ВЕРСТЫ МАРИИ МИНЦ

И у девочки Мани Минц было чистое и прозрачное детство. Радостное, c взвивающимися в синеву кострами пионерского лагеря, задорными песнями.

Взвейтесь кострами синие ночи,
Мы, пионеры, дети рабочих…

А как прекрасна была дорога в школу первого сентября. Мама надевала на Манечку белоснежную, любовно отглаженную кофточку и спрашивала:

- Галстук погладить или ты сама?

Девочка брала утюг, улыбаясь, разглаживала галстук и повторяла слова:

- Перед лицом своих товарищей торжественно клянусь…

Когда девочка была готова, мама звала занятого работой отца.

- Яша, посмотри на нашу красавицу-пионерку!

Отец входил, не прикасаясь к ней, чтобы не испачкать наряд, наклонялся и целовал ее голову.

…Дорога в школу. И словно рассыпанные по улицам цветы – прибранные мальчики и девочки - ее сверстники и те, кто постарше. И даже деревья, еще не тронутые осенью, и раскрытые окна с добрыми бабушками, и воробьиный щебет, и солнце говорили:

- В добрый час, милые.

Была школа, и каждый день радостной встречи с ней, и незаметный, в тепле учителей и подруг пролетающий учебный год, и весенние каникулы, когда из дальнего села приезжали папины друзья с гостинцами, хвалили его золотые руки умельца и дарили маме и Манечке первые удивительные цветы.

Летних каникул не было. В столбах злой, раскаленной пыли и бензинового чада, в грохоте и урчании моторов, в лающих выкриках и выстрелах в город ввалится нашествие. Его приход не вмещался в сознание замершего города. А еврейские семьи, не сумевшие бежать от него, семьи, которым вместо их стареньких, но родных домиков уготовили загон, именуемый «гетто», еще не понимая, что их ждет, склонив головы, брели туда, на окраину города, туда, где были тесные, обреченные улицы, вблизи дороги, ведущей в Каменку.

Уже порывами ветра приближались холода. Короткие дни и окрики оцепления подгоняли военнопленных красноармейцев быстрее копать обширный и глубокий ров. Под их лопатами все глубже становился его серый и песчано-глинистый срез. Как они там, в Каменке, видели этот страшный лик земли?..

Ночью, накануне того черного рассвета, мама нашла не охраняемый полицаями ход между сараем и переулком и вытолкнула в него молчаливую Манечку.

- Беги, доченька. Живи, доченька.

Она пошла, ничего не ответив, не понимая происходящего, не чувствуя холода ноябрьской ночи, не представляя цели своего движения по пустынной улице. Из мрака вынырнули фигуры двух негодяев. Они содрали с нее пальто и скрылись.

«Это крысы», - прошептала Маня. И вдруг почувствовала, как желание быть с людьми гулкими, как удары сердца, волнами заполнило ее. Она уже очнулась и знала дорогу к людям. Дорога была близкой и совсем знакомой. Но какой-то оголенной и настораживающей. Но это был их двор, и всегда веселая, разговорчивая и ласковая соседка быстро закрыла за ней дверь и прижала к себе ее вздрагивающее тельце.

Поздним вечером из-под наваленных на нее одеял и кожушка Маня услышала пьяные голоса, выпивавших полицаев, они поздравляли хозяйку с праздником 7 ноября и с уничтожением всех бобруйских евреев.

Ефросиния Беляевская спрятала и выходила у себя Маню, но дом, как и весь город, был опасен частыми облавами.

Вспомнили деревенских друзей Якова Минца.

Уже предзимье уступило место морозной и снежной зиме, когда девочка в домотканом платке, кожушке и валенках начала свой путь в Ковчицы. Сколько километров до Ковчиц? Нет, не километров, а верст. Только это древнее, емкое слово вмещает в себе и дорожные дали, и натруженные шаги, и упорство путника, и его горькие мысли. Она добралась до Ковчиц. И добрые люди приняли ее, надеясь, что светловолосая Манечка вместе с ними переживет лихолетье.

