зеленым, мы стали гото-виться к отъезду. За три недели, пока жили у Сони, мы так сдружились, что Соня не хотела нас отпускать.

Наступил день отъезда, рано утром мы отправились к почте. Соня с деть-ми провожали нас. Пришла машина, шафер отнес мешки с почтой, принес другие, и нам крикнул: «Залезайте», мы залезли в кузов, я старался не смотреть на Анеч-ку.

Когда мы подошли к дому, тетя Сорка увидела нас в окно, и выскочила криком: «Ой, ой вер из гикумен (ой, ой кто прибыл – перевод с идиш)». За ней вы-скочили: Бася, Паша и Сима. Они окружили нас, и стали целовать. Сорка рассказала, что давно уже нас ждут, и что уже месяц, как получили от Полины письмо, что мы уехали из Буденовки в середине марта, и что они тут уже передумали черт знает что.

Когда тетя Сорка рассказала, что дядя Мора и Володя погибли на фронте, а Гриша умер от голода в Ленинграде, мама с тетей расплакались, и, глядя на них все, стали сморкаться и плакать.

Ожидала нас и приятная новость, куча писем треугольников, где отец от-вечал на мамины письма. Во всех письмах было написано одно и тоже, на полстра-ницы, что он жив, здоров, работает на старом месте, заведующим сапожной и порт-няжной мастерской, кривыми буквами и в каждом слове несколько ошибок. Эти безграмотные письма веселили моих двоюродных сестер. Но для нас эти письма был дороже всего на свете, главные, что отец жив и здоров.

Дом тети Сорки был не большой, полдома занимал рубленый коридор, жилая половина была маленькая из двух комнат, кухонька с большой русской пе-чью, и небольшой зал. Нужно было думать, как в этом доме нам всем разместиться, летом можно было спать в коридоре и на чердаке. Тетя Сорка заказала соседу плот-нику два топчана, один из которых поставили в зале, где спала Маня после болезни, второй – в коридоре для мамы. Мне достался чердак, где было сено для коровы. Во время немцев, в доме жил часовой мастер, и в углу чердака была куча деталей от старых часов, которые стали моими игрушками.

От Монастырщины до Мстиславля сорок километров, но по грунтовой до-роге. Маме очень хотелось побывать в Мстиславле, где она прожила семнадцать лет после замужества. Не найдя попутного транспорта, в один из хороших летних дней, встав в пять часов утра, я и мама отправились пешком в Мстиславль. Рассчитывая, что по дороге, нас подберет какой-нибудь попутный транспорт. Но ни попутных машин, ни подвод не было. По дороге, несколько раз отдыхали, где-то часам к две-надцати мы подошли к Алсуфевскому монастырю, до города оставалось километров семь.

Рассказывали, что между этим монастырем и Замковой горой прорыт под-земный ход. Что туда попробовали спускаться, но, пройдя двести-триста метров свеча тухнет, и идти дальше побоялись.

Отдохнув, около монастыря, и пройдя, лес мы вышли к городу в районе Заречье, и сразу бросился в глаза новый деревянный мост, построенный немцами через реку Вихру, и два сгоревших немецких танка, стоявших на лугу.

Перейдя мост и поднявшись в город, мы первым делом отправились к на-шему дому. Нам нужно было пройти на другой конец города, и мы обратили внима-ние, что в городе много сожженных домов. На месте своего дома мы нашли кирпич-ный фундамент, и печь с развалившейся трубой. Вся наша улица была сожжена, ос-талось только здание горсовета в конце улицы. На месте кирпичных домов торчали только коробки. Часть фруктовых деревьев была вырублена, но медуница, стоявшая недалеко от крыльца, была усыпана зелеными яблоками.

К нам подошла женщина, я почему-то ее не знал, стала всматриваться в маму и произнесла: «Ты жива?». Она узнала маму, они разговорились, затем она по-дошла поближе к маме и тихим голосом, показывая на соседский еврейский уце-левший от пожаров дом, семья которого была расстреляна, стала рассказывать, что все наше добро перетащил к себе Алексей и никого не подпускал к нашему дому. Она рассказала, что всех соседей евреев с близлежащих домов в один сентябрьский день расстреляли немцы, и она удивлялась, как это нам удалось спастись.

Мы направились в дом, где теперь жил Алексей. Этот дом я хорошо знал, здесь до войны жила еврейская семья, у них было три дочки. Старшая дочка была Манина подруга, и мы часто сидели у них на крыльце, и вместе играли в классики и в прятки.

