ВСПОМИНАЯ ДОВОЕННЫЕ И ВОЕННЫЕ ГОДЫ

Ида Борисовна Курбацкая.

Курбацкая Ида (Эйдля) Борисовна, 1924 г.р.

Город Костюковичи до войны был совсем другим. Если бы сейчас его увидели довоенные жители, то не узнали бы. Процентов 70 населения было еврейским. Дома были, в основном, деревянными, маленькими. Все жили культурно, мирно, евреи были в почете. Занимались евреи преимущественно ремеслами. Были столярные, швейные, кузнечные мастерские. Везде руководили евреи. Евреи слыли более богатыми, шли на выручку более бедным, давали деньги, так, как дают теперь банки кредиты, только без процентов. Население жило дружно, все национальности. Семьи были большие, много было детей.

Был молельный дом. Каждую неделю там собирались старые евреи. Я с бабушкой ходила туда, носила в платочке ее книгу. Синагога была недалеко маслозавода. На углу переулка. Это был высокий деревянный одноэтажный дом с балконом сверху. Внутри были росписи.

Помню Йом-Кипур, пели, плакали. Приезжали люди, которые резали кур по-особому, чтобы крови не было. На праздники приезжали туда хазаны. Сохранялись старые обычаи на похоронах. Миньян отпевал покойников и после войны. Они собирались в одном доме, каждый день ходили на молитву. Мой папа тоже ходил.

До войны заведующим аптеки был Миша Обрант. Он был самым уважаемым человеком, ходили к нему за советом. Помогали друг другу. Почти все улицы: Юношеская, Советская, Песковатка были еврейскими. Только на Ленинской, по-моему, жили неевреи. Обрант погиб во время войны. Я не знаю, эвакуировался ли он.

Недалеко от нашего дома построили очень красивую гостиницу. К нам часто приезжали артисты, которые выступали по 2-3 недели, которые останавливались там. Приезжали и русские артисты, и еврейские, которые играли на идиш. На всех выступлениях были аншлаги. Русские тоже ходили на еврейские спектакли, многие из них хорошо знали идиш. У нас в семье, дома и в школе говорили на русском. С нами жила престарелая бабушка, отец был ветераном Гражданской войны, уже по годам непризывным.

Начало войны мне запомнилось на всю жизнь. Я тогда только окончила 9 классов.

Было воскресенье. Прекрасная погода. Все тогда по воскресеньям ходили на сельскохозяйственные рынки. Таких магазинов, как теперь тогда не было. Там покупали кур, яйца, мясо, овощи. Мои родители с сестрой, как обычно, пошли на рынок за продуктами на неделю. Я гуляла во дворе с детьми. Жили мы недалеко от парка рядом со скромным домом Шикиана – председателя райисполкома

Мы, дети, трое военных, которые приехали в отпуска к семьям из Западной Белоруссии, где они служили, собрались у круглого простого рупора в парке. Мы услышали тревожное выступление диктора Левитана, которое повторялось несколько раз. Настроение изменилось в один миг. Все стояли, опустив голову.

Родители пришли с рынка. Они уже знали о том, что началась война. Мирная жизнь кончилась. Уже 23 июня Костюковичи бомбили. У нас в городе был часовой мастер, зажиточный интеллигентный человек, еврей Руднер. Его дочь училась в Западной Белоруссии. Она прибежала оттуда в первую же военную ночь в одном макинтоше, накинутом на ночную рубашку. Рассказывала ужасы о том, что делалось в Бресте. (Потом часовщик с дочерью погиб со всеми евреями Костюковичей).

Самолеты, которые летали над городом, ужасно ревели. Было очень страшно, и мы твердо решили, что уедем в эвакуацию. Наш сосед сказал, что будут эшелоны для эвакуации. Я думаю, что все могли эвакуироваться. Но были богатые люди, с домами, пристройками, хозяйством. Они считали, что уезжать не стоит, что смогут найти общий язык с немцами. Не эвакуировались Шмидтовы.