Чуть позже неизвестный человек принес в Ковчицы страшную весть о происходящем в Бобруйске, где упомянул о том, что мастеровых евреев немцы не убивают, а используют на работах, что ночуют они в том же гетто, и даже получают какую-то еду.

Сколько верст от Ковчиц до Бобруйска? Тех самых верст, в древнем названии которых - «верста» - таится слово «верстать» - собирать.

Значит, собранные шаги, пройденные шаги. Тех самых верст, вместе с которыми близкими живут слова: проселок, дорога, шлях, вереск, гать, стежка, хлеб, труд, долг, путь.

Сколько же верст от Ковчиц до Бобруйска? Это можно узнать. Но кто ответит, рождается ли человек с мужеством и благородством или обрушившиеся на него беды родят в его душе эти свойства? Или это любовь, вопреки бедам, поднимает человека на поступок, который потом определяет его жизнь?

Маня решила вернуться в Бобруйск и найти отца. Она приняла свое самостоятельное решение. И на этом, наверное, закончилось ее детство, и начался уже другой предназначенный ей путь.

«Надо писать о том, что больше не будет.
Надо спасать, то, что другой позабудет».
Владимир Соколов

Она вернулась в гетто. Острое, переходящее в боль желание увидеть отца привело ее в эти обреченные домишки, где в искалеченных стенах, в оборванных обоях и выбитых стеклах еще таились вопли угнанных на убой людей. К тому предновогоднему времени в городе заканчивались «зачистки», и в результате облав, предательств и поощрений негодяев водкой и махоркой, случайно уцелевшие в ноябрьской акции евреи вылавливались и помещались на временное доживание вблизи шоссе и глухих мест.

В комнате топилась та самая печурка, дверцу которой в холодном октябре смастерил ее отец. Догорали сырые расколотые доски - остатки разобранного сарая, за которым открывался пустырь заснеженных огородов и редких заборов.

Коптила лампа. Ее вздрагивающий свет чуть вырывал из мрака лица незнакомых людей. Она попробовала заговорить с раскачивающимся в молитве стариком. Он не ответил. Только громче, переходя в скороговорку, стали слышные его бормотания и яростнее ускорились раскачивания.

Откуда-то из темноты она услышала:

- Не мешайте ему. Он думает, что это поможет нам всем остаться в живых. Голос был молодой, чуть насмешливый. От этого парня она узнала о судьбе мастеровых людей, которых увозили группами на работу, откуда они не возвращались. Он еще что-то говорил о себе, о предательстве своего соседа, который был младше его, который любил читать книги, который… Она уже не вникала в слова, усталость сделала их какими-то бессмысленными, превращающимися в тяжелые, ничего не значащие отзвуки.

Она почти уснула, когда тревожной вспышкой в сознание ворвались голоса многих людей и урчание моторов.

Она резко проснулась. Тусклый зимний рассвет, толкотня, чья-то пьяная команда:

- А ну, выходи, хватит греться!

И крик того молодого парня:

- Ах ты, гад, Коля! Книжки читал, а в полицаи подался!

Они вцепились друг в друга, и вместе с толпой и подоспевшими полицаями оказались на улице. Может быть, она не слышала, как убивали того парня. В суматохе она бросилась бежать, она запомнила свою мысль: «Я должна спастись. Если выстрелят в спину и убьют - тоже не страшно».

Она не помнит, был ли выстрел.

Мрачный, оккупированный город везде угрожал опасностью. И Маня, затравленным зверьком пряталась и ночевала в брошенных домах, изредка находя какую-то еду. Она не могла знать, что в растерзанном городе оккупанты по-черному, деловито сколачивая полицию, выискивая для этого всю шваль и нечисть, одновременно спешно подбирали бургомистров и прочих чинов новой власти. И девочка, придавленная своей бедой, совсем не могла знать, что в городе есть мужественные люди, создавшие уже действующее бобруйское подполье.

В жизни каждого человека, будь она трагически короткой или натружено-благословенно долгой встречаются люди, появление которых в его судьбе запоминается навсегда. И они становятся значимыми, веховыми, и отмечают жизненный путь человека, как дорожные знаки дорогу.

