Лев Баршай
ЕВРЕЙСКИЙ СВИНОПАС
И ВСАДНИК БЕЗ ГОЛОВЫ
Лев Баршай родился в конце 1930 года в местечке Свислочь Осиповичского района Белоруссии.
Военный инженер, закончил службу в Советской Армии в Баку в звании майора.
Репатриировался в Израиль в 1990 году. Живет в Иерусалиме.
Женат, две дочери, четверо внуков.
Мое родовое местечко Свислочь расположено в очень живописном месте – там, где сливаются две реки – Свислочь и Березина. До войны это было большое и богатое местечко, три четверти жителей которого составляли евреи. Насколько я знаю, в Свислочи насчитывалось около 900 еврейских дворов. А после войны их осталось только 14. У нас в местечке было много родственников – семьи двух наших дедушек и бабушек, их многочисленные дети и внуки – наши дяди, тети, двоюродные братья и сестры.
Основным занятием жителей – и белорусов, и евреев – был речной сплав леса. В Свислочи располагалось большое предприятие по сплаву, которым руководил еврей – Липский Мойше-Йоше. По реке Свислочь шла так называемая моль – разрозненные бревна, сброшенные в воду с берегов вверху по течению реки. А в устье Свислочи, как раз у нашего местечка, сплавщики вылавливали баграми эти бревна и связывали их крепкими гужами в плоты. Потом небольшие пароходы-буксиры тащили связки плотов в Бобруйск, Березино, Быхов, другие места, где этот лес шел в производство – строительное, столярное, спичечное и так далее. Мой отец работал кассиром в этой самой сплавконторе. И, возможно, именно это обстоятельство позволило нашей семье спастись. Но об этом – чуть позже.
Наш дом стоял на главной и самой широкой (до 30 метров) улице местечка, которую называли Трактом. Там же, на середине Тракта возвышался католический костел, а чуть в стороне – деревянная и очень красивая внутри синагога, в которую несколько раз брала меня бабушка Этя. У бабушки было прозвище «Пинчиха», поскольку ее мужа, моего дедушку звали Пиня, Пинхас Элентух. Он умер в 1938-м году от рака горла, и все управление большой семьей взяла на себя бабушка Этя – женщина мудрая, рассудительная, с характером крутым и сильным. К началу войны я уже успел получить «большое» образование – закончил три класса в местной белорусской школе. А моему младшему брату Мише было пять лет
Война для нас началась всполохами зарниц за рекой, противным и страшным гудением немецких самолетов, летевших куда-то на запад. И главное – толпами беженцев, шедших по Тракту мимо нашего дома к мосту через Березину. Опасаясь бомбежки, мы, помнится, одну ночь провели во дворе тети Крейны – нашей дальней родственницы. Там была криница и огромные, развесистые дубы, под которыми мы и спали. Бабушка Пинчиха – наш командир – вначале немного сомневалась, стоит ли уходить из местечка, бросать дом и все нажитое. Она помнила 1918-й год, когда немцы уже были в Свислочи. «Немцы – культурная нация, – говорила она, – я помню, как они с нами обращались, неужели они способны на убийство мирных жителей?». Однажды она присела на лавочке, которая стояла у нас возле дома, на завалинке. Я там тоже крутился. И вот идет один еврей – бабушкин знакомый. Она его и спрашивает на идише: «Ну, что, что делать, надо уходить?». А он ей и отвечает: «Уважаемая мадам Пинчиха, не только уходить, убегать надо немедленно!» – «Ме даф анклойфн!» – повторил он отчетливо. – «Бежать надо!».
