Поиск по сайту

ПЕРЕЖИТОЕ В 1941-ОМ

Встреча с немцами

На рассвете 22 июня 1941 года я вместе со своим другом Васей пошли на рыбалку. Без рыбы мы, как правило, не возвращались. В полдень смотали удочки и с хорошим уловом и настроением пошли домой. Уже по дороге услышали от прохожих слово «война».

– Вы вот рыбу ловите, а началась война – немцы на нас напали.

Мы как-то это воспринял по-детски. Война – так война. Мы ведь часто на валу играли в войну. Наши родители более серьёзно отнеслись к сообщению о начале войны.

Уже по радио выступил Нарком Молотов о вероломном нападении фашистской Германии на Советский Союз.

В последующие дни напряжение нарастало. На третий день бежали из Глуска папин брат Гирша и сестра Фрума со своими семьями. У них были свои лошади. Наша семья тоже хотела бежать вместе с ними (отец после возвращения с финской войны с подмороженными ногами, был назначен заведующим столовой), но непосредственный его начальник Гольбин, перехватив лошадь, пообещал, что отвезёт свою семью на станцию и на следующий день вернёт её. Но по понятым причинам этого не произошло.

27 июня я со старшим братом Гиликом пошли к отцу на работу. В столовой обедало всё начальство района. Перед входом в столовую стояла бортовая автомашина ГАЗ-АА (её называли полуторкой, исходя из грузоподъёмности – 1,5 тонны). Мы тоже подкрепились. Вдруг с улицы раздались крики: «Немцы!». Всё начальство бросилось к машине. Отец в последний момент, буквально втолкнул в переполненный кузов машины Гилика (он был комсомольцем), и машина, набрав обороты, скрылась за поворотом в направлении соседнего Октябрьского района.

Тем временем восемь немецких бронемашин (танкеток), двигавшиеся со стороны шоссе Слуцк – Бобруйск по центральной улице, приближались к столовой. Люки танкеток были открыты, а сами немцы сидели на броне с засученными рукавами, с автоматами на груди и улыбками на лице, словно на параде. Из-за застройки они, конечно, полуторки видеть не могли и, не останавливаясь, продефилировали мимо столовой, скрывшись за поворотом. Было относительно спокойно: работала парикмахерская, столовая и другие учреждения. Народ, видя происходящее, высыпал на центральную улицу. И вот в этой обстановке неизвестно откуда к столовой, расположенной на углу центральной улицы и парка, по которой только что проехали немцы, подходят два наших вооружённых винтовками солдата со скатками через плечо, в ботинках с обмотками. Остановились на перекрёстке и чего-то ждут. Лица их были напряжены. Вероятнее всего солдаты знали о появлении немцев.

Складывалось впечатление, что солдаты, оценив обстановку, решили для себя в «полном боевом» сдаться в плен. Ясно было только, что они были призваны в армию не из здешних мест, иначе бы наверняка оказались в родных пенатах. Я с другом Васей вертелись возле них. Взрослые молчали. Вот уже и немцы возвращаются, а солдаты как стояли, так и стоят. Немцы, увидев их, остановились. Спешились с первой танкетки, подозвали их к себе. Солдаты показывали им какие-то бумаги, видимо, листовки, сбрасываемые в большом количестве немецкими самолётами. Затем немцы взяли у солдат винтовки и, вынув затворы, ударом о броню сломали приклады, бросив всё на мостовую. По разговорникам что-то пытались сказать солдатам, а потом, похлопав их по плечу, произнесли: «До матки!».

Видя происходящее, можно было предположить, что подобные встречи у немцев уже были в первые пять дней войны и что и на этот раз они поступали с пленными также, как уже поступали ранее. Ведь им внушили, что война будет скоротечной, что Советский Союз развалится, как «карточный домик». Но человек полагает, а бог располагает, и что было в дальнейшем, мы хорошо знаем.

Отпустив пленных, немцы переместились в самый центр местечка, где размещался райком партии. Стоящий в парке бетонный памятник Ленину с протянутой вперёд рукой, при помощи троса сбросили с пьедестала, а отвалившуюся голову почему-то бросили в костёр. Были сбиты замки и распахнуты двери магазинов. Начался грабёж.