Маня не помнила, как и когда ноги привели ее на когда-то милую Пушкинскую улицу. Помнит лишь, как кольнуло сердце у дома, где она часто бывала с отцом у его друга Овчинникова.

Овчинников не изменил старой дружбе. Через несколько дней он на равных, по-взрослому рассказал девочке о дороге, которую ей придется пройти:

- Ты пойдешь по дороге на Ратмировичи. Может быть, случится дрезина. Может быть, тебя подвезут, иди, не бойся. Если через много верст навстречу попадутся вооруженные люди, не бойся - это часовые Храпко.

Зима 1941-42 годов была суровой и снежной.

Где по снежной целине, где по кем-то протоптанным вдоль железной дороги глубоким стежкам Маня упрямо двигалась к своей цели. Она уже давно поняла, что в дальней дороге не нужно думать о ее трудной дали, не нужно считать шаги, а лучше думать о том, куда ты идешь и к кому ты идешь. Она думала о Храпко, какой он на вид, этот партизанский командир, о котором столько вполголоса, порой шепотом, но всегда радостно переговаривались и рассказывали в Ковчицах. Рассказывали о том, как осенью, по тайной связи из Глуска сообщили командиру небольшого партизанского отряда Храпко о том, что в Козловичи будет направлена фашистская экспедиция, чтобы выявить и расстрелять всех уклоняющихся от сдачи продуктов, чтобы нагнать страх на весь район, а также, чтобы выловить в Козловичах и окрестных деревнях все еврейское население и тоже уничтожить.

Рассказывали о том, как небольшой отряд Храпко перебил всю эту фашистскую экспедицию. Рассказывали по-разному, но везде была удовлетворенная радость, и Мане казалось, что она уже знает этого партизанского командира. Придет время, и она живым свидетелем, маленькой песчинкой в набирающей мощь Народной войне, узнает, какое место занимал в этой войне Николай Борисович Храпко. А может быть, когда-нибудь даже узнает, что в самом начале вражьего нашествия его готовили к подпольной работе в тылу врага, и в ускоренных спецкурсах окрестили в целях конспирации Николаем Романовичем Носовым, уроженцем Иркутской области, недавно освобожденным из заключения. Но ему, коренному белорусу-полешуку, всю жизнь прожившему в деревне, работавшему в нескольких МТС и сельском совете бухгалтером, в родных местах, в окрестностях Глуска и Рудобелки, не нужна была конспирация - люди знали его и сами шли к нему, помогая собранным оружием, продовольствием и бойцами.

- Дзяўчынка, дзяўчынка, - кто-то настойчиво звал ее.

Задумавшись, но, продолжая двигаться, она не услышала, как над ней, на железной дороге остановилась дрезина. Человек в тулупе помог ей подняться по заснеженной, заросшей голым кустарником насыпи и, ничего не спрашивая, сказал:

- Трошкi падвязу.

Через какое-то молчаливое, может, долгое время, так же спокойно сказал:

- Цяпер сама дойдзеш.

Она пошла по присыпанным снегом шпалам. Из наступающих сумерек приближались и становились явственными фигуры каких-то людей. Это шли часовые Храпко.

Храпко она увидела только утром. Он сам подошел к ней, спросил, выспалась ли она, покормили ли ее и еще сказал, что здесь, в отрядах, есть еврейские парни и девушки, спасшиеся от фашистских зверей и хорошо бьющие эту нечисть. Маня смотрела на открытое, сильное лицо Храпко, на бинокль, висевший на его груди, и, пораженная сходством образа партизанского командира, придуманного ею еще в Ковчицах, с этим живым человеком, заговорившим с ней, молчала. К ним подошел невысокий мужчина и что-то тихо сказал Храпко. Тот улыбнулся и, снова обращаясь к Мане, добавил:

- А это мой помощник во всем Леонид Исаакович Резник. Привыкай, Маня, чуть подрасти и тоже станешь настоящим бойцом, а пока направишься в отряд к Балахонову. Кем-то сгодишься там.