…Начальник сплавконторы Липский был коммунистом до мозга костей. Он пошел в райком партии и спросил, как ему быть, что делать. Ему там сказали: партия считает, что он нужен ей здесь, что он должен остаться. Липский беспрекословно подчинился. Но чтобы спасти свою семью, решил тайно вывезти ее из Свислочи. Он вызвал моего папу, которому доверял, как самому себе, и которого считал очень рассудительным и ответственным человеком, и сказал, что даст ему подводу и коня, чтобы он увез свою и его семью подальше от местечка, в сторону Могилева. И вот еще до рассвета в четыре утра нас с братом разбудили, велели тепло одеться, и мы, сонные, побрели с родителями, бабушкой Этей и нашими узлами через мост в сторону Вирковского леса. Там уже стояла подвода с лошадью и находилась семья Липских – он сам и его жена Хана с тремя детьми – двумя девочками и мальчиком много старше нас. Они загрузили свои узлы и забрались на подводу, а потом туда сели и мы с братом, бабушкой и мамой, которую тоже звали Хана. А мой отец Меир Хаймович Баршай взял коня под уздцы и повел по лесной дороге прочь от Свислочи в сторону Быхова.
Мы шли две или три ночи по лесу и вдруг встретили наших доблестных красноармейцев. Не успели обрадоваться встрече с ними, как они забрали у нас коня и подводу. Пришлось нам какие-то узлы бросить и идти пешком. А бабушка Этя – Пинчиха – была женщина тучная, полная, ей было тяжелей всех, но она упрямо шла и еще нас с Мишкой подгоняла. Дорога на Могилев шла через город Быхов. Мы уже подходили к нему, а люди нам говорят: «Куда ж вы идете? В Быхове десант немецкий высадился». Стали мы лесом и по ночам обходить Быхов, и, слава Богу, вышли, наконец, к Могилеву.
В Могилеве еще была власть, и как-то организован прием беженцев. Там нас зарегистрировали и сказали, что будут эвакуировать – мы должны уезжать. Подогнали состав, и мы с полным «комфортом» погрузились в… полувагоны. Для тех, кто не знает, что такое полувагоны, скажу, что это вагоны для перевозки руды или каменного угля. Они без крыши, а внизу есть такие люки открывающиеся, откуда ссыпается эта руда или уголь. Вот в этих полувагонах нас везли до станции Унеча Брянской области. А по дороге наш состав бомбили. На всю жизнь осталась у меня в памяти картина, как я лежу и вижу, что прямо на меня летит немецкий самолет, метится прямо в меня и прямо на меня сбрасывает бомбу. Я вижу, как она отрывается от самолета и летит к земле. Но в меня она не попадает, а с грохотом разрывается рядом с вагоном, и большой комель земли попадает папе в лицо, ранит ему глаз. Это было ужасно. Уже здесь, в Израиле я пошел в школу к внучке Анечке рассказывать о войне. Я вспомнил этот эпизод и так разволновался, что наутро у меня случился гипертонический криз.
В Унече нас высадили из наших полувагонов, дали горячего чаю, покормили и посадили уже в товарные вагоны. И повезли куда-то уже через Брянск и дальше везли, везли – эти дни у меня не осталось в памяти. Помню только, что это уже была организованная эвакуация, мы уже были не беженцы, а эвакуированные. Состав останавливали, говорили, до какого часа мы стоять будем, куда надо идти, где нас накормят, и так далее. Короче, приехали мы в Чкаловскую (бывшая Оренбургская) область, и на станции Новоорск нас опять высадили. Это был райцентр. И куда нас девать? Направили в районную контору «Заготскот» и там каких-то строениях нас временно расселили. А это уже был сентябрь или октябрь, приближалась зима, наступили холода, выпал снег, надо было как-то устраиваться. Нас посадили на сани и по морозу мы поехали за 50 километров от города в какое-то отделение «Заготскота». Прямо в степи стояло несколько кибиток. Это место называлось хутор Свистун.