Мы с Васей старались ничего не пропустить. Двое немцев зашли в парикмахерскую к Майзусу, который предложил им свои услуги. Они не отказались побриться. Тут же объявился живущий напротив нашего дома Илья Климчик, сносно говоривший по-немецки (в годы Первой мировой войны он находился в плену у немцев). Подойдя к раскрытому окну, он стал задавать немцам разные вопросы, на которые один из них охотно отвечал.

– Правда ли, что немцы издеваются и убивают евреев?

– Найн, найн! Это неправда. Это пропаганда коммунистов.

Тем не менее на следующий день была первая еврейская жертва. В местечко прибыло немецкое кавалерийское подразделение. Лошадей пустили в парк пощипать травку. Это не понравилось сторожу парка Шлёме Колтову. Я его отлично знал, так как мы, мальчишки, часто за играми проводили время в парке. Его работа состояла в том, чтобы убирать парк и следить за порядком. За это ему отдел коммунальный службы платил зарплату. Он недопонимал происходящего. Ему было совершенно безразлично, чьи лошади нарушили установленный порядок в парке – советские или немецкие, и он стал выгонять их из парка. На крики немца Шлёма не обращал никакого внимания. Раздался выстрел – и Шлёмы не стало. А был он добрым человеком, но с головой у него всегда было не всё в порядке в отличие от порядка в парке.

Отец был патриот

Пока немцы занимались созданием комендатуры и местных органов власти, в нашем доме инкогнито для окружающих поселяется бывший заместитель начальника Глусской милиции Иван Каминский. Я не знаю, какие отношения его связывали с отцом, но он вместе со своим другом Анатолием Сачко, работником пожарной, и соседом Крезом (возможно, кто-то был ещё), в течение трёх или четырёх дней изготовили Каминскому поддельный паспорт с фотографией в гражданской одежде и соответствующими печатями.

Отец, безусловно, был главой семьи, и все мы ему, любя, подчинялись, хотя мама упрекала его за то, что он рискует не только собой, но и всеми нами:

– Неужели тебе мало того, что мы евреи?

Но вечно пребывавший в хлопотах о ком-то, кому-то помогавший, живущий не только своими заботами, будучи патриотом, поступить по-другому, вероятно, не мог. Поэтому-то у него и было столько друзей, которые при необходимости приходили ему на помощь. На нашей улице в здании школы размещалось итальянское подразделение. Они, вероятно, соскучившись по домашней пище, зачастую заходили в соседние дома и просили: «Яйко, млеко». Делали они это весьма приветливо, с улыбкой. Заходили и к нам. Мама им не отказывала. Уходя на работу, папа говорил Ивану: «Придут итальянцы – ты хозяин», – угощения (яйцы и молоко) были приготовлены заранее. Маша и я дежурили во дворе попеременно. К счастью, рискованная затея отца прошла благополуно. С новым паспортом и наверняка с придуманной заранее легендой Каминского в условленном месте встретил Сачко и проводил его за пределы Глуска.

Интересный случай произошёл с папой, когда он сопровождал Каминского, держа его в поле зрения с противоположной стороны улицы. Его остановил знакомый Головаченко, ставший в дальнейшем бургомистром, и, показав на Каминского, произнёс:

– Очень рискованно, Нохим?! – Отец выразил удивление, пожав плечами. Так и не поняв, то ли к нему относились эти слова, то ли к коммунисту Ивану Каминскому.

И это всё притом, что за малейшее неповиновение евреев немцы расстреливали не только нарушителей порядка, но и целые семьи, не щадя ни детей, ни стариков.

После войны майор Каминский, дошедший до Берлина, приехал в Глуск. В нашем доме состоялась радостная встреча, к сожалению, без мамы. За домашним застольем вместе с Анатолием Сачко воспоминаниям не было конца.

Садистское представление

Оккупировав Глуск, немцы в здании бывшего райкома партии разместили комендатуру, а из желающих пойти к ним во служение (их было немало) создали местную полицию, которую возглавил сидевший в тюрьме по уголовному делу Сергеюк.