Папа имел много приятелей, он был депутатом местного совета. Перед войной было много раскулачиваний. Если у кого-то было какое-то имущество, подтелок или еще что-то, говорили, что этот человек «кулак», и его надо раскулачивать. Если папу предупреждали, что ему надо будет идти к кому-то на обыск, то он всегда старался предупредить этого человека, семью, чтобы они смогли спрятать у кого-то из родственников в деревне, у соседей свое имущество, скот. Он ходил сообщать о предстоящем обыске ночью, в 2-3 часа, когда все уже спят. Поэтому у папы было много друзей, которые говорили ему, что уезжать не стоит, что они его не дадут в обиду и всегда помогут и защитят. Папа отвечал, что он всех уважает, но мы будем эвакуироваться. Папа уговаривал некоторых своих знакомых, соседей эвакуироваться. Они говорили, что переждут тяжелое время, что в Белоруссии много лесов, деревень, где можно переждать оккупацию, а когда немцы уйдут, вернуться в свои дома.

Свое имущество мы сложили в большой ящик и закопали под полом. Ничего этого после войны мы не нашли. Дома тоже не было.

Мы эвакуировались последним эшелоном с работниками военкомата и ответственными работниками района. 10 или 15 дней мы ехали в Чкаловскую область в Бузулук. У нас было четыре маленьких узелочка с самым необходимым. Поезд бомбили. По дороге давали хлеб, еду. В эвакуации старые люди умирали, некоторые призывали на себя смерть. Жили в теплушках, помыться негде было, но не голодали. Люди приезжим помогали, чем могли, продуктами питания, вещими. На первых порах мы работали в колхозе. Потом семья моей мамы из Харькова, которая эвакуировалась в Среднюю Азию в город Фрунзе (сейчас Бишкек), пригласила нас к себе. Это был большой город, там было немного полегче. Кроме того, там более теплый климат и не надо столько теплой одежды. Мы поехали в Бишкек, бабушка осталась в Чкаловской области со своими родственниками и земляками, не поехала с нами. Папа поехал с нами, потом его призвали в трудармию. Мы ехали через всю Среднюю Азию, в Ташкенте нас ограбили, чуть не убили. Тогда за полбулки хлеба могли лишить жизни. Папу почти сразу забрали в трудармию, в город Акмолинск на железную дорогу. Мама работала надомницей, она шила белье участникам войны.

Однажды в 2 часа ночи к нам пришли двое мужчин и потребовали у меня и мамы паспорт. Документы у нас забрали и сказали, что мы мобилизованы на военный завод и должны будем завтра прийти на патронный завод № 60, эвакуированный из Фрунзе. Они сказали, что отныне мы никуда не имеем права уезжать.

Назавтра мы пришли на завод. Стали там работать. Маму вскоре отпустили, так как она была больна и в возрасте. На заводе я работала до 1944 г. Нас лечили только свои заводские врачи, были свои юристы.

Пока завод не перешел на мирную продукцию, мы были все военнообязанные. Когда Белоруссию освободили, мы очень хотели вернуться на родину. Папа пришел из трудармии инвалидом 1-ой группы. Он там очень болел, простыл. Меня с работы не отпускали, сказали, что если я не выйду на работу или опоздаю более, чем на три минуты, меня будет судить ревтрибунал, как военнообязанную. На заводе работало 10000 человек.

Я подала заявление, что хочу ехать на родину учиться и через суд меня и еще 500 человек, рабочих завода, освободили от работы. Нам также сказали на суде, что уходя с работы на военном заводе досрочно, мы лишаемся положенных за доблестный труд наград, квартир, почестей. Но кто об этом тогда думал? Так хотелось на родину, что не было сил. Каждый день был дорог. Папа говорил, что не хочет умереть на чужбине. Мне сказали на суде, что я выступала лучше всех, что я должна учиться на юриста.

Мы приехали в Костюковичи.

Ужасы, расстрелы, которые происходили во время оккупации, мне известны по рассказам хороших друзей нашей семьи, которые здесь жили. Мои приятели Дятловы – семейная пара – учителя математики, жена Женя – немка по национальности. Они жили на улице Ленинской в хорошем доме. До войны моя бабушка пекла домашний хлеб и они у нас его покупали. Я часто носила им этот хлебушек.

У моего отца был один брат. Вся его семья его погибла здесь. Дятловы рассказали, что все евреи, которые остались здесь, погибли, никто не уцелел. Брата отца забрали на фронт. Он сопровождал мобилизованных солдат. Семья его осталась. У него было две дочери (одна на год младше меня, другая старше на два года), сын и жена. Они отказались ехать вместе с нами в эвакуацию. У их родственников была лошадь, и они собирались перебраться в леса, переждать оккупацию немцев, а потом вернуться в Костюковичи. Дом их сгорел во время войны, я думаю в 1942 г.

