Воспоминания Людмилы Рыжкович

Мало кто из узников гетто на территории Белоруссии остался в живых. Нас гораздо меньше, чем спасшихся на Украине. Я одна из немногих. Вся моя жизнь связана с Бобруйском: в этом городе я родилась, находилась в гетто, потом в детском доме, училась, вышла замуж, работала и растила дочерей.

Родилась 10 мая 1941 года. Отец белорус, мать еврейка. Отец до войны окончил электротехнический техникум. По тем временам это было серьезное образование.

Немцы пришли в Бобруйск уже 26 июня. Отцу, который работал на электростанции, было поручено отключить электроэнергию в городе, и он остался. В это время мамины родные бежали из Бобруйска.

Моя бабушка со стороны мамы Мера Гофман (1895 года рождения) была глухой: оглохла, родив последнюю дочь, еще тридцатилетней. Дедушка, Хаим-Руве Гофман, был печник. В 1914 году дед попал в немецкий плен и находился там несколько лет. Без него родился и умер мальчик. После возвращения деда в семье родилось еще четверо детей. Жили очень бедно.

Старшей была моя мама, Неша-Соре, 1919 года рождения. После нее – Арон, который женился и ушел в армию, где застала его война. Дед, несмотря на бедность, был довольно образованный человек. Читал газеты на идиш, а побывав в плену, выучил немецкий.

Бабушка была проще. Когда дед утром будил Арона, чтобы отправить в школу, она говорила: «Ты его накормил? Не накормил? Пусть спит!» Так Арон и не доучился, ушел в армию. Тем не менее, он был очень способный (и очень красивый) парень. Очень музыкальный. Через неделю он прислал родителям из армии письмо, написанное по-русски.

За Ароном следовали брат Миша и, младшая, Нехама. Вот Миша и Нехама с бабушкой Мерой, с дедушкиными сестрами и их детьми эвакуировались и добрались до Удмуртии. А дедушка, уж так вышло, в момент начала войны отсутствовал: строил еврейское счастье в Биробиджане.

Дедушкины сестры – Матля, Кейля, Рахель. У Матли было две дочки – Рива и Циля. У Рахели один сын – Борис. У Кейли один сын был на фронте (не знаю, как его звали), и три сына находились с ней. Сестры жили обеспеченно. Кейля имела свой дом и корову. Эту корову запрягли в телегу, погрузили скарб и усадили детей. И так они шли, пока не остановились около дома, в котором жили мои родители – Неша-Соре и Петр Рыжкович. Папа и мама жили в доме у другой моей бабушки – белоруски Марии Рыжкович. Бабушка была очень толковая – может быть, также и потому, что в ней было намешано много разных национальностей: и белорусская, и польская, и цыганская кровь. И дети у нее были успешные. Мой отец получил образование, его сестра Аня вышла до войны замуж за заместителя председателя Бобруйского исполкома Волкова, родила троих детей. Когда сын женился, невестка, то есть моя мама, из очень бедной семьи, пришла жить к свекрови. Бабушка ее недолюбливала, но, насколько я помню, она была не особенно близка и со своей дочерью. А Волкова, когда началась война, сразу забрали в армию.

Мама стояла возле дома со мной на руках. «Неше, пошли с нами», – сказали ей. «Нет, – говорит, – я жду Петю. Он должен прийти». Так мы с мамой и папой остались и оказались в оккупации.

В Бобруйск на лето приехало много еврейских женщин с детьми – к родителям. И вот вступили немцы. Известные приказы: евреям явиться в комендатуру. И большинство людей подчинились, пошли. А моя бабушка Мария сразу поняла, что вести в комендатуру невестку с ребенком наверняка не стоит. Она спрятала нас в погребе. Нас – внучку и нелюбимую невестку. Она ведь не хотела, чтобы сын женился на еврейке; и мамина родня – не хотела, чтобы мама вышла замуж за нееврея. Но что теперь делать? В 1940-м году, когда мама родила мальчика, бабушка Маша приняла его всем сердцем. Но мальчик вскоре умер. А тут родилась я, и бабушка не знала, как благодарить бога.