Пройдя через темный коридор, мы зашли в дом. Андреевна – жена Алек-сея, шла на кухню, неся ворох посуды, по-видимому, убирала со стола после обеда. Увидав нас, она остолбенела, и стояла, глядела, не понимая, что происходит. Мы по-здоровались, а Андреевна смотрела на нас, ничего не говоря, и не двигаясь с места. Наконец, она выдавила из себя: «Ты жива?». «Жива, жива Андреевна, в хату можно войти?», – спросила мама. Женщина как будто очнулась, стала хлопотать и пригла-сила за стол обедать. За столом сидела их дочь Маня, болезненного вида, за эти годы она выросла, была длинная и худая. На столе стояла мамина ручная, швейная маши-на «Зингер».

Андреевна рассказала, что они вернулись из деревни, откуда нас выгнали через три дня, как туда пришли немцы. Первым делом открыли сарай и выпустили корову и поросенка. Что в нашем доме жил немецкий офицер. Когда прошел слух, что Исроэла расстреляли как шпиона, а мы погибли где-то в Брянской области, они кое какие вещи взяли в нашем доме. Но теперь все сгорело вместе с домом. Видно было, что Андреевна чувствует себя неловко, и всячески старалось угодить нам.

«Андреевна, не беспокойся, все это ничего не стоит, главное, мы живы и здоровы, и правильно сделали, что взяли, что могли, жаль только, что остальное сгорело. Претензий к Вам я никаких не имею. Наоборот очень благодарна. Вы вывезли моих детей из города, и мы остались живы. Если вернемся в Мстиславль, то швейную машину заберу, это мой хлеб».

«Ради бога, бяры», – услужливо стала говорить Андреевна.

Пришел Алексей, ему уже соседи сказали, что мы приехали. Он был, вы-пивши, и с порога в веселом настроении стал говорить: «Люба, ты жива, як я рады цябе видзець». Он вытащил из кармана бутылку самогонки и сказал: «Такие гости, такие гости, трэбы ж выпиць». Мама поблагодарила Алексея, назвав его нашим спасителем, что мы всегда были добрыми соседями, и если вернемся, и может быть, отстроимся, она бы желала жить по соседству. Андреевна снова накрыла на стол. Алексей спросил, где мы были все эти годы. Мама стала подробно рассказывать о наших мытарствах, о Верочке, о Казахстане. Андреевна только охала и ахала, делая вид, что очень, очень переживает.

Ночью завыли сирены, мы все выскочили в огород, началась бомбежка станции Кричев. По небу поползли лучи прожекторов, слышен был гул летящих са-молетов, на юге появилось зарево, слышны были взрывы. Вдруг над городом немец-кий самолет сбросил фонарь, и стало светло, как днем, хоть иголки собирай.

На следующее утро я с мамой отправились на базар, все знакомые, встре-чавшиеся нам, увидав, и узнав маму, удивленно спрашивали: «Ты жива?». И хотя фронт находился в пятидесяти километрах от города, на реке Проня, и слышна была артиллерийская канонада, уже некоторые еврейские семьи вернулись из эвакуации, в основном те, у которых остались целы дома.

Вдруг на базаре кто-то громко закричал: «Блюма, это ты? Ты жива?». Это был Петрок Подогайский. Он схватил маму, стал тискать и целовать, что мама никак не могла его оттолкнуть.

Когда мы жили в старом доме, Петрок Подогайский жил за нашим огоро-дом на соседней улице, и между нашими огородами была общая межа.

Петрок был постоянным клиентом у отца, приходил вечером огородами, и требовал, чтобы отец тут же при нем заготовил пару сапог, другие сапожники остав-ляли и уходили, а Петроку всегда нужно было срочно. В то время, пока отец заго-тавливал ему пару, он садился около мамы и беседовал с ней на идиш. Петрок вырос среди евреев и разговаривал на идиш лучше любого еврея. Он работал на разных работах, плотником, столяром, сторожем и тайком сапожничал.

Любитель выпить, всегда с улыбкой и подковыркой он к маме относился уважительно и доброжелательно, и был искренне рад, что он нас встретил, и что мы живые. Петрок тут же спросил, где Исроел, мама ответила, что на фронте. «А тут говорили, что его расстреляли як шпиёна, и чаго люди только ни придумаюць».