В том отряде ей пришлось быть недолго. Отряд с боями выходил из вражеской блокады, усиленной двумя «юнкерсами», бомбившими его расположение и окрестные леса. Она очнулась в тишине и одиночестве. Видно, судьба, снова сохранив ей жизнь, опять испытывала ее выносливость, укрепляя в ней мужество и терпение, необходимые солдату партизанской войны. Она блуждала по искалеченному осколками бомб лесу, зимним перелескам, безразличным, однообразным, то поднимающимся к горизонту, то падающим в низины полям, чувствовала, что здесь она уже была, что нужно свернуть куда-то в сторону, но и там оказывался бескрайний снежный саван, на краю которого снова была полоска леса. Но вдруг увидела мягкие очертания крыши и наклонную линию колодца. Она напрямую, не обходя кочек, пошла к этому, наверное, не показавшемуся ей жилью. И наткнулась на землянку. Вошла в нее с мыслью согреться и поспать. Какой-то давний запах подгнившей картошки напомнил о еде и подсказал, что хорошо бы принести в тот дальний домик с колодцем уцелевшие картофельные клубни и поделиться едой с одинокой больной старушкой - наверное, такая живет в этой глуши. Она подобрала полы кожушка и, наполнив их клубнями, осторожно, чтобы не растерять их на ходу, стала подвигаться к домику.

На пороге раскрытых сеней стояла, наверное, очень старая, согнутая женщина. Ее словно окаменевшее лицо не выразило удивления или беспокойства. Она обняла Маню и пропустила ее в дом, где было натоплено и чисто. Потом сказала:

- Я знала, что ты придешь, девонька. Отдыхай.

Маня сняла платок, скинула кожушок, захотела причесаться, но гребенка неподвижно застряла в ее волосах. И она услышала:

- Не бойся, внученька. У тебя было слишком много беды. Сейчас у всех беда. Ты молодец, а волосы твои не выдержали. Я вылечу тебя.

Ворожея вылечила Маню.

Спасибо нашим добрым ворожеям, которые издревле на благословенной белорусской земле где-то в глухих, но известных ее местах, среди свисающих с потолка охапок целебных трав и необходимых цветков, снимают со страждущих злобный сглаз и отводят от невинных нависшие беды. Мирный, словно шелест колосьев, шепот ворожей помогает уставшим, и, словно песни гусляра, возвращает им необходимые силы.

Над дальними лесами, в сторону которых пошла Маня, стоял густой и едкий дым. Командование гитлеровцев задумало раз и навсегда покончить с партизанской зоной, центром которой была деревня Зеленковичи. Прикрытая глухими лесами и болотами, эта зона была труднодоступной для карателей, но изощренный вражий ум придумал способ уничтожения партизанской столицы и располагавшихся вблизи ее деревень и партизанских отрядов. Вот и кружили над лесом «юнкерсы», засыпая густую хвою сотнями зажигательных бомб, и рассчитывая ударить по задыхающимся в аду лесного пожара людям всей своей злобой и тяжестью вооружения.

Но люди сумели победить ярость пламени и напор карателей. Они сумели подняться в атаку и отбросить фашистов далеко в сторону Брожи. Но авиация продолжала изо дня в день бомбить и сжигать деревни, не оставляя в покое расположения партизан.

В своих долгих блужданиях Маня наткнулась на партизанский отряд, которым командовал уже немолодой, по-военному подтянутый человек. Он долго расспрашивал ее. И словно вспоминая о чем-то своем, долго молчал, не то рассматривая Маню, не то глядя в то, свое, давнее, сказал:

- Хорошо, я возьму тебя в отряд.

Уже после, помогая на партизанской кухне, Маня узнала, что этим отрядом командовал генерал-майор Константинов.

На той кухне, где торопливо проглатывая пищу, уходили на задание суровые парни и медленно, преодолевая боли, ели раненые, Маня узнала о многом героическом, чему в Народной войне перестали удивляться, принимая героизм за норму, а к славе самых отважных относились с уважением, но как к явлению обычному.