Короче, нас – в погреб. Но ведь соседи все знают: у Маши невестка еврейка, и внучка... Стали говорить об этом громко. Тогда бабушка стала меня крестить. Крестила дважды, дважды носила в церковь, чтобы видели. Не помогло: донесли. И попала мама со мной в гетто. Бабушка Мария стала носить туда передачи, все, что могла. А тут стали поговаривать, что гетто будут вывозить. И узнали, что в Каменке – было такое село под Бобруйском – расстреливают. Бабушка решила, что надо спасать хотя бы ребенка. Полицаи – свои, все знакомые. Подкупила. И однажды, принеся в гетто корзину с едой, она унесла ее обратно с внучкой.

У бабушки в деревнях жили родственники, в селе Красном – несколько сестер. И стал папа возить меня по деревням, из деревни в деревню.

А что Аня? Ведь муж комиссар, и трое детей – что делать? И она стала выдавать немцам евреев, чтоб ее и детей не тронули.

Бобруйское гетто ликвидировали, мою маму расстреляли.

Мне было больше трех лет, когда наши пришли, и это я уже помню. Весь город горел, загорелся наш дом, папа стоял на крыльце и держал меня на руках. Папу сразу забрали в штрафбат, ведь у него не было никаких документов, и подозрительно: почему остался при немцах? Забрали его, прислал с фронта две открытки и месяца через два погиб.

Дом сгорел. Бабушка взяла меня за руку и пошла к своей дочке Ане. В каком-то закутке Аня готовила на примусе. Бабушка говорит: «Аня, мы пришли к тебе: дом сгорел». Аня сказала: «Так. У меня своих трое. Тебя я возьму, ты моя мама. А ее девай куда хочешь».

И куда меня бабушка повела? В детдом. Во время войны, когда все сгорело и ничего не было, был детдом.

Бабушка понимала, что в детдоме нельзя говорить, что она родственница. И она сказала: мать погибла в гетто, отец погиб на фронте, а девочку нашли, привели. Меня приняли, усадили на стул, чтобы остричь мои хорошие длинные волосы (стригли всех наголо – вши заедали), и тут бабушка взяла меня за руку и повела к выходу. Потом стала уговаривать: «Не стригите! Я буду каждый день приходить, буду следить – не надо стричь!» Так повторялось несколько раз: доводит она меня до калитки, а потом поворачивает назад.

Когда бабушка наконец оставила меня в детском доме, был такой эпизод, сохраненный моей памятью – памятью трехлетнего ребенка. Меня положили в какую-то кроватку, но я, как видно, от огорчения, обмочилась. Тогда нянька вытащила меня за шиворот и поставила на пол.

Это был дошкольный детдом. Там я жила с 1944 по 1948 год, и бабушка приходила ко мне каждый день.

Начинался детдом с пустого помещения, в котором, кроме стен и потолка, были только нары. Так называемые матрасы мы сами набивали соломой. Влезешь на такой матрас, он просядет, и нет его. Нас всех кормили пеперазином против глистов. Это было страшное дело: глисты не давали нам спать, лезли отовсюду.

У многих содержавшихся здесь детей были живы отцы. Они служили в армии, некоторые были в чинах и детям присылали разные гостинцы. Особенно помню немецких кукол с закрывающимися глазами, потому что их выставляли на рояле, а рядом стоял паек, который приносила моя бабушка.

