ПАМЯТЬ ДОЛЖНА СОХРАНИТЬСЯ

С Фридой Вульфовной Рейзман мы встретились после ее возвращения с траурного митинга на Яме, который проводится ежегодно 2 марта в память о жертвах самой большой карательной акции, которая была проведена фашистами и их подручными – полицаями в 1942 году.

– Мы жили в гетто возле Ямы. Сейчас этой улицы нет. В те времена она соединяла Заславскую и Танковую улицы. Называлась – Крымская. Там на углу стояла синагога. Нас поселили в ней. На той же улице находился детский дом, моя мама, как могла, помогала детям, носила им, что было из еды.

Мы тогда жили вчетвером: мама, средний брат, я и папин дядя. Он стал с нами жить после первого погрома 7 ноября 1941 года, когда вся его семья погибла.

Мы начали с воспоминаний о самых страшных военных днях, когда маленькая Фрида с родителями оказалась в гетто, а потом наш разговор коснулся довоенных лет, светлых воспоминаний детства, которые не смогла стереть из памяти даже война.

– Отец Вульф (Велвл) Шоломович Лосик работал до войны на обувной фабрике имени Кагановича. Ребенком он остался сиротой: умерла мать, его воспитывала бабушка, а когда ему было десять лет – умерла и она.

Пока была жива бабушка, Вульф ходил в синагогу, и читал поминальную молитву по отцу. Он был единственным мужчиной в семье. Жить заставила быть самостоятельным. Вульф Лосик стал работать учеником у сапожника. Это было в Пуховичах. И с годами он стал хорошим модельером. Когда ему шел 17­й год, в 1920 году, Вульф переехал жить в Минск. Устроился работать на фабрику, но, конечно, частенько приезжал в Пуховичи, навещал родных. Он был очень активный молодой человек, но малоразговорчивый человек. В 1932 году вступил в партию. Тогда же его послали учиться в рабфак. Но он не смог учиться из­за болезни и потом очень сожалел об этом. В Минске у Вульфа старшая сестра служила домработницей у каких­то состоятельных людей и жила у них в чулане. Он поселился в этом чулане вместе с сестрой.

– Мама Дора Куселевна работала на Нижнем базаре, – рассказывает Фрида Вульфовна. – Он находился там, где сегодня площадь «8 марта». Там стояли небольшие промтоварные магазины. Мама работала за прилавком, называла себя «мануфактурщицей».

У бабушки – маминой мамы – было семеро детей, у всех – свои дети. У младшей маминой сестры – шестеро сыновей. Огромная семья. Остатки этой мишпохи в 1965 году собрались и сфотографировались вместе, человек – тридцать: двоюродные, троюродные братья, сестры.

Дора Куселевна из местечка Шацк, и фамилия девичья у нее была Шацкая. Ее отец Куше­Лейзер умер совсем молодым в 38 лет. Он был балагулой – извозчиком. У него была лошадь.

– Мама жила в Шацке до 23–24 лет. Папа с ней встретился на какой­то вечеринке. Он рассказывал, что когда впервые увидел маму – буквально остолбенел, такая красивая она была. Маме было 18–19 лет. Они поженились, мама жила в Шацке, папа работал в Минске и на выходные приезжал в ней. Мой старший брат Куше­Лейзер, его назвали в память о дедушке, родился в Шацке. После его рождения, мама перебралась в Минск. После Куше­Лейзера родился в 1926 году Авроом­Мейшке, а младшей была я – 1935 года рождения. Меня назвали Фрида, в память о бабушке.

Мы снимали две комнаты по улице Мясникова, я эту квартиру хорошо помню. Домик был маленький, окна почти касались тротуара, мы видели, как люди ходят.

Семья у нас была бедная. Мама – глубоко верующий человек, а папа – коммунист. Дома говорили на идиш, мой старший брат даже плохо в те годы по­русски говорил.

…Пришли осенние праздники. Мама все приготовила. Наступило время сесть на стол, надо сказать молитву. А папа наотрез: «Я не буду». Мама ругается: «Раз не будешь говорить молитву – не будем за стол садиться». И в этот момент постучали в дверь. Мама открыла. На пороге стоял старик. Через его одежду было видно тело. А на улице холодно – осень. Мама была очень добрый человек, она позвала старика в дом. И продолжила с папой ругаться. Старик услышал этот разговор и говорит: «Не надо сориться. Хотите, я скажу молитву». Все закончилось миром. Сели за стол, покушали. Мама постелила старику, дала какую­то рубаху и сказала, что завтра утром они пойдут в магазин, и она подарит ему кордовой костюм. Тогда кордовой костюм – был дефицит, за ним стояли очереди.