Мой двоюродный брат Гена приходил к ним из еврейского лагеря – большого дома, куда сразу собрали всех евреев. Они там очень голодали. Жили они неимоверно плохо, просили милостыню, просили поесть. Их били. Они просили на себя смерть. Спасти их не могли. Это было невозможно. Никто не уцелел. Однажды их собрали и всех убили. Вроде бы их самих заставили копать яму. Говорят, что закапывали живых людей, неделю земля шевелилась.

Бургомистр предупреждал евреев о том, что будут расстрелы, но сделать он тоже ничего не мог.

У нас очень хороший мальчик Лазик Шейнин – комсомолец, большой оптимист, отличник, гордость родителей. Перед войной он кончил 10 классов. Лазика оставили для работы в подполье. Он был не очень похож на еврея, но его здесь все знали. Он прятался, но его выдали и убили. Рассказывали, что он и его подруга и напарница Маша Лившиц, (она до войны работала где-то в нашем районе в МТС), спрятались в каком-то большом камине. Полицейские выследили их, убили. Говорят, что их похоронили вместе. Сейчас могила есть, но на ней имени Лившиц нет. Я не знаю, были ли у нее родители, она родом не из Костюкович.

Лазарь Шейнин. Разведчик партизанского отряда №124.
В 1960-х гг. рядом с памятником партизанам установлен обелиск на месте захоронения, расстрелянного фашистами в 1941 г. партизана-подпольщика Лазика (Лазаря) Шейнина

Нина Ароновна Шейнина, мама Лазика, ездила на Нюрнбергский процесс.

Были семьи, где прятали евреев. Левиков спасся, его прятали родственники. Ему было больше 60 лет. Он уже умер, конечно. В деревнях было много случаев, когда прятали евреев.

Лет 20 назад по просьбе директора костюковичского музея Ламинского мы с зубным врачом Идой Григорьевной Перламоновой долго сидели и вспоминали имена всех погибших евреев, имена их детей. Вспоминали и днем, и ночью. Список потом передали в музей. Не знаю, сохранился ли он.

(Из архива могилевской инициативы «Уроки Холокоста»)

Леонид Федорович Болтунов.

Болтунов Леонид Федорович, 1928 г.р.

Я родился в Костюковичах, жил на Юношеской улице и до, и во время войны. Рядом со мной жили одни евреи: Карпелевы, Забрянские, Антоновские, Гутины (младших детей и жену расстреляли в Самотевичах, хозяин с сыном и дочкой были в партизанах). У колодца жила еврейка Юдович, рядом жили Письманы (они эвакуировались). Колодец сейчас зарыли.

Один брат Карпелев был красильщиком, второй Карпелев – бухгалтером на комбинате, Гутин – директором сапожной артели «Красный богатырь». Гутин остался жив, был в партизанах. Кузнец Антоновский во время войны был в партизанах. До войны он работал в деревне Низьки. Он тоже остался жив. Были евреи Бахрах, Иванов, Хайкин, Беленькие – они эвакуировались.

Во время войны Шейнин был старостой. Его сына Лазаря расстреляли в 1941 г. Он скрывался на кирпичном заводе в трубе. Лазарь был связным партизанского отряда. Он убегал от полицейских, но его догнали. Говорили, что стрелял полицейский Купцов.

Перед расстрелом, евреев нашей Юношеской улицы утром собрали у колодца и повели по улице, по Боровцу в конец Карабановской улицы и там расстреляли. На нашей улице собрали на расстрел больше 100 человек. Говорят, что во время расстрела спасся один пацан. В него стреляли, но не попали.

Двое молодых мужчин Зяма (кажется) Антоновский (сын кузнеца) и еще один молодой еврей спрятались, когда всех собирали на расстрел. Полицейские, которые поехали за ними не нашли их. Потом евреи ушли в лес в партизаны и спаслись.

После войны Антоновский работал на складе, а второй спасенный (фамилию не помню) – был директором ГОРПО. После войны вернулся из эвакуации Ицков.

Уехали бедные евреи, богатые – остались.

Соседи Карпелевы были хорошие люди. Мать говорила им: «Идите в партизаны!». А они отвечали» «Нет, Елена, нам выдали еды на два дня, поедем в Палестину, чтобы вся наша кровь была вместе».