Он стал уговаривать нас, чтобы мы пошли к нему: «Надька будет очень рада». Дом его сгорел, он сейчас живет в еврейском доме рядом с базаром. По доро-ге Петрок стал грустным и сказал: «Блюма, у меня большое горе, три месяца, як я пахараниў младшаго сына». Он стал рассказывать, что его младший сын Лёнька, че-тырнадцати лет, нашел снаряд, стал его разряжать и подорвался. Надька сходит с ума, каждый день ходит на кладбище. Старший сын Коля на фронте. Яго забрали, как освободили от немцев. Слава богу, пишет письма. Петрок стал просить маму, чтобы мы пожили у него, а то они после похорон, одни не могут быть дома.

Мы подошли к большому дому, добротные ворота, (потом в этом доме жил мой товарищ и одноклассник, сын председателя райисполкома). Петрок открыл калитку, мы вошли во двор. Надька развешивала белье, увидев, вошедших она стала разглядывать нас. «Ой, ой дык гэта ж Блюма, ты жива?». Мама с Надькой расцело-вались, и Надька стала плакать и причитать: «Ой, Блюма, яко ж у мяне гора». Нача-лись разговоры и расспросы, Надька рассказывала, как они переживали тот день, ко-гда расстреливали евреев, как они жили тут при немцах. Подогайские приняли нас как самых дорогих гостей, мы у них жили несколько дней.

Мы ходили в ров к подножью Троицкой горы, к братской могиле, где рас-стреливали евреев. Она была засыпана и выровнена на уровень с остальным грунтом и поросла травой, как будто ничего здесь не было. Кто-то, наверно, из вернувшихся евреев, воткнул палку с прибитой фанеркой, на которой было химическим каранда-шом написано, что это братская могила мстиславских евреев.

Я ходил по родному городу, и мне было все таким родным, и знакомым даже воздух здесь был особенным. Немцы сожгли нашу улицу, и всю северо-западную часть города «Ферштат» и почти все кирпичные, дома в центре. Сожгли нашу деревянную, двухэтажную школу. Бульвар, кинотеатр, педагогический техни-кум сохранились. Я ощущал, как близок дорог мне мой город.

В Мстиславле мы пробыли несколько дней, разговаривали с еврейскими семьями, вернувшиеся из эвакуации. Нам повезло, попалась попутная машина, на которой вернулись в Монастырщину.

Вернувшись из Мстислаля, стали думать, как жить дальше. Хотя мы с те-тей Соркой жили «на один котел», но пособия, которое мы получали, при той доро-говизне, явно на жизнь не хватало.

Председателем сапожной артели в Монастырщине был двоюродный брат отца Сеел Мерьяхин. Один мой новый знакомый, который устроился учеником са-пожника в этой мастерской рассказывал, что он сейчас получает рабочую хлебную карточку и семьсот рублей зарплату.

Я стал уговаривать маму, чтобы она попросил Сеела устроить меня учени-ком сапожника, на что она ответила: «Не валяй дурака, еще наработаешься за свою жизнь», и не хотела даже ничего слушать. Но я стал ее уговаривать и настаивать, что буду получать рабочую хлебную карточку, да и деньги не помешают.

Мама не хотела идти к Сеелу, так как вот уже месяц, как мы приехали, а он разу не пришел и не поинтересовался, и не пригласил нас к себе. Сеел, был заго-товщиком, имел большой добротный дом рядом с базаром, и имел «хороший ге-шефт», как председатель артели. Тетя Сорка говорила, что его жена: «Чистая змия».

Маму, в конце концов, я уговорил, и мы отправились в мастерскую. Сеел сидел и строчил заготовки. С нашим приходом он отложил работу и повел нас в свой кабинет. Он расспросил про отца, где и как мы были, рассказал о себе и спро-сил, чем он может быть полезным. Мама рассказала, что я хочу пойти учеником са-пожника, что она отговаривала, но я настоял, и потом она решила, что жизнь труд-ная, да и лишняя профессия в руках не помешает. Сеел стал меня внимательно рас-сматривать, спросил, сколько мне лет, мама ответила, что двенадцать с полови-ной.

«Маловат, очень он худой, не сможет держать молоток в руках. По закону меньше четырнадцати лет на работу принимать я не имею права, на следующий год приходите, посмотрим». К радости мамы на работу меня не приняли.

Без работы я не остался. Тетя Сорка где-то доставала большие листы бе-лой бумаги, мы ее резали, сшивали, делали тетради, и я на рынке продавал по два-дцать рублей. Этот товар шел хорошо, но бумаги было мало. В воскресные жаркие дни, мы брали пару ведер холодной, воды из колодца, несли на базар, и продавали по рублю за алюминиевую кружку, но этот товар шел плохо, так как у нас были конкуренты.