Вроде обычной была мысль, а потом и действие командира роты Василия Павловича Никифорова: «Расколошматить фашистские «юнкерсы» на Бобруйском аэродроме. Они нас с воздуха, а мы их - с земли». И разведали, и нашли братья Рассохи, Иван и Павел - оба лесники - путь в невозможное, к со всех сторон охраняемой и недоступной цели. И сумел отряд отважных ночью занять позиции, когда самолеты едва угадывались в темноте, дождаться, когда тишину заменит рев прогреваемых моторов, и под этот рев ударить из всех «дегтярей» по стервятникам.

Рвались баки с горючим и бомбы, подвешенные под крылья «юнкерсов». Вроде обычным был бой с большими силами гитлеровцев, напавшими на отряд Храпко. На помощь пришел соседний отряд Устина Швоякова, но карателей было слишком много, и отряды медленно отходили на новые позиции. У щорсовцев (отряд Швоякова) прикрытием руководил комиссар отряда Михаил Семенович Левитан. Приняв весь огонь на себя, горстка храбрецов дала возможность товарищам отступить и занять оборону. Комиссар отходил последним и, будучи раненым, вместе с несколькими бойцами и командиром отряда Иваном Крыловым более получаса удерживал врага и погиб вместе со всей группой прикрытия. Может быть, эта героическая гибель в той Народной войне была явлением обычным. Но необычной была судьба комиссара.

Перед войной он, кандидат педагогических наук, заведовал кафедрой психологии Минского пединститута. На 23 июня 1941 года была назначена защита его докторской диссертации. Он ушел на фронт добровольцем, стал политруком роты. Дрался в окружении, вышел из него, и сразу же стал искать партизан. Он был любимцем отряда и населения окружающих деревень.

Вроде обычными были братские могилы бойцов-подрывников, не возвратившихся с задания. Кого не вовремя появившиеся на рельсах немецкие патрули прошьют автоматной очередью, кого убьет взрывной волной своя же плохо сработавшая мина. Взрывчатки, присылаемой с Большой земли, не хватало, и большей частью мины изготавливали сами, добывая тол из снарядов и бомб. О чем только не узнаешь на кухне партизанского хозвзвода.

Придет время, и Маня узнает о том, что с острова Зыслав кто-то, очень большой начальник, будет присылать в отряды своего специалиста по изготовлению мин, что его зовут Моисей Урицкий, что он, знаток и мастер подрывного дела, что на его счету несколько немецких эшелонов, подорванных на минах, изготовленных им самим. Что его мины безопасны и действуют безотказно.

Время вступить в строй действующих бойцов Народной войны, словно подгоняемое волей мужающей девушки или судьбой, сохранявшей ее для этой цели, наступило неожиданно. Отряд генерал-майора Константинова, приютивший Маню, волей высшего руководства влился в группу организаторов партизанского движения в Белоруссии под командованием Василия Ивановича Козлова.

«Спор да перекличка
Памяти с судьбою»
Арсений Тарковский

Вот и оказалась Маня на острове Зыслав. На легендарном острове Зыслав. Оттуда напряженный мозг, неустающее сердце и опечаленное, но беспощадное к вражьему нашествию зрение его обитателей объединяло разрозненные группы народных мстителей в отряды и грозные бригады, принявшие в себя имена героев гражданской войны и прошлых лет. Отсюда, из Любанского района Минской области, из острова Зыслав были видны леса, болотные гати, железные и грунтовые дороги, разрушенные города и горящие деревни воюющей Белоруссии. Здесь Маня увидела Василия Ивановича Козлова, Бельского, Мачульского, Мазурова, командира 37-й партизанской бригады имени Пархоменко Алексея Васильевича Львова и комиссара этой бригады Николая Борисовича Храпко. Он о чем-то, наверное, очень важном говорил с человеком, которого Маня видела раньше, но сразу не узнала. Но вдруг всплыло в памяти слово, потом ставшее именем, - Щорс! И она вспомнила, что это был Устин Никитич Швояков, командир партизанского отряда имени Щорса. Этих людей она будет помнить и видеть всегда. И если ей когда-нибудь скажут, что их уже нет, она скажет:

- Они ушли в легенду, а легенда живет вечно.