До сентября 1942 г. все евреи жили по своим домам. На спине они носили белый «лапик». Ходили они свободно. Молодых евреев, лет по 15-17, собирали на работы, заставляли сапоги немцам чистить. На нашей улице таких ребят было человек пять. Были они и на других улицах.

По опустевшим еврейским домам ходили полицаи, брали вещи, соседи брали дрова.

На расстрел собирали полицейские, их у нас было человек сто. Жили там, где теперь библиотека. Полицейские были местные, деревенские, раскулаченные мстили.

Во время войны еврейские дома уцелели, сгорел только дом Довидовичей в 1941 г. Тогда же сгорела синагога – высокое деревянное здание. Я туда никогда не заходил.

Поперек дороги стоял дом Певзнеров, а рядом жил Радман «Еврейский поп» – раби. Здесь жили Курцель, семья Злотиных (их расстреляли), Ицковы, Орловы, Левины.

Всего в Костюковичах перед войной было 3000 евреев и 15000 русских.

На Советской улице жили Забрянские, Шмидты, Перлины. Забрянский построил дом перед войной. Красный дом с голубыми окнами около колодца, по адресу: Юношеская, 39, – дом одного из братьев по фамилии Письман. Жена Письмана Рая была русской. У них были дети. Их вроде не расстреляли. Он работал в парикмахерской, а его брат – на складе.

Шмидтов было три брата. Они были в эвакуации.

Недалеко жил еврей Едлин. Он, вернувшись после войны, выкопал свой зарытый в сарае чемодан, продал дом и уехал.

(Из архива могилевской инициативы «Уроки Холокоста»)

Юденкова Татьяна Васильевна, 1953 г.р.

Я живу здесь 35 лет. Дом мужа рядом с памятником. Рассказывали, что евреев вели на расстрел голыми, заставили всю одежду снять.

На памятнике сначала была шестиконечная звезда. Потом каждый год памятник подремонтировали, звезду сняли, а лет пять назад памятник начал наклоняться, комиссия приезжала. Решили, что надо новый ставить.

В этом году памятник власти снесли и поставили новый. Мы обкашивали траву, расставляли венки. Каждый год на памятник приезжали дети из школы-интерната. Лет 15 назад на машинах приезжали евреи, они ходили, ползали вокруг памятника, молились. Несколько раз приезжали. Нам было интересно смотреть.

(Из архива могилевской инициативы «Уроки Холокоста»)

Директор Климовичского краеведческого музея Тымоник Светлана Степановна

В музее есть материалы собранные местными краеведами, журналистом Бондаревым, основателем музея Ламинским и старыми работниками музея. Там написано, что до революции в Костюковичах жило два брата Маневича. Илья Маневич торговал в рыбной лавке малосольной рыбой, которую привозили зимой в бочках на санях из Астрахани. Второй, Яков Маневич – держал две лавки: книжную и кулинарную.

Сохранился красивый дом то ли Израиля Данилова, то ли Даниила Израиля

У него был пароход в Астрахани и кожевенное производство. Торговля их была связана».

Кравцова Прасковья Васильевна, 1927 года рождения. Родилась в деревне Шарейки Костюковичского района. У мужа (недавно он умер) три родных брата погибли во время войны, еще одного расстреляли в Костюковичах за помощь партизанам. У самой П.В. Кравцовой старший брат погиб на фронте. Живет в г. Могилеве.

– Просыпаюсь – горит лампа в хате. Думаю, что это мама ночью делает? Смотрю, она в мешок складывает что-то. Слышу, старшая сестра плачет. Я спрашиваю: «Чего она плачет?». Отец говорит: «Война!». А что это за война – мы не знаем, радио у нас тогда не было… Батьку забрали вместе со всеми мужиками. Они идут по деревне, сзади у всех белые мешки, веревки через плечо. Повели их за 10 километров в Костюковичи через лес, мимо Муравилей, станции Коммунары. Старшая сестра Таня пошла вслед за отцом. И нет ее целый день. Мы плачем.