По воскресеньям давали комбижир, намазанный на хлеб. И даже – голландский сыр. Видимо, я очень плохо ела, потому что всегда наблюдала, как дети жадно расхватывают хлебные горбушки. Эти маленькие дети все знали. Помню, как мы стояли и смотрели в окно, и кто-то из детей сказал: «Вот новый директор идет. Тот проворовался». Но я ни в чем не участвовала. Воспитательница-еврейка, собиравшая нас по вечерам около печки, очень жалела меня, зная, что я сирота и была в гетто. Она читала нам сказки. С тех пор помню все сказки Пушкина. У нас был танцевальный кружок. Танцевали молдавский танец. Вышивали. У меня долго хранилась подушечка для иголок, которую я вышила крестиком. К каждому празднику у нас были новые платья и новые туфли. И это во время войны и сразу после неё! На Первое мая я получила красное платье в белый горошек. Меня жалели и привечали. Даже одежду давали не такую, как другим. Зимой – белые валенки. Все дети имели зимние пальто с воротником, и даже когда меня забирали из детдома, мне дали с собой одежду.

В детдоме я ни с кем не дружила, ничем не интересовалась, была абсолютно замкнута – несмотря на хорошее ко мне отношение. И помню только одну девочку, да и то потому, что она по ночам забиралась в кровати и щипала, кусала детей, требуя, чтобы ей что-нибудь дали. А что у нас было? Голландский сыр, который нам давали по воскресеньям и который мы специально припасали, чтобы откупаться от этой девчонки. Я сразу отдавала ей свой сыр. Вот и все мои контакты. Меня столько раз передавали из рук в руки, что я стала равнодушной к самой себе, мне было все равно.

Детдом располагался в двух зданиях по обе стороны улицы. Я хорошо помню: слева росли желтые райские яблочки, а справа – красные.

В детдоме работали на строительстве пленные немцы. Они смотрели на нас с тоской, хотели прикоснуться к ребенку: видно, вспоминали своих. Нам, конечно, не разрешали к ним подходить. Но не помню случая, чтобы кто-нибудь из детей (а у нас были и мальчики) дразнил этих пленных.

Мы не голодали. Особенно последняя директриса, Слепокурова, светлая ей память, была ответственным человеком. При ней детдом просто расцвел. Она пользовалась большим авторитетом в городе. Это с ее появлением у нас исчезли набитые со¬ломой матрасы и появились никелированные кровати, светлые помещения, и это при ней появился рояль. Слепокурова вникала во все обстоятельства каждого ребенка, а когда отдавала его, знала всех родственников и опекунов.

Ели за общим длинным столом, стоявшим вдоль стены. В противоположной стене было окно. Я сидела спиной к стене и больше наблюдала, как едят, чем ела сама. Не помню также, чтобы я ела то, что приносила бабушка: ее передача всегда стояла где-нибудь нетронутая.

Однажды пришел с фронта отец одной девочки. Все радовались и говорили, что он ее заберёт. А он не забрал. И я с удивлением смотрела на нее: почему она еще в детдоме? И когда уже забрали меня, она все еще там оставалась. Но как ее звали? Я смотрю по телевидению передачу «Жди меня» и удивляюсь: как они все помнят? Я – ничего не помню.

Тем временем мой дед Хаим-Руве в Удмуртии давно соединился с семьёй. Миша, их сын и мой дядя, умер от туберкулеза, другой дядя, Арон, погиб на фронте, моя мама Неша расстреляна в гетто. То есть из пятерых детей осталась одна Нехама. И вот дед Хаим-Руве стал разыскивать меня. Написал письмо бабушке Маше, которое, конечно, не могло ее найти по указанному адресу: дом-то сгорел. Но в соседнем, уцелевшем доме жила еврейская женщина с детьми, и эта женщина написала деду, как обстоят дела, а именно, что бабушка живет на квартире, а я нахожусь в детском доме. Бабушка жила на квартире, потому что, когда пришли наши, мою тетю Аню засудили. Она уже была в лагере, когда вернулся ее муж, Волков. Узнав обо всем, он взял кого-то из детей и уехал. Не помню, сколько отсидела Аня, но вернулась из заключения с новым мужем. Потом она, видно, стала очень религиозной, пела в церкви, я даже видела ее там однажды. Короче говоря, бабушке пришлось уходить на квартиру.