Недалеко от дома была кузня, я сдружился с кузнецом и целыми днями пропадал в кузнице. Кузнец поручал мне разные слесарные работы, я добросовестно и безвозмездно их выполнял. Он говорил, что если бы я был постарше, то он взял бы меня на работу учеником. Мама сказала: «Посмотрите, как наследственность пере-дается сыну, как тянет его в кузню».

В июле сорок четвертого началось наступление наших войск на Оршу, Минск. Километров в трех от города был аэродром истребительной авиации, и с че-тырех часов утра начинался взлет самолетов. Весь день над нашим домом стоял та-кой рев, что дрожали стекла.

Я сидел на крыльце дома, в это время один самолет взлетал, на который я смотрел, другой шел на посадку, и каким-то образом самолеты зацепили друг друга. Я замер от ужаса, самолет, который шел на посадку круто пошел вниз, врезался в поле и взорвался, второй рассыпался в воздухе на мелкие части, которые упали на базарную площадь, на дома и огороды вокруг базара. Хорошо, что это случилось после обеда, не в базарный день и там никого не было. Оба летчика погибли. Эта воздушная трагедия произвела на меня в дальнейшем большое впечатление. Я стал недоверчиво относиться к авиации.

По нашей улице, через несколько домов от нашего, жила молодая еврейка, которую звали Хайдыня. Муж ее погиб на фронте, дом у нее запущен, в доме стояло три железные койки, стол и русская печь. У Хайдыни было три сына, старший Гиля, которому было тринадцать, и двойнята Мейше и Мойше, которым было лет по во-семь. О том, что Гиле летом исполнилось тринадцать лет, знала вся улица, потому что у Хайдыни не было денег справить ему бар-мицву (посвящение в мужчины). Хайдыня разговаривала в основном на идиш. Русский, был с таким еврейским ак-центом, что резало ухо. Мы в то время стеснялись еврейского языка, и вообще, стеснялись, что мы евреи. Я думал, что она всех нас позорит, своими русским язы-ком, или когда кричит на идиш на всю улицу.

Куда бы Хайдыня не пошла, Гиля, Мейша и Мойша следовали за ней. Особенностью этой женщины были ее проклятия: всех и все, и своих детей, которые их выслушивали совершенно равнодушно. С ее рта ручьем лилось: «Шварце ерн (черные год), шварце покн (черная оспа), агишвир дыр ин галдз (нарыв тебе в гор-ле), золс ту пейгерн (чтоб ты сдох), зол зайн ба дыр курце ерен (чтоб были у тебя короткие годы), и т. д. Этим проклятиям не было конца.

Но самым дорогим у Хайдыни были ее мальчики, которых она любила больше жизни, и которые, постоянно следуя за ней, что-либо жевали, в основном конфеты, которые Хойдыня доставала неизвестно где. Гиля, Моше и Мейша были сплошными двоечниками, но их переводили с класса в класс, потому, что учителя не хотели иметь дело с Хайдыней. Мама и тетя Сорка жалели Хайдыню, и когда она приходила к нам, сажали ее с сыновьями за стол, и давали покушать.

Мама говорила: «Ну, зачем она нарожала детей? Ну, какое она может им дать воспитание? Вырастут дурочками и будут постоянным посмешищем у злых людей».

Лето пролетело, приближался новый учебный год, решено было, что я снова пойду учиться в четвертый класс, так как в четвертом классе был только полгода. Школа в Монастырщине находилась на окраине в бывшем поместье, рядом со школой был парк.

Учительницей в четвертом «Б» была молодая еврейка Роза Иосифовна, ко-торая с первых дней установила, что я плохо читаю и безграмотно пишу. Многие были переростки, потерявшие два-три года в период оккупации, или как я из-за вой-ны.

Роза Иосифовна была строгая, но справедливая и понимала, что все мы де-ти войны, многим было не до учебы. И хотя внешне не было заметно, но я чувство-вал, что к нам, еврейским детям, она относилась с особой любовью и жалостью. Ви-дя, что по математике я один из лучших в классе, Роза Иосифовна взялась подтянуть меня по чтению и письму. Она приносила мне читать книги, которые могли меня за-интересовать, и оставляла меня с другими двоечниками после уроков писать дик-танты.

Школьных принадлежностей не было, редко у кого были книги и тетради, писали на газетах. Одна книжка была на два-три ученика. Чернила делали из хими-ческих карандашей, хорошо у кого была чернильница невылевайка. Чернило, носи-ли в школу в маленьких пузырьках из-под лекарства, часто руки учеников были вы-мазаны чернилом. Перья и ручки также была проблема, если удавалось достать перо «уточка», «пионерское» или "рондо" это была большая удача. Пробовал делать пе-рья из гусиного пера, но писать такими перьями было невозможно.