На третий день из известных в Глуске евреев был создан юденрат. С немецкой педантичностью и бюрократической скрупулёзностью были составлены списки евреев, которые под страхом смерти обязаны были носить на груди и спине опознавательные знаки в виде жёлтых шестиконечных звёзд.

Всё дееспособное еврейское население должно было работать Отца и других мастеровых столяров и плотников отводили на мельницу промкомбината. Каждый занимался там своим делом, отец со своим помощником Герчиком – мельничным.

Вся деятельность немцев и полицейских в Глуске была направлена на уничтожение евреев. Наряду с поборами и грабежами они устраивали всякого рода «представления». Рассказывали страшные вещи.

В очередной раз я без разрешения мамы уговорил Васю пойти со мной на устраиваемые приезжими немецкими головорезами «представления», чтобы увидеть всё собственными глазами. Кому не известна пословица: «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать». Об увиденном ранее Вася уже мне рассказывал.

Встретившись в условленном месте, мы задворками пробрались к месту, где уже началось «представление». На этот раз оно было устроено на территории бывшего детского сада, расположенного в центре местечка.

День был по августовски солнечным и тёплым. Перед нашим взором открылась картина глумление над человеческим достоинством, над разумом, данным человеку богом. Раздетые до трусов нацисты с резиновыми плётками-дубинками в руках заставляли своих жертв – мужчин с желтыми звёздами на одежде, набирать в шапки конский навоз, где стояли немецкие короткохвостые лошади-битюги, привязанные к забору, и переносить его к забору противоположной стороны двора детсада. При этом эсэсовцы с криками “Shneller! Shneller” бежали следом за своими жертвами, и наносили удары плетками. Затем эта же картина, как в кино, прокручивалась в обратную сторону, то есть другие евреи возвращали навоз на прежнее место.

Парикмахера Майзуса под дулом пистолета заставили влезть на высокую грушу-дичку, растущую на территории, и под крики «Shpringen!» раздался выстрел – больше ему уже не пришлось держать бритву в руках.

Увидел я и другие «изобретения» бандитов. Так, например, Авремула (фамилии не помню) под смех и улюлюканье посадили задом наперёд на битюга и ударили по круппу плёткой. Лошадь рванулась вперёд. Авремул полусидя ухватился за «отросток хвоста», пытаясь удержаться на лошади. Но не тут-то было. Когда лошадь пробегала под «грибком», где дети раньше прятались от дождя и солнца, наездник затылком ударился об острый угол крыши, свалившись с битюга. Так он и остался лежать в тени грибка.

Особой изобретательностью отличался рыжий немец-садист. Запомнился эпизод, когда он нежно гладил откуда-то взявшуюся козу, показывая тем самым окружающим, что даже такое животное как коза более достойное существо, чем эти «пархатые» евреи.

Я находился среди белорусов, поляков, русских – местных жителей, стоявших вдоль забора детсада и на мостовой центральной улицы. Их отношение к происходящему было разное, но я был в шоке. Моё пребывание на «представлении» было не безопасным, хотя я не носил опознавтельных лат. Могли ведь и распознать через «активистов». Пожав руку Васе, я сказал, что встречаться в дальнейшем нам будет трудно. Мы обнялись с ним, и я убежал от чудовищного спектакля под открытым небом.

Садизм, вандализм, варварство этих нелюдей, беззащитность моих соплеменников и их безисходность потрясли душу. Тогда не столько осмыслив сознанием, сколько почуствовав сердцем, я уяснил для себя, что пощады нам, евреям, не будет и что в любой, даже безвыходной ситуации надо не терять самообладания и искать пути для выживания. Позже я также понял, что тогда в августе 1941 г. окончилось моё детство.

Обо всём увиденном я рассказал родителям, получив от них соответствующее внушение, чтобы я прекратил свои встречи с Васей и не отлучался из дому.

Гетто

Глусское гетто было открытого типа, то есть евреи жили в своих домах. Однако в начале сентября месяца был обнародован приказ коменданта о создании гетто закрытого типа с изоляцией евреев путём устройства ограждения из колючей проволоки. Место было выбрано на территори бывшего замка, окружённого земляным валом, где размещалась артель «Спатри», производящая стружку из древесины осины для изготовления ковровых изделий, жалюзи, циновок и.т.п. Срок пересеения – пять дней с угрозой расстрела всех, кто не выполнит приказ.