Получив ответ на свое письмо, дед Хаим-Руве с бабушкой Мерой и Нехамой вернулся в Бобруйск. Очень хорошо помню момент, когда дедушка с бабушкой пришли в детдом. Все дети мне завидовали: у меня две бабушки, дедушка! Но старикам детей не отдают. Нужно, чтобы опекуном был молодой человек.

А в детдоме стали шептаться, что какая-то пара хочет удочерить одну из нас. У нас была огромная спальня – два ряда кроватей с проходом между ними. Это был яркий летний день. Открылась дверь, и в сопровождении Слепокуровой появились высокий стройный офицер лет сорока пяти и грузноватая жен¬щина лет сорока. Идя по проходу, они рассматривали каждого ребёнка и расспрашивали Слепокурову. Некоторые дети спали, другие – нет. Я дождалась, пока они дошли до меня, решила, что они меня берут, и сразу уснула. А ведь у меня были и дедушка, и бабушка, и тётя моя Нехама. И эти люди меня забрали. Помню, как меня посадили в «эмку», и помню, что у офицера был ординарец. Жили они в Ленгородке – одном из военных городков Бобруйска, в казарменном доме с красной крышей (много лет спустя я с мужем и детьми оказалась там и узнала тот дом). У них была квартира, одна комната в которой была до потолка заставлена сундуками. Наверное, приехали из Германии и привезли с собой добро. Ординарец готовил еду. Видимо, я заболела, и эта женщина, усадив меня к себе на колени, кормила киселём из черники, а он мне очень не нравился. Вообще-то мне было все равно, у меня не было никаких желаний. Я не знала, хочу ли я у них жить. Взяли – хорошо. Или плохо. Но все равно.

Моя двоюродная бабушка Матля работала сестрой-хозяйкой в Доме младенца, то есть в детском доме для самых маленьких. И вдруг Матля узнает, что ее внучатую племянницу отдали в какую-то семью. Что она делает? Она устраивает скандал в гороно: «Как это, при живых родственниках вы отдаете чужим людям ребенка? И кому? Он военнослужащий, сегодня здесь, а завтра перевели – и все, потеряна связь». Еще родственники подключились, и меня вернули в детдом. А эти люди – если бы я назавтра их встретила, то не узнала бы. Представляете? Совсем была такая...

Моя бабушка Маша позвала к себе деда Хаима-Руве и говорит: «Забери девочку из детдома! Мере я не доверяю – она глухая. А ты человек грамотный, ты можешь». Бабушка Маша была серьезно больна, уже лежала. Помню, Нехама стала искать ее родню. Со мной вместе она пришла в какой-то белорусский дом, и там ей дали папину фотографию и мою. Нехаму оформили моим опекуном, и тогда меня отдали. Это произошло уже в 1948 году, перед тем, как я должна была идти в первый класс. Когда я уходила, в детдоме мне дали зимнее пальто, валенки, пару платьев, туфли. Не могу сказать, что, когда меня забирали к себе дедушка с бабушкой, мне было хорошо или плохо – никак. Вы представляете, что это за человек такой? Я как будто и не жила, и не знала, кто это – я.

Поселились у Матли. У нее было такая квартира: спальня, куда попадали через проходную гостиную, и кухня. В спальне уже проживала семья сестры Рахили. Ее муж Абрам (помню его в прекрасном кожаном пальто) вернулся из немецкого плена. Высокий, светлый, с серыми глазами красивый человек легко мог сойти за нееврея. Но он был обрезан. И в лагере его не только не выдали, но даже оберегали. Не знаю, как ему удалось избежать репрессии со стороны советских властей, но факт: они втроем – Рахиль, Абрам и их сын Борис (1936 года рождения) жили в этой спальне. В проходной комнате жила сама Матля и две ее дочки – Рива и Циля. Риве было около 12 лет, а Циле – 16. А мы, четверо, жили на кухне. Там была русская печь с лежанкой, полати и кровать. На полатях спала Нехама, я – на печке, а дед и баба Мера – на кровати. Когда приходила комиссия проверять, как живет ребенок, взятый из детдома, меня спрашивали: «А где ты спишь?» Я говорила: «На кровати». И указывала на кровать, стоявшую в большей комнате. Мои двоюродные бабушки Матля и Рахиля удивлялись, как ребенок соображает, что надо говорить. А меня, правда, никто этому не учил, сама сообразила.