Благодаря тете Сорке мы себя обеспечили тетрадями из белых листов, тет-ради линеили узкими линейками и старались писать мелким, убористым почерком, чтобы на дольше хватило тетрадь.

Напротив нашего дома жила соученица Ксения, у которой были почти все книги для четвертого класса, сохранившиеся от старшей сестры. Роза Иосифовна меня прикрепила к ней. Дом, где жила Ксения, был большой двух половинный, во дворе стоял большой сарай, где в одной стороне было место для коровы, свиней и курей, а с другой заготавливали сено. Отца у Ксении не было, то ли он погиб на фронте, то ли он развелся с Ольгой матерью Ксении еще до войны.

Ольга работала в столовой, и каждый день, идя с работы, тащила огром-ную сумку с провизией. У Ксени была старшая сестра и брат Валерик лет восьми, и жили они в дальней половине дома.

В передней части дома квартировали три солдата-сапожника, которые це-лый день стучали молотками, днем приезжали сержанты на подводах или машинах, привозили и увозили в мешках обувь. Иногда офицеры подъезжали на «Виллисах» на примерку хромовых сапог.

Вечером начиналась пьянка. С наступлением темноты к калитке дома по-тихоньку подходили, подкрадываясь молодые женщины и проскальзывали во двор. Попозже к дому подъезжали офицеры и старшины. И хотя окна на улицу были плотно закрыты и завешены, из дома слышны были песни, "Катюша", "Запрягайте хлопцы кони", и "Камыш шумел", которые распевали далеко за полночь. Мама го-ворила: «Кому война, а кому мать родная».

В воскресные дни, пьянка начиналась с самого утра. Однажды в воскресе-нье, играя в прятки, я заскочил в сарай спрятаться, завернул за перегородку, где сено, там стоял спиной ко мне пьяный сапожник со спущенными брюками, перед ним на корточках сидела молодая женщина и пыталась одеть ему брюки, сапожник сопротивлялся. Увидав меня, женщина резко сказала: «Что тебе надо?», сапожник повернул ко мне голову и крикнул: «А ну геть отселя». Я пулей выскочил из са-рая.

Пацаны-переростки, бывшие в оккупации, к учебе относились, как к при-нудиловке. Постоянно ссорились, дрались с другими пацанами, домашние уроки не делали. Уходили в лес в овраги, там у них было припрятано оружие, и там они стре-ляли из автоматов и винтовок по консервным, банкам. Жгли дымовые шашки. Ми-лиция отбирала оружие, но они в лесу находили другое.

Два пацана с нашей школы, на нашей улице нашли противотанковую ми-ну, затащили на чердак и начали ее разряжать, чтобы извлечь тол – глушить рыбу. Мина сдетанировала, развалила угол дома, один погиб сразу, а другого всего пока-леченного, перебинтованного, стонущего, повезли в Смоленск в госпиталь.

Был в нашем классе ученик, звали Витка, по кличке «Фашист», он ходил в немецких кованых сапогах, носил зеленый немецкий френч и брюки. Немецкую пи-лотку, он натягивал на уши. Этот костюм, по-видимому, был снят с убитого немец-кого солдата небольшого роста. Говорили, что его родной дядька был полицаем, ко-торый расстреливал евреев, и был повешен после освобождения.

С первых дней начала учебного года Фашист начал на меня наезжать. Он называл меня Абраша, Зяма, Хаим. Я злился, но молчал, потому что ходили они компанией, где были пацаны не только с нашего и параллельного класса, но и со старших классов. Их можно было видать вечером около кино, где они курили, беси-лись вместе с монастырщенской шпаной. Однажды я не выдержал и сказал Фаши-сту: «Ты, что полицейская морда не знаешь, что у меня есть фамилия и имя». «Что ты сказал?», – спросил Фашист. «Что слышал», – ответил я. «Хорошо, пойдешь се-годня домой», – предупредил он меня.

На последнем уроке, я почувствовал, как тревога сидит в моей душе. Де-лать было нечего, друзей у меня не было, а идти домой надо. Из школы я вышел по-позже, когда уже все ученики прошли, рассчитывая, что меня дожидаться не бу-дут.