Весной 1942 года, пройдя пешком тысячу двести километров по тылам врага, в партизанский край пришел отряд комсомольцев-москвичей, закончивших диверсионную школу.

Время вступить в строй действующих бойцов вплотную приблизилось к Мане… Молодые парни и девушки, протопавшие более тысячи километров, ползая по болотам и обходя вражьи расположения, наконец-то пришли к своей цели - вступить вместе с партизанскими отрядами в войну с оккупантами. Комсомольско-молодежный отряд имени Гастелло поступил в распоряжение подпольного обкома партии и командования партизанского соединения Минской и Полесской областей.

Они были молоды, веселы и упрямы и, готовясь к будущим подвигам, быстро строили шалаши - сооружали себе жилье совсем вблизи того отряда, где находилась Маня. Молодежь знакомится легко. А к желанию Мани постичь науку минера отнеслись серьезно. Они обучили ее подрывному делу. И совсем скоро, как должно быть, когда нет дней для раздумий, а смерть все время бродит где-то близко и может оборвать твою жизнь, не дав отомстить за тех, убитых в Каменке, Маня стояла перед командиром комсомольского отряда Казимиром Францевичем Пущиным. Она просила взять ее в отряд. А он рассматривал ее лицо, вначале не понимая, что привлекло его внимание. Потом понял - взгляд. Глаза. Они при всей их явной зоркости смотрели по-разному: открытый, чуть усталый взгляд девочки соседствовал с жестким, словно целящимся взглядом бойца. Пущин взял ее в подрывной взвод своего отряда с испытанием в трех боевых операциях.

Они должны были минировать мост через Аресу, ту самую, мирную Аресу, некогда воспетую поэтом.

Через много лет после окончания войны сибиряк-таежник, мастер разжигания костров на любом месте, в любую непогоду, рыбачил с другом-белорусом на берегу Аресы. Пришло время разжигать костер, но все попытки умелого гостя кончались тем, что едва возникшее пламя, тут же поникнув, затухало. Наверное, правду говорит поверье, что костер не может гореть там, где лежит убитый. А в тех всхолмленных местах лежит много наших хлопцев.

Нужно было успеть, пока сменялась охрана моста через Аресу, в эти короткие, подаренные минуты жизни заложить мины и, скатившись с насыпи, уйти влево, подальше от моста, чтобы незамеченными перейти по кладкам реку и выйти к шоссе, по которому уже много часов шли на юг немецкие танки, и суметь минировать шоссе. Они, наконец, став невидимыми для охраны моста, чуть задыхаясь под тяжестью своего смертоносного груза, добрались до скользких и узких кладок и стали поодиночке переходить реку. Маня поскользнулась, оступилась и упала в воду. Ей не дали пойти ко дну. В той школе, которую прошли эти ребята, учили не только бесшумно снимать часовых, но немедля выручать товарищей.

Обсыхать было некогда, нужно было успеть выйти к шоссе, укрыться в кустарниках, уловить время перерыва в движении танковых колонн, разобраться в его регулярности, определить драгоценные минуты возможности установки противотанковых мин.

Они сумели это сделать. И Маня сумела это сделать, становясь бойцом-подрывником, человеком отчаянной, опаснейшей партизанской профессии.

В отряде отметили ее смелость и говорили:

- Маруся смелая!

А она, рано повидавшая смерть, каждый раз встречаясь с ней, испытывала чувство леденящего страха, но, взяв свою душу за шиворот, побеждала в себе это чувство.