А в этот день в деревне была свадьба. Я с девчонками пошла глядеть, как приедет жених с невестой. Только приехали они, сели за столы, на сером коне приезжает незнакомый человек и прямо к столу проходит и кладет жениху на стол какую-то бумажку. Все «Ай-ай! Что это?». Думали, милиция забирает – тогда только милицию знали. «Нет, – сказал человек, – это повестка на войну. Минск бомбят, Киев бомбят». Все в голос заревели, свадьба сразу прекратилась…

Помню, летают наши самолеты-кукурузники, скидывают нам листовки пачками: «Не сдавайтесь!». Наш самолет пролетит, скинет, а дальше смотрим – он уже загорелся, сбили его. Вслед за ним летит немецкий самолет, свои листовки кидает. В деревне осталось два или три мужика-белобилетника, их в армию не взяли по болезни. Они показали, как копать окопы, делать накат из бревен. Тогда в деревне еще не было немцев. Эти мужчины знали, что нужно копать окопы – нельзя в хатах сидеть, хаты будут гореть и мы вместе с ними. Потом появились немцы. Они ехали не по шоссе, а «темными» дорогами – через заборы, садки, огороды, прямо по грядам. Наверное, боялись, что на шоссе могут подорваться на минах. Увидели их: «Батюшки! Танки такие большие, с наши дома».

Мы сидим в окопе, дурные были – воду не взяли. А мой братик маленький, два годика ему было, пить хочет, мы задыхаемся. И тут танк по дверям ударил, и нас засыпало. Всех было около 30 человек. Каждая улица вырыла окопы. На ту минуту снаряд упал рядом, в садке. Мужик вылез из нашего окопа – там его корова была привязана к яблоне. Он вышел – корову ту разорвало на части. Перестрелка шла – наши солдатики, бедненькие, бежали, за ними немцы на танках гнались, стреляли и те, и другие. Много солдатиков мертвых было, офицеры сами себя стреляли, немцы танками раненых давили. Мы ходили, собирали их, присыпали на месте – жара была невыносимая. Потом немцы заставляли наших хлопчиков хоронить их там, где они лежали. А потом, когда пришли наши, их всех перевезли в Костюковичи.

– Много было погибших?

– Все огороды были «засеяны» ими. А когда немцев гнали, было еще больше. На мельнице в Церковищах гумно стояло большое, там с пулеметов расстреливали наших – много черноглазых было, столько их покосили! Лежали, как арбузы по полю. Церковищи с километр от Шареек, на шляху стоят. К нам немцы мало попадали, потому что наша деревня в стороне от шоссейки, через лес надо идти…

У нас ни одного еврея не было, они жили в Костюковичах. Мы всю зиму бегали туда, чтобы купить у них краски. Пряли тогда сами, поэтому и нужна была краска для полотна. Мне мама даст пять яиц, и идем тихонечко, чтоб не подавить их. Мы знали, в каких хатах жили евреи, а однажды пришли, смотрим, те хаты уже пустые. Люди нам сказали, что немцы согнали их на одну улицу – Юношескую, она и сейчас есть, где маслозавод. Мы продолжали ходить за краской, по две-три девчонки, больше нельзя было. Там стража уже над ними, нас не пускают. Евреи все в телогрейках и сзади нашивки какие-то. Все равно они каким-то образом выносили нам краску в пакетиках, а мы им яички давали. Потом немцы запретили подходить к ним. Мы испугались и больше не ходили.

– Много там было евреев?

– Говорили, что яму копали на 700 человек. Евреям объявили, что их увезут в Палестину. Выкопали им могилу на кладбище в Костюковичах, за городом. Возле кладбища находилось гестапо, где казнили партизан. На краю кладбища вырыли могилу, такую, как наш зал (в квартире – показывает). Мы слышали, что будут расстреливать 700 евреев. Хоть немцы и говорили, что их повезут в Палестину, но это был обман, все люди знали, что их будут расстреливать.

Еврейское кладбище Костюкович.

Это было в марте или в апреле. Еще снег пошел. Копать яму заставили хлопчиков, но евреев там не стали расстреливать, рассчитали, что они там не поместятся. Тогда выкопали большую яму возле Коммунар. Чтоб не видно было, как яму копали, поставили пустые вагоны – там была железнодорожная насыпь на километра полтора. Яму эту копают, а кругом немцы с собаками. Выкопали яму, согнали евреев. Когда расстреливали, кругом все деревни голосили. Нам через лес не слышно было, а в Муравилье слышали, как страшно кричали евреи, когда их расстреливали…