Когда шел домой мимо парка, навстречу мне выскочили Фашист и пару пацанов. Подбежали ко мне. «Фашист» спросил: «Ты что?». Я ответил: «Ничего». Меня сбили с ног и стали пинать. Когда поднялся, «Фашист» спросил: «Ты понял?». Я ответил: « Не понял». Меня сбили и снова стали пинать. «Теперь понял?», – спро-сил «Фашист». «Нет, не понял», – ответил я. «Ну, поймешь», – они убежали, так как на дорожке показался учитель. Мне не было особенно больно, но было обидно, что я беспомощен и не могу отомстить.

Меня распирала злость, я шел и представлял, что протыкаю Фашиста шпа-гой, или стреляю из пистолета ему прямо в сердце. Дома ничего не сказал, был мол-чаливый и угрюмый, не делал уроки, а продолжал придумывать все новые каз-ни.

Когда мы переехали жить в новый дом, то недалеко от нас жил соседский мальчик, которого звали Гидаля. Он жил в старом покосившимся доме, со старым покосившимся крыльцом. Гидале в то время было лет двенадцать, он любил возиться с нами семилетками-восьмилетками.

Нас пацанов человек пять-шесть собирались у него на крыльце, или еще где-нибудь, и он нам увлекательно рассказывал жуль-верновские истории, или исто-рии гражданской войны, и другие приключения, которые он постоянно читал, а мы были его верные слушатели.

Гидаля был записан в трех библиотеках. В школьной, городской и педтех-никума, не понятно каким образом. Мы иногда всей толпой шли с ним менять книжку, и по дороге он нам, что ни будь, рассказывал, про смелых, сильных и боль-ших людей.

Мы знали, что Гидаля живет бедно, и что он ходит голодный. Иногда я прибегал домой и говорил маме, что хочу есть, мама удивленно на меня смотрела, как это вдруг я захотел есть. Она отрезала кусок хлеба, намазывала сливочным мас-лом, клала творог и посыпала сахаром, как я любил. Я выскакивал из дома и относил Гидале покушать. Ребята также приносили, кто что мог: кто булку, кто пряники, кто яблоко.

В нашем районе было много фруктовых садов, и когда урожай был убран, мы ходили по садам, искали, где оставались незамеченные на деревьях яблоки и груши, сбивали их, или находили в высокой траве, и отдавали Гедали. Если между нами малышами происходили драки или ссоры, или кто-нибудь, обижал малыша, и он начинал плакать, и что он пойдет и скажет мамке, то Гидале начинал нас сты-дить. Он говорил, что самое позорное, и стыдное ходить жаловаться, и ябедничать, прятаться за мамкину юбку, что мы мужчины должны быть смелыми, сильными, уметь самим защищать себя. Я очень уважал Гидалю, мог его слушать часами, его наставления подсознательно остались у меня на всю жизнь.

В тот день, когда немцы вели евреев на расстрел, Гидале ускользнул из толпы, некоторое время прятался в лесу. Ночью пробрался домой, сделал на чердаке конуру, в которой жил, ночью вылезал, чтобы найти, что-нибудь покушать. Соседи заметили, заявили в полицию, пришли полицаи сняли Гидалю с чердака и увели в полицейский участок. Когда мы вернулись в Мстиславль, я здорово сожалел, когда мне рассказали про Гидалю.

Почти каждый день Фашист с дружками поджидали после занятий, чтобы поколотить меня. Дома я стал говорить, что не хочу ходить в школу. Мама заметила, что со мной что-то творится, стала допытываться, но я ничего ей не сказал. Тогда мама пошла к Ксении, и та ей сказала, что меня после уроков бьют ребята.

На следующий день мама побежала в школу, и они с Розой Иосифовной решили, что я буду оставаться писать диктанты, делать уроки, домой ходить с учи-тельницей. Фашист с дружками меня не оставляли, звали «Абраша» и на переменах толкали или отворяли какую-нибудь гадость. Я пробовал драться, но они были старше и сильнее.

Был в нашем классе ученик Вася, он сидел на задней парте, часто не ходил в школу, уроки не делал, курил на переменах. Иногда в школу приносил немецкую финку с наборной ручкой, как потом оказалось, он был связан с городской шпаной, и участвовал в драках одного района против другого.

Как-то на перемене Вася подошел ко мне и сказал: «Я смотрю, ты хорошо знаешь математику, я дам тебе тетрадь, и когда сделаешь домашнее задание, запи-шешь его в мою тетрадь, тогда тебя никто не тронет». Я согласился, и Вася дал мне новенькую двенадцати листовую тетрадь в клеточку.