После войны большинство детей страдало малокровием, авитаминозом. И Красный Крест детям-сиротам присылал подарки. Помню большие бумажные мешки, доверху заполненные всем на свете – от рыбьего жира до многослойного печенья «микадо» и кускового шоколада, который бабушка Мера растапливала, чтобы поить меня.

Как умерла бабушка Маша, не знаю. У меня уже была еврейская семья, и мою семью не интересовала судьба моих белорусских родственников.

Вскоре дед с бабушкой и Нехамой сняли квартиру. Я, конечно, была с ними.

Придя первого сентября в школу, я увидела в классе свою группу из детского дома. Но не помню ни одного лица, а только помню, что все были стрижены наголо, как я. Через некоторое время этих детей перевели, так как образовался детдом для детей школьного возраста.

В первом классе я вообще не понимала, как надо учиться. Придешь в класс, повесишь свою матерчатую сумку на батарею (портфелей не было). А после уроков положишь туда учебники, идешь домой, там влезешь на печку – и с кошкой. У меня была кошка. И только в это время у меня появилась первая подружка – девочка с соседней улицы, Мара.

А Слепокурова и в дальнейшем следила за моей судьбой. Встречая мою тетю Нехаму, всегда обо мне подробно расспрашивала. Она знала всех моих родных. И благодаря тому, что она аккуратно вела записи в журнале, много лет спустя я смогла получить в детдоме свидетельство о том, что моя мама погибла в гетто – единственное документальное подтверждение. Про отца было известно, было извещение о его гибели, и я получала пенсию до своего совершеннолетия. А о маме? Архивы все сгорели, Красный Крест ничего не знает. Я взяла с собой свою старшую дочь, которой было уже 23 года, и мы с ней пошли в мой детдом. Заведующая сказала: сейчас пошлю за журналом в архив. Принесли журнал и нашли обо мне строчку: «Приведена незнакомой женщиной. Мать погибла в гетто, а отец погиб на фронте». На основании этой строчки суд постановил, что я не оставляю в Белоруссии родителей. Так я получила разрешение на выезд в Израиль.

Я окончила десять классов с серебряной медалью, мединститут в Витебске. В 1963 году вышла замуж. По направлению института четыре года проработала врачом в Молдавии, куда мы уехали вместе с мужем. Родились две дочери – Инесса и Элина.

В 1985 году в возрасте сорока пяти лет мой муж умер от инфаркта. До 1 марта 1994 года работала дерматовенерологом в Бобруйске. 16 марта мы приехали в Израиль. Обе дочери с семьями живут в Бейт-Шемеше. Одна – врач, другая – педагог. У меня четверо внуков.

Местечки Могилевской области

Могилев • Антоновка • Бацевичи • Белыничи • Белынковичи • Бобруйск • Быхов • Верещаки • Глуск • Головчин • Горки • Горы • Гродзянка • Дараганово • Дашковка • Дрибин • Жиличи • Завережье • Кировск • Климовичи • Кличев • Коноховка • Костюковичи • Краснополье • Кричев • Круглое • Круча • Ленино • Любоничи • Мартиновка • Милославичи • Молятичи • Мстиславль • Напрасновка • Осиповичи • Родня • Рудковщина • Рясно • Самотевичи • Сапежинка • Свислочь • Селец • Славгород • Староселье • Сухари • Хотимск • Чаусы • Чериков • Черневка • Шамово • Шепелевичи • Шклов • Эсьмоны • Ясень •