Что такое хутор Свистун? Это стоящие на одной прямой линии одиннадцать мазанок из самана. Саман – это высушенные на солнце кирпичи-лепешки из глины с соломой. Все мазанки с плоскими крышами. В одном из таких домиков была школа. В ней был всего один класс. Общий для всех детей. Основное население Свистуна – казахи, ведь Оренбургская область граничит с Казахстаном. Там была ферма, где были лошади, коровы, бараны. Все двери в наших домиках-кибитках открывались почему-то вовнутрь. Почему – я понял только тогда, когда начался буран, и нас занесло снегом. Занесло вровень с крышей. Мы открыли дверь вовнутрь, а снег был такой плотный, что мы вырубали его кусками, заносили домой, растапливали, и так получали воду. А из дома выбирались по снежным ступенькам. У стены, где было окно, откапывали снежный колодец, чтобы свет проникал в дом. В доме была печка, полати, на которых мы спали. Там я впервые попробовал конину. Нам выдали мясо конское, бабушка поджарила его с луком, и это было так вкусно, что я надолго запомнил это блюдо. Вообще, бабушка Этя все могла делать – подоить корову, смолоть зерно на жерновах и испечь из этой грубой муки лепешки. От ее полноты ничего не осталось. Своим довоенным лифчиком она могла теперь обмотаться два раза. Помню, там к нам каким-то образом прибилась бабушка Крейна, она была папина тетя, и он взял ее к нам. В отличие от бабушки Пинчихи Крейна была женщиной нежной, слабой, любила, чтобы ее все жалели, помогали. На этой почве отношения у нее с бабушкой Этей были не очень теплые. Вместе с нами в доме жили и Хана Липская с двумя дочерьми. Через несколько месяцев папу моего призвали в трудармию. Он там сильно простыл, заболел и вскоре вернулся к нам. А когда поправился – еще через несколько месяцев – его взяли уже на фронт, и он воевал до конца войны, закончил ее в предместье Варшавы – Праге в зенитном полку.
А мы прожили в Свистунах почти два года. Но потом по настоянию мамы – нам ведь с Мишей нужно было учиться в настоящей школе – нас переселили в Новоорск, в деревянный дом на территории того же «Заготскота». Мама пошла работать на железнодорожную станцию такелажницей, или, проще говоря, грузчиком. Это давало ей право на рабочую карточку, то есть, она получала какие-то продукты на семью. А все хозяйство вела бабушка Этя. Маму мы практически не видели: она уходила, мы еще спали, а возвращалась – мы уже дрыхли. Мы с Мишей там пошли в школу, он – в первый класс, я – в четвертый. Учился я хорошо, закончил с похвальной грамотой. Много читал, книги брал в школьной библиотеке. Страсть к чтению однажды меня сильно подвела. Летом я пас свиней общественных, вернее, поросят. И вот как-то зачитался я в теньке «Всадником без головы» Майн Рида. И так увлекся удивительной историей Мориса-мустангера, Луизы и Генри Пойндекстеров, негодяя Колхауна, что оторвался от книжки только когда поросят надо было уже гнать в загон. Пересчитав их, к ужасу своему обнаружил, что не хватает одного поросенка. Все обыскал, везде заглянул – нет порося и все тут. А это военное время, тогда за четыре колоска тюремный срок давали. А тут целый живой поросенок. Я со слезами домой, все рассказал, и тогда все, кто мог, ринулись на поиски злополучной хрюшки. Слава Богу, в конце концов, ее разыскали. Но случай тот я запомнил надолго и бдительности больше не терял.
При том, что вокруг нас ходило много «мяса» – коровы, овцы, козы, свиньи – с едой было страшно скудно. Чувство голода меня не покидало никогда. Помню, нам приходилось есть оладьи из конского щавеля. Это такие крупные блестящие листья, мы вытаскивали из них жилы, проваривали, получалось зеленое тесто, его обваливали в муке и варили. И вот эти оладьи – очень противные, горьковатые – мы ели. Как-то меня послали в город. В одном месте там резали хлеб. Мне очень хотелось есть, и я попросил немного крошек. Но меня отругали и прогнали прочь. После этого я очень не любил ходить в город.