Буквально на следующий день на перемене подходит ко мне Фашист по-дает руку и говорит: «Минькин, ты оказывается хороший малый, мы тебя больше не тронем». С этого дня ситуация в классе изменилась, меня никто больше не обзывал и не трогал.

Каждый день после уроков я ходил к Ксении за книгами. Как-то раз, зайдя за книгами, Ксения предложила: «Давай вместе делать уроки, приноси свои тетради, а то у меня задачи не решаются». Я сбегал домой, принес тетради, и мы уселись за столом. Ксения худенькая, невысокого роста, простодушная, в математике ели, ели слабенькая тройка, не собиралась вникать в условие задачи. Она крутилась, верте-лась, вставала, в доме никого не было, принесла и поставила на стол мамкину сумку. В сумке стояла большая зеленая эмалированная кастрюля, где были макароны с мя-сом, нарезанные куски черного и белого хлеба и пр.

Ольга таскала со столовой все, что только можно было взять, начиная от спичек и соли. Ксения предложила вначале покушать потом продолжать заниматься. У меня текли слюнки, мне было очень неудобно, я стеснялся, и отказался от еды. Но Ксения пошла, принесла алюминиевую миску и подсунула мне кусок белого хлеба и макароны. Теперь мы вместе готовили уроки, вернее я делал математику, Ксения у меня списывала, остальные уроки делал каждый себе.

Ксения продолжала меня подкармливать, только теперь мы забирались в сарай на сеновал, куда она приносила кусок хлеба, и в пол-литровой банке макаро-ны, или пюре или какую-нибудь кашу с кусочками мяса. Ксения мне рассказывала, что она знает, как рождаются дети. Когда сапожники жили в их доме, то дядя Коля после двенадцати часов ночи приходил в кальсонах, и залезал к мамке в кровать. Она специально не спала и прислушивалась, что они делали. На сеновале Ксения мне намекала, что мужчины и женщины целуются.

Однажды придя делать уроки, Ксения сидела на своей койке, в доме нико-го не было. Ксения стала прыгать на кровати, задирая юбку показывая голые ноги и прочее. Я стоял у порога, мне было стыдно, и думал оставаться или уйти, я чувство-вал себя предателем, что изменяю Анечке, о которой часто вспоминал. Чем холод-нее, я относился к Ксение, тем настойчивее она старалась сблизиться со мной, ей было двенадцать лет, но ее, прежде всего, интересовали мальчики.

Я решил, что с Ксенией надо кончать, хотя она меня подкармливала. Общаясь с ней, считал, что поступаю подло. Тут подвернулся случай, в нашем классе учился Костя, мать его была врачом. Жил он недалеко от нас, много читал, он просто глотал книги, писал стихи, но с математикой у него были не лады. Роза Иосифовна прикрепила его ко мне. Костя приходил ко мне, у него были книги. Мы вместе стали делать уроки. С Костей мы сдружились, бегали друг к другу, вместе возвращались со школы, на радость маме, что я стал дружить с приличным мальчи-ком.

Татарск, где родились тетя Сорка и мама, когда-то было большое еврей-ское местечко. После оккупации там осталась одна еврейская семья, спасшаяся чудом. Из Татарска приезжали знакомые мужики в Монастырщину и ос-танавливались у нас на ночлег. Расположившись в кухоньке на полу, они снимали полушубки, лапти, раскручивали онучи, и развешивали около печки сушить. Сидя, с босыми ногами, они рассказывали, как расстреливали евреев в Татарске, и про успе-хи Ани – дальней родственницы председателя колхоза, оставшейся живой. Тетя Сорка забирала у нас лампу, ставила им на кухню, пока они поужинают. Мужики доставали из мешка деревенский хлеб и сало, подзывали нас малышей, меня и Симу, отрезали нам по куску хлеба и по куску сала. Мы брали угощение, шли в другую комнату, и делились со всеми поровну.

Были мужики, которые сами жрали сало, а нас не угощали, и мы с Симкой сидели и только облизывались. Поужинав, они укладывались, в кухне на полу, на свои полушубки, и ночью мощно храпели. Лошади их в это время стояли во дворе привязанные к телегам или саням и жевали сено. За это, мужики привозили из Та-тарска дрова, или сбрасывали немного сена для коровы.