Потом был мост через Птичь, этот окаянный, хорошо охраняемый мост, по которому, зловеще громыхая, днем и ночью уверенно шли к фронту эшелоны фашистской силы. Мост нужно было взорвать. Взорвать основательно, так, чтобы после взрыва нескоро ожила эта необходимая врагу, поддерживающая его фронт военная магистраль. Для этого нужно было много толовых шашек, взрывателей и бикфордов шнур и, главное, нужны были отчаянно смелые и умные люди, люди, забывшие о смерти, но хорошо помнящие устройство взрывателей, приемы выбора мест и маскировки зарядов, скрытого подхода к объектам и обмана охраны. Среди этих людей была и Маня. Они сумели подложить в нужные места триста килограммов тола и поджечь плохо загорающийся, подмоченный бикфордов шнур. Взрыв был могуч и сокрушителен. Пятнадцать дней моста и магистрали не существовало. За этот подвиг вся группа была награждена. Марусю-Смелую наградили орденом Красной Звезды.

У Мани была еще одна гордая радость. Если бы она стала разбираться в себе, то поняла бы, что эта радость, вдруг напомнившая далекое, словно за тысячелетиями, детство, была причиной неожиданно подкатившегося к горлу и тут же подавленного рыдания. Она только прислонилась головой к этому знакомому по учебнику истории старому человеку и тихо сказала:

- Я из Бобруйска, дедушка.

Она рассказала ему о себе, о своем отряде, о своих товарищах комсомольцах-москвичах.

Он крепко пожал ей руку. Этот старый человек был Дед Талаш, и пожатие его руки стало ее гордостью. Она поделилась этой радостной гордостью с москвичами, и ребята, узнав, кто такой Дед Талаш, пожимая его руку, прикоснулись к партизанскому прошлому Белоруссии. Это произошло среди глухих лесов и болот, где недалеко от станции Старушки еще жил Дед Талаш, а подрывники-гастелловцы рвали железную дорогу.

Случай или какая-то закономерность Народной войны помогли Мане, стоптав не одну пару кирзовых сапог и лаптей, вместе с подрывным взводом гастелловцев снова увидеть Николая Борисовича Храпко. Подойти к нему она не смогла - слишком много вооруженных людей теснилось в хате и сенях, вслушиваясь в то, о чем раздельно и твердо, словно вколачивая гвозди, говорил Храпко. Он говорил о том, что война решительно повернула на запад и близок час, когда Красная Армия начнет генеральное наступление на нашем фронте, и о том, что фашисты, чувствуя свой конец, еще больше зверствуют, вывозят в Германию как можно больше добра, угоняют в рабство наших людей, спешно строят укрепления и опорные пункты на линии своей будущей обороны.

На миг замолчав, Храпко так же твердо, раздельно и отрывисто, как отдают команду, продолжил:

- Теперь нам нужно провести самую настоящую «рельсовую войну», не один эшелон подорвать или даже десяток, а одновременно разрушить множество километров железных дорог, чтобы эти эшелоны мертвяком стояли на станциях.

Эта встреча с Храпко была за несколько дней до той ночи, когда все партизанские соединения Белоруссии выйдут к железным дорогам и, подавив ценой братских могил вражеские дзоты, уничтожат сотни километров рельсов, заставив застрять на станциях эшелоны и задыхаться без боеприпасов и пополнений фронтовые части врага.

В ту памятную ночь комбриг Алексей Васильевич Львов обратился к своим утомленным отрядам, прошагавшим по глухим лесным тропам сорок километров, таща на плечах тяжелый солдатский груз: оружие, патроны, гранаты, взрывчатку и сухой паек. Он обратился к этим вконец уставшим людям вблизи намеченной цели - железной дороги Бобруйск - Осиповичи - и сказал о том, какими добрыми словами помянут партизан наши бойцы и генералы, матери и жены тех воинов, которые не погибнут потому, что мы здесь, в немецком тылу, вышли на рельсовую войну.

И по сигналу ракеты надежно прикрытые штурмовыми группами подрывники бросятся к насыпи и, укрепив по пять зарядов на стыках рельсов, подожгут шнуры.

И сольется грохот взрывов в один мощный удар, и ему отзовутся такие же мощные взрывы справа и слева, где действовали бригады Ливенцева и Тихомирова.