Вот так мы прожили в Новоорске до Победы, до мая 45-го. Я уже заканчивал шестой класс, Миша – третий. Мама написала письмо в Свислочь. И пришел ответ, что мол, полместечка немцы сожгли, но по воле судьбы за четыре дома до нашего, пожар остановился, и наш дом уцелел. Ну, что ж, дом есть, надо возвращаться домой. Стали собираться в дорогу, в Свислочь. Пришли на станцию. Была ночь, освещения электрического не было, темень кромешная, только кое-где ручные фонари вспыхивают. Бабушка беспокоится – как бы мы, дети, не потерялись. И время от времени кричит маме: «Ханэ, Ханэ!». И тут мы вдруг слышим голос нашего папы: «Хана! Этя! Где вы, подождите!». Оказывается, на станцию в это время прибыл состав с демобилизованными солдатами. В этом поезде возвращался к нам и отец. Он вышел на станции и услышал зычный голос тещи. Так мы там и встретились, и домой уже ехали вместе с отцом...
Дом наш действительно не пострадал, но в нем было пусто – хоть шаром покати. Все унесли, все разграбили. В основном наши соседи. Потом мы ходили по соседям, собирали наши вещи. Кое-кто из них – кто хотел, возвращал нам наше же имущество, а многие так ничего и не отдали.
Так мы выглядели после эвакуации – мама, бабушка, отец и мы с Мишей. Свислочь. Ноябрь 1945 г.
А это мы с отцом. Свислочь. 1947 г.
Жизнь постепенно налаживалась, но нищета была страшная. Я, мальчишка, ощутил чувство нищеты на таком примере. В наш класс пришло письмо от польских детей, которые хотели дружить с нами. И там, на письме была нарисована такая яркая разноцветная бабочка. Мне, как отличнику, поручили написать ответ в Польшу и тоже нарисовать им что-то. И вот я не мог найти даже простого карандаша, только огрызок химического, которым и пришлось изложить наш скромный, если не сказать, бедный ответ польским сверстникам. Представьте мое состояние при этом!
Липские уехали раньше нас, но они ехали каким-то кружным путем – через Бугуруслан. Их дом в Свислочи сгорел, и они поселились в Бобруйске. Позже мы узнали о судьбе их отца Мейше-Йоше. Он остался в местечке на нелегальном положении. Отрастил бороду, стал сапожничать и при этом был связником у партизан. Но кто-то из местных выдал его немцам. Рассказывают, что полицаи железной косой крестьянской сбрили ему бороду и этой же косой изрезали, убили его.
Лев Баршай. Октябрь 2011 г.
Но вообще-то, на темы оккупации люди старались не говорить, она была как бы запретная, а уж об убийстве евреев, издевательстве над ними – полный молчок. Хотя рядом жили люди, причастные к этому ужасу. Мы старались не сталкиваться с ними, обходить их стороной. В то же время были люди, с риском для жизни, спасавшие евреев. Через три дома от нас жил сосед-белорус, который спас еврейскую девушку Нехаму (фамилию я не помню уже) – спрятал в подвале, она там полтора года просидела.
Ну, а дальше уже другая история. Закончив шестой класс (в 16 лет!), я поступил на подготовительное отделение Минского политехникума, был зачислен в техникум и закончил его с отличием. Потом армия, Ярославское военное училище железнодорожных войск. Женитьба (счастливая женитьба, семейная жизнь, длившаяся почти 60 лет) на красивой девушке из Свислочи Эне Горелик; трудная, часто неустроенная жизнь и скитания по военным гарнизонам страны. Мы строили железнодорожные мосты и другие технические сооружения, гражданские объекты, жилье для военнослужащих. Рождение двух дочерей с промежутком в десять лет. Второго ребенка смогли себе позволить, лишь, когда прочнее стали на ноги, когда появилась, наконец, благоустроенная квартира в Баку, определенный достаток.
Кровавые события в Азербайджане ускорили переезд нашей семьи в Израиль. В первые годы жизни здесь очень помогало мне знание идиша, языка на котором говорили мои родители, мои деды и бабушки, мое родное местечко Свислочь…
Рассказ Льва Баршая записал
Александр Баршай
|
|
ENG 
RSS-канал новостей сайта www.shtetle.com