Каждую неделю приходило с фронта один, два солдатских треугольника, где отец писал: «Жив, здоров, служу на старом месте». Весной 1945 года война шла на территории Германии, и солдатам разрешили посылать домой вещевые посылки. За весь период до демобилизации от отца получили девять посылок, пять пятикило-граммовых солдатских, и четыре – десятикилограммовых комсоставовских, которые посылал отец от имени майора Минкина, своего начальника и покровителя, семья которого и все близкие погибли в Харькове. В посылках была одежда, костюмы, платья, белье, кожи, подошвы и прочие очень нам нужные в то время вещи. Тетя Сорка одолжила швейную, ручную машину, и мама стала перешивать из немецких вещей нам одежду. Маня и мои двоюродные сестры, стали модно одеваться. У меня то же появилась новая одежда.

Усилия Розы Иосифовны не пропали даром, в третьей четверти у меня по русскому письму и чтению была твердая тройка с плюсом. Вася со второго полуго-дия бросил школу, и мне стало не нужно ему писать домашнее задание. В классе больше меня никто не трогал.

Наши войска гнали немцев на всех фронтах, Первого Мая был взят Бер-лин, чувствовалось, что война скоро кончится. Мама молила бога, чтобы папка ос-тался жив. Она говорила, что сейчас немцы самые свирепые, что войну они проиг-рали, и терять им нечего терять.

Утром кто-то сильно постучал в окно и крикнул: «Вставайте, война кончи-лась!» Было четыре утра, только начинало светать, выскочив из дома, мы увидали, что весь народ высыпал на улицу. Творилось что-то невероятное: люди целовались, плакали, орали. Сосед, инвалид войны, ходил с трехлитровой банкой самогонки и стаканом и предлагал всем выпить за Победу. Несмотря на столь ранний час, весь город был на улице. Мы, пацаны, шныряли между людьми на улицах. Народ ликовал. Радость, и веселье было кругом, везде были слышны крики Победа.

Восьмого и девятого мая мы не учились, в кинотеатре целыми днями кру-тили бесплатное кино, один фильм за другим. В то время как народ гулял, мы целы-ми днями сидели в кинотеатре, выходили, чтобы сбегать перекусить.

Двадцатого мая закончился учебный год, я перешел в пятый класс. Перед нами выступила директор, поздравила с получением начального образования, сказала, что мы теперь грамотные люди, и умеем читать, писать и считать, и выдала нам справки.

Когда получили письмо от отца, написанное после Дня Победы, мама об-легченно вздохнула и сказала: «Ну, слава богу, теперь нам осталось только дождать-ся демобилизации».

В середине июня к нашему дому подкатил грузовик, с него соскочил пап-ка, он молодо выглядел, в новой комсоставовской форме, в новеньких хромовых са-погах, в чине ефрейтора. У отца было много багажа, в основном одежда и обувь, но главное для меня, был новенький немецкий велосипед.

Первые дни я ходил за отцом по пятам, я не мог отойти от него ни на ми-нуту, как долго мы ждали этого дня. Просыпаясь утром (я спал на чердаке) и, вспо-миная, что папка вернулся, и привез велосипед, меня охватывала огромнейшая ра-дость и слетал с чердака к велосипеду. Велосипед оказался мне велик, с седла я не доставал до педалей. Пришлось снять седло и накрутить тряпок. Научиться ездить оказалось не так просто.

В одном из еврейских домов, оставшиеся в живых старики и демобилизо-вавшиеся солдаты организовали «миньян» (молельный дом). У них не было десятого человека, мне уже к тому времени исполнилось тринадцать лет, и отец каждый ве-чер брал меня с собой. Если меня не было, то они все сидели и ждали, без меня они не могли начать молиться. Только здесь я увидел впервые, как молятся евреи. Когда появился еще один демобилизованный, меня отпустили гулять.

Мы стали готовиться переезжать жить в Мстиславль. Началась послевоен-ная жизнь.

Кириат Хаим, Израиль

Местечки Могилевской области

Могилев • Антоновка • Бацевичи • Белыничи • Белынковичи • Бобруйск • Быхов • Верещаки • Глуск • Головчин • Горки • Горы • Гродзянка • Дараганово • Дашковка • Дрибин • Жиличи • Завережье • Кировск • Климовичи • Кличев • Коноховка • Костюковичи • Краснополье • Кричев • Круглое • Круча • Ленино • Любоничи • Мартиновка • Милославичи • Молятичи • Мстиславль • Напрасновка • Осиповичи • Родня • Рудковщина • Рясно • Самотевичи • Сапежинка • Свислочь • Селец • Славгород • Староселье • Сухари • Хотимск • Чаусы • Чериков • Черневка • Шамово • Шепелевичи • Шклов • Эсьмоны • Ясень •

Главная

Новые публикации

Контакты

Фотоальбом

Карта сайта

Витебская область

Могилевская область

Минская область

Гомельская область