И началось переселение. С минимальным скарбом на тележках, детских колясках с узлами на плечах евреи начали свой исход на территорию «Спатри». Там не было жилых строений – только большие производственные помещения. Каждый старался занять место для себя поудобнее. Переселением руководил юденрат. Застолбил там место для нас и папа.

Неожиданно через три дня, комендант отменил свой приказ и началось возвращение в родные пенаты. Некоторые из переехавших в ожидании возможных перемен продолжали ещё там находиться некоторое время. Ограждение из колючей проволоки так и осталось недостроенным.

Член юденрата Стерин, говоривший по-немецки, рассказывал как генерал, приехавший из Бобруйска, выражал коменданту своё недовольство происходящим. Он требовал усиления охраны на всех выходах из Глуска. С восточной стороны существовала естественная преграда – полноводная река Птичь. Он также отметил, что Глуск, население которого состоит преимущественно из евреев, есть не что иное, как одно большое гетто.

Стерин был по натуре человеком эмоциональным и, жестикулируя руками, рассказывал о том, что он слышал. Спустя годы, анализируя с отцом и сестрой то время, мы пришли к выводу, что немцами просто был розыгран фарс в присутствии члена юденрата. Они знали наверняка, что он передаст услышанное своим соплеменникам. На самом деле они действительно хотели создать изолированное гетто, но потом свыше поступила команда отказаться от этой затеи, так как было принято решение без лишних хлопот и затрат в ближайшее время уничтожить всех евреев Глуска.

Катастрофа евреев Глуска

Издевательства и расстрелы за малейшую провинность и просто без причин стали нормой нашей повседневной жизни. Мы уже знали, что на праздник 7-го ноября расстреляли евреев Бобруйского гетто. Но всё же была какая-то искорка надежды, которая, как говорят, умирает последней. Папа постоянно говорил мне и Маше, чтобы мы в случае чрезвычайной опасности любыми путями старались придти к нему на мельницу, расположенную на окраине Глуска на правом берегу р. Птичь. В отношении мамы с Сёмочкой, он на случай чрезвычайной ситуации договорился с соседом Крезом (мы жили двор в двор), который обещал их принять и спрятать. Ну, а дальше, видимо, папа решил действовать по обстановке.

В то роковое морозное утро 2 декабря 1941 г. (1 декабря мне исполнилось 11 лет) через юденрат нам передали приказ коменданта о том, что все евреи независимо от возраста должны явиться к комендатуре для важного сообщения, взяв с собой только документы и ценные вещи. За невыполнение приказа – расстрел. Папу к этому времени уже увели на работу. Суть приказа, зная, что они сделали с евреями Бобруйска и рядом расположенного поселка Городок, была для нас в принципе ясна, хотя и не очевидна.

Мама прижала меня к груди, и словно предчувствуя, что мы больше никогда не увидимся, долго не отпускала. Сёмочка тоже, видя нашу взволнованность и слёзы, подбежал и прильнул к нам.

– Беги к папе на мельницу. Может быть, останешься жить. Я буду молиться за тебя, – сказала мама и, помогая мне потеплее одеться, буквально вытолкнула меня за дверь. Маша должна была, проводив маму к Крезу, следовать за мной.

Рассвет только начинался. Улица была пустынна. Дорога по задворкам, далее вдоль поймы реки и вала, минуя центр, мне была хорошо знакома. По территории мельницы прохаживались двое вооружённых немцев, переговариваясь друг с другом. Среди евреев, мастеровых (столяров и плотников), которых я хорошо знал, ни папы, ни его помощника Герчика не оказалось. На мой вопрос об отце, один из работников ответил, что их привели на мельницу всех вместе.

На дворе мороз был градусов под двадцать, и я вместе с мастеровыми грелся у печки-буржуйки в надежде, что объявится папа или придёт Маша. Спустя полтора-два часа в контору вошёл вооружённый полицай и велел всем выходить во двор. Мастеровые спросили:

– Инструменты брать с собой?

– Не трэба! – ответил он по-белорусски.