Было лето 1944 года. Маня-Смелая, пригретая июньским солнцем, стояла на посту - охраняла штаб отряда. Было тихо и вроде бы спокойно. Только издали чей-то молодой приближающийся голос кричал о чем-то радостном, где пока понятно только часто повторяющееся слово «Маруся», и уже ближе - «Бобруйск».

- Маруся, слушай! Сегодня освободили Бобруйск!

Это был командир отделения Цвирко. Он обнял ее и расцеловал, ведь так приятно приносить радость. Это была та пора войны, когда наступающая армия, где с тяжелыми боями, где с необратимой энергией успеха, освобождала один за одним белорусские города и населенные пункты. И в той семье Марусиного отряда сложилась традиция, добрая и справедливая традиция, обязывающая уроженца освобожденной родины обеспечить чаркой эту, уже общую, радость.

У Мани-Маруси был только кусок парашюта. Эту драгоценную ткань подарили ей с надеждой, что вдруг найдутся добрые руки, которые сошьют ей платье вместо совсем изношенной одежды.

Маня обменяла в соседней деревне этот кусок парашюта на достаточное количество самогона.

Так 29 июня 1944 года в Стародорожском районе Минской области был отпразднован первый в Маниной жизни праздник – день освобождения Бобруйска. Праздников в жизни было немало, потому что впереди у Мани была большая плодотворная жизнь.

Мария Яковлевна Минц сейчас живет в Израиле, но сердце ее в Бобруйске. Ее наболевшее благородное сердце нельзя оторвать от того места в Каменке под Бобруйском, где чудовищной властью фашизма продуманы, вымерены и выкопаны зловещие расстрельные рвы, над которыми до сих пор витают стоны убитых. Каждый раз приезжая в Бобруйск, она добирается до этого места, где еще раньше, стремясь сохранить для потомков общую боль, она вместе с Меером Зелигером и молодежью установили памятник расстрелянным. Ее радует хорошеющий многолюдный Бобруйск, молодые мамы с улыбающимися в колясках наследниками, разноцветье красивой и добротной одежды, приветливые и теплые взгляды незнакомых людей. Ее сердце нельзя оторвать от Бобруйска, потому что он - родной город. Ее сердце нельзя оторвать от Беларуси, потому что в ней, в Марии Яковлевне, живет память. И с годами эта память становится острее и явственнее, высвечивая пройденные версты партизанской молодости и лица еще недавно живых ее спутников.

В 2009 году белорусское посольство в Израиле пригласило на торжество 65-летия освобождения Белоруссии всех граждан Израиля, сражавшихся за эту победу. Вместе с Маней в самолете их было всего четверо. За недолгие часы полета она с грустью вспоминала тех, кто мог лететь вместе с ней на это торжество.

В ликующем солнечном и торжественном Минске ей не случилось встретить кого-либо знакомых из тех своих партизанских лет. Ведь они могли быть еще живы.

И она всматривалась с надеждой в лица совсем седых военных, сидящих рядом с ней в гостевых креслах парада. Она любовалась ослепительностью их орденов и медалей, и представляла, какими и кем они были в те их общие тяжелые годы. А оркестры играли бодрые и красивые марши. И радостно было смотреть на четкие шаги молодых рослых защитников государства.

Абрам Рабкин

Местечки Могилевской области

Могилев • Антоновка • Бацевичи • Белыничи • Белынковичи • Бобруйск • Быхов • Верещаки • Глуск • Головчин • Горки • Горы • Гродзянка • Дараганово • Дашковка • Дрибин • Жиличи • Завережье • Кировск • Климовичи • Кличев • Коноховка • Костюковичи • Краснополье • Кричев • Круглое • Круча • Ленино • Любоничи • Мартиновка • Милославичи • Молятичи • Мстиславль • Напрасновка • Осиповичи • Родня • Рудковщина • Рясно • Самотевичи • Сапежинка • Свислочь • Селец • Славгород • Староселье • Сухари • Хотимск • Чаусы • Чериков • Черневка • Шамово • Шепелевичи • Шклов • Эсьмоны • Ясень •