К нам в деревню, в Шарейки, ночью пришла девочка 11 лет, евреечка, обстриженная, раздетая, вся в крови. Когда расстреливали, она живая упала в яму, даже раночки на ней не было, только залило ее чужой кровью. Эта девочка попала в семью, где у меня была подружка Мария – сейчас она живет в Днепропетровске. Мы девочку в бане мыли, жалели очень. Имя нам она свое не сказала, мы звали ее Манечкой. Мать моей подружки, у которой все взрослые дети жили в Днепропетровске, говорила для людей, что это дочка ее Устиньи из Днепропетровска. Скрывали, что девочка – еврейка. Завязывали ей платочек на голову. Мы втроем спали на кровати, когда я была у них в гостях. Девочка ничего не рассказывала, была очень замкнутая. На улицу мало ее выпускали. Мать говорила: «Устинья наказала ее не пускать никуда, а то заблудится, и мы тогда будем отвечать за нее». И пока не пришли наши, она жила в этой семье.

Когда нас освободили, приехали отец с матерью и забрали девочку. Люди говорили потом, что, когда немцы пришли в Костюковичи, родителей этой девочки там не было. Сами они были костюковичские, но остались ли они там после войны, не знаю. И про девочку больше ничего не знаю, так как потом мы уехали на Дальний Восток, а подруга – в Днепропетровск...

После восьмого класса набрали группу, кто хотел учиться в педучилище в Кричеве, я тоже поехала туда. На товарном поезде прибыли, нас отвели к трехэтажному зданию: ни одного застекленного окна не было, на полу: кровь, раненых там держали. Сказали, сами оборудуйте и живите. Мой папа сплел на окна из соломы «шторы», закрыли мы их. Но жить все равно там было невозможно – печки не было. Тогда мы разбрелись по хатам. Втроем остановились у одной женщины, у которой было трое деток. Дров не было, по ночам ходили ломать заборы, так и топились. В марте стали ночевать в сарае, потому что в доме жуки огромные были, кусали. А в мае я заболела – простыла сильно, и кинула училище. В сентябре поехала забирать документы, училище уже отремонтировали, крыша была, покрасили. Директор училища был инвалид, без правой руки. Он сказал, чтобы я продолжала учиться, но я отказалась.

В старших классах училась в Костюковичах, мы с подружкой жили на хате у пожилой еврейки. Она работала в райпо. Мать у нее совсем старенькая была, умерла при нас – мы в это время на печке лежали. Ее увезли без гроба. Мы спрашиваем у хозяйки: «А куда вы положили ее без гроба?». Она ответила, что выкопали ямку, постелили покрывало, положили покойницу, сверху доски. Когда она умерла, домой никто не приходил – были только мы и ее дочь, наша хозяйка. Всю ночь горел фитилечек, типа свечки. Хатка была маленькая-маленькая, на этом месте, по-моему, сейчас церковь построили. Жили они вдвоем, больше никого из родственников не было. Относилась хозяйка к нам очень хорошо. Мы без нее боялись топить, чтоб лишнюю палку дров не положить. Замерзнем страшно, а она придет, печку затопит, согреет нас. Печка была железная, на ножках. Мы и просидим возле нее, не до уроков было. Да и какие вечером уроки – света-то не было. Его еще не скоро в Костюковичах дали…

А в той яме на костюковичском кладбище, которую сначала приготовили для евреев, похоронили трех хлопчиков и одну дивчину. Их расстреляли за то, что они носили продукты партизанам. Среди них был 16-летний брат моего мужа. Сейчас на этом месте стоит памятник, который два года назад на свои средства поставил наш сын, чтобы увековечить память своего родного дяди и земляков.

(Из архива могилевской инициативы «Уроки Холокоста», 2007 г.)

Подготовлено А. Литиным, И. Шендерович
Фото А. Литина

Местечки Могилевской области

Могилев • Антоновка • Бацевичи • Белыничи • Белынковичи • Бобруйск • Быхов • Верещаки • Глуск • Головчин • Горки • Горы • Гродзянка • Дараганово • Дашковка • Дрибин • Жиличи • Завережье • Кировск • Климовичи • Кличев • Коноховка • Костюковичи • Краснополье • Кричев • Круглое • Круча • Ленино • Любоничи • Мартиновка • Милославичи • Молятичи • Мстиславль • Напрасновка • Осиповичи • Родня • Рудковщина • Рясно • Самотевичи • Сапежинка • Свислочь • Селец • Славгород • Староселье • Сухари • Хотимск • Чаусы • Чериков • Черневка • Шамово • Шепелевичи • Шклов • Эсьмоны • Ясень •