Открытие Камня Памяти
в Мемориальном парке Холокоста в Бруклине, Нью-Йорк.
Юлий Айзенштат с детьми и внучками. 2005 г..

На дворе находился второй полицай. Нас повели за ворота, откуда начиналась гребля, доходящая до подъёма на Слобаду, располагавшуюся на взгорке. Один полицай впереди, другой – за мной замыкал колонну, примерно, из 7–8 человек. Все мастеровые были с жёлтыми звёздами на груди и спине. У меня этих знаков отличия не было. Как-то удавалось без них обходиться.

В моменты смертельной опасности воображение человека, видимо, становится чрезвычайно обострённым. Вероятно, я эту опасность почувствовал и вдруг неожиданно для самого себя выпалил, идущему за мной полицаю с винтовкой наперевес:

– Вы только жидов забираете или русских тоже?

– А ты хто таки? – обратился он ко мне.

– Я – русский!

Полицаи просто опешили. Остановились. В тот момент я не допускал, что в сложившейся ситуации на морозе они могут начать досмотр. Да и вряд ли разобрались бы?

– Чаму ты быў з юдами? – Обратился, видимо, старший из них, ко мне?

– Зашёл погреться, а в это время как раз вы пришли.

– Што ты рабиў на мельницы?

– Мама послала меня раздобыть немного муки, – очень несчастным голосом ответил я.

– Вы ведаете гэтага хлапчука? – Обротился тот же полицай к мастеровым.

Они меня не выдали. Подтвердили сказанное мною.

– Дзе ты жывеш?

– На Слободе, – и показал рукой.

– Бяжы дадому и сядзи там з маткай. Никуды больш сёння не хадзи.

На этом наш диалог окончился, и я побежал в указанном мною направлении. Когда колонна скрылась за поворотам, я вновь вернулся на мельницу, не теряя всё-таки надежды встретиться с папой и Машей.

Полицейская служба работала исправно. Она не забыла, что на мельнице находятся мастеровые. Правда, можно было их оттуда увести «на галгофу» и пораньше с тем, чтобы не разбежались, но у них в этот день было очень много работы. Да и куда эти юды могли убежать. Бежать то, собственно, было некуда. Не знали мастеровые, идя на работу в сопровождении полицейских, что развязка так близка, что это последний зимний день в их бренной жизни, что до смерти осталось не четыре, а только один шаг. Этого до поры до времени, пожалуй, не знали и сами рядовые полицаи, так как немцы не дураки, чтобы с самого начала объявлять этим прихвостням о столь важной акции окончательного решения еврейского вопроса в Глуске.

Ближе к вечеру в контору пришла уборщица и сказала, что ей нужно закрывать помещение. Я вышёл во двор, думая, что же мне делать дальше. Но как оказалось, за всем происходящим наблюдал, пришедший на вторую смену, кочегар Хомка (Фома). Оторвав меня от грустных мыслей, он предложил:

– Идём ко мне в кочегарку – я всё видел! Вдвоём будет веселее.

Поговорив о происходящем, о папе, он поделился со мной своей собойкой и предложил мне пойти за локомотив и находиться там на случай, если кто-либо ненароком вздумает зайти, а потом, мол, будем вместе думать, что делать? За локомотивом было тепло, на бетонном полу была разложена фуфайка. Присел на неё. Еда в рот лезла и, несмотря на грохот паровой машины, уснул. В полночь Хомка меня разбудил:

– Есть хорошая новость для тебя – приходил Герчик и скоро вернётся с твоим отцом. Оказалось, что отец с Герчиком, узнав о приказе коменданта и о том, что ещё с вечера прибыли крытые брезентом машины с эсесовцами, решили незаметно от посторонних глаз спрятаться под мельницей. Там они закупорились в старой трубе бывшего водоспуска.

При встрече папа предложил мне остаться у Хомки, который меня надёжно спрячет у себя дома, а на следующий день он пришлёт за мной подводу из д. Зуборевичи (это, примерно, 20 км от Глуска). В этой деревне он родился, и там у него надёжные друзья. Хомка был с этим планом согласен, но не был согласен я, заявив, что с меня достаточно этого одного дня и что ни за что не останусь и буду только вместе с ними, и что дорога меня не пугает – я её преодолею.

Юлий Айзенштат.

Хомка проводил нас до реки. Попрощавшись, мы перешли по льду реку, помогая друг другу взобраться на противоположный крутой берег. Ночь была по-декабрьски темная. Усилился мороз. Мы направились в обход контрольно-пропускного пункта, по дороге на Бобруйск. К утру, мы были у папинного друга Николая в Зуборевичах. Пока я отсыпался, из Глуска на лошади вернулся Николай с печальным известием. Он через знакомых узнал, что вчера к нашему дому подъехала машина с немцами и маму с мальчиком увезли. Куда увезли – было ясно. О Маше ничего узнать не удалось. Находится в Зуборевичах было небезопасно, и было решено уходить в сторону Октябрьского района, где по слухам действовали партизаны. Пока думали и рядили, неждано-негадано как будто с «того света», на пороге дома, где мы остановились, появилось «привидение» в образе моей сестры Маши. После встречи, со слезами на глазах, она рассказала, что произошло с мамой, Сёмочкой и с ней после того, как я отправился к отцу на мельницу, и куда должна была вслед за мной следовать она. Её история спасения заслуживает отдельного рассказа.

По рассказам очевидцев, евреев собравшихся по приказу у комендатуры, приехавшая накануне вечером зондеркоманда и местная полиция, оцепили со всех сторон. Выйти оттуда было уже невозможно. Подъехали крытые брезентом машины, в них погрузили в первую очередь в основном мужчин и повезли на Мыслочанскую гору, расположенную неподалёку от Глуска. Оставшихся евреев, а их было более 2000 человек, под усиленной охраной погнали по улице Социалистической в ту же сторону, куда уехали машины.

Среди расстрелянных в карьере на Мыслочанской горе в тот морозный декабрьский день во вторник 2 декабря 1941 г. находились самые дорогие и близкие мне люди: мама с Сёмочкой и бабушка.

На исходе дня 2 декабря зондеркоманда посчитала свою задачу выполненной и отбыла в очередной населённый пункт для «окончательного решения еврейского вопроса», а их работу, набравшись опыта, доделывали местные полицаи, усердно выискивая прячущихся на чердаках, в подвалах и прочих «малинах» евреев. Их уже не вели на Мыслочанскую гору: хлопотное это было дело, а, не обременяя себя, расстреливали рядом с центром местечка на валу возле бани.

Так в одночасье трагически закончилась многовековая история евреев Глуска. Их как-будто здесь вовсе не было, будто они здесь и не жили.

Всего было расстреляно в Глуске около 3000 евреев. Спаслись от расстрелла, примерно, 70-75 человек.

Удалось спастись всем троим членам юденрата со своими семьями. Имели место слухи, что один из немецких офицеров предупредил председателя юденрата о предстоящей акции. Но это возможно были просто слухи.

В средствах массовой информации Израиля, где живёт моя сестра, была помещена её статья «Будь они прокляты!». Вслед за нею я повторяю эти слова за всё то, что сделали эти изверги с нашей семьёй в частности и с третью нашего народа в целом. Не это ли подтверждает библейское высказывание: «Всё прощается, пролившим невинную кровь, – не простится никогда...».

Юлий Айзенштат,
Нью-Йорк

Местечки Могилевской области

Могилев • Антоновка • Бацевичи • Белыничи • Белынковичи • Бобруйск • Быхов • Верещаки • Глуск • Головчин • Горки • Горы • Гродзянка • Дараганово • Дашковка • Дрибин • Жиличи • Завережье • Кировск • Климовичи • Кличев • Коноховка • Костюковичи • Краснополье • Кричев • Круглое • Круча • Ленино • Любоничи • Мартиновка • Милославичи • Молятичи • Мстиславль • Напрасновка • Осиповичи • Родня • Рудковщина • Рясно • Самотевичи • Сапежинка • Свислочь • Селец • Славгород • Староселье • Сухари • Хотимск • Чаусы • Чериков • Черневка • Шамово • Шепелевичи • Шклов • Эсьмоны • Ясень •

Главная

Новые публикации

Контакты

Фотоальбом

Карта сайта

Витебская область

Могилевская область

Минская область

Гомельская область