Но утром, когда они проснулись, старика в доме уже не было. Все было закрыто, а его не было. С тех пор мама говорила, что ей шло «фун фенстер, ун фун тир» (из окон и из дверей – идиш). Открылись магазины «Торгсина». Ее позвали работать туда. Место было хорошее. Мама одела семью. У нас дома были запасы масла, она его там покупала.

Мама всегда говорили: «Этот старик – был Мойше­Ребейну».

Мы жили в Минске до 1940 года. Папа занимал на фабрике какой­то пост и его откомандировали в Белосток – это присоединенные в сентябре 1939 году к Белоруссии территории. Папа стал работать главным инженером обувной фабрики.

В Белосток мы уехали всей семьей. Получили двухкомнатную квартиру. Мама работала в магазине. Со мной была няня – полька. От нее я узнала польский язык. Она меня даже водила в костел. Однажды я рассказала об этом папе. Он сказал домработнице: «Маня, больше не делайте этого».

Братья учились в Минске в еврейской школе № 12. Они домашними паиньками не были. Однажды бедную козу так забегала, что она сдохла. Как­то вызвала маму в школу учительница еврейского языка и говорит ей: «Ниш гикумен, ниш гикумен, гундерт мол, ее гекумент» (Не приходили, не приходили, сто раз не приходили, наконец­то пришли – перевод с идиш).

В Белостоке средний брат Авроом­Мейшке пошел в школу, а старший – Куше­Лейзер побыл месяц, вывел меня на крылечко и сказал: «Завтра скажешь папе, что я в Минске». И тихонько уехал. Ночью я услышала крик в доме. Проснулась. Поняла, ищут Куше­Лейзера. Я подошла к папе и тихонько на ушко ему сказала, что Куше­Лейзер уехал в Минск.

Там брат устроился на работу сантехником.

20 июня 1941 года папа уехал в Друскеникай в санаторий. Мы остались в Белостоке втроем. Через день началась война. Мама быстро сообразила, что нужно немедленно уезжать в Минск. Папин товарищ Машарский с семьей собирался тоже как­то добираться до Минска. Сначала мы поехали на грузовой машине. Потом две недели шли пешком. Немцы обгоняли нас. Они не знали, кто мы и не трогали нас. Когда мы пришли в Минск, там уже хозяйничали немцы. Мы поселились не в нашей квартире, а напротив, там стояла пустая комната. Разыскали Куше­Лейзера.

Подходит в маме одна женщина и говорит, что видела нашего папу в лесу недалеко от Минска. Маме 39 лет, она молодая и смелая женщина. Одна идет в лес, о котором ей рассказали. И это чудо, она нашла мужа, который скрывался в лесу. Мама рассказала, как обстоят дела в Минске, и привела папу домой.

…На всех столбах появились приказы о переселении евреев в гетто. Мы подчинились приказу, и пошли на новое место: папа, мама, я, двое братьев, и четыре наших родственника: папина тетя Райфул Сухман, ее муж Лейба, дочка Фаня и маленькая внучка Любочка. Мы вселились в одну комнату крошечной квартирки на Витебской улице. В комнате стоял один диван и сразу – дверь. Спали на полу.

Папа закопал свой партийный билет – после войны он достал его из тайника. Вульф Лосик ежедневно ходил с колонной из гетто на работу. Работал в Красном урочище на бойне. Сейчас на этом месте – автозавод.

Как только в гетто стало организовываться подполье, папе стал его участником. Он был на первом заседании подпольной группы. В подпольную группу входил Гебелев. Он дружил с папой с довоенных лет. Их родные местечки Пуховичи и Узляны – расположены неподалеку друг от друга, они оба активно занимались общественной работой. Входил в подпольную группу и Гирш Смоляр.

После первого погрома 7 ноября 1941 года Витебская улица отошла к «русскому» району. Мы переселились на Республиканскую улицу. В первом погроме погибла папина тетя Райфул Сухман. Узников согнали в колонну, подъехала душегубка ее заполнили, и людей увезли. Дядя был на работе и колонну пока шел погром не пустили в гетто.

На Республиканской улице была большая квартира. Но там жило четыре семьи. Нам выделили комнату в семь квадратных метров. Стояли две кровати и письменный стол. Дядя спал на письменном столе, братья на одной кровати, мы – на другой.

…Дети остаются детьми даже в гетто. Когда папа сажал себе на колени маленькую Любочку, я ее очень ревновала.

Папа приносил домой оружие: наганы, патроны и клал их под матрац. Я лежала на этом месте. Вскоре кто­то приходил и уносил оружие.

С едой было совсем трудно. Менять на продукты у нас было нечего. Где­то мама все же доставала конину, варила капустные листья, делала затирку. Когда немцы захватили Минск, и первые дни грабили все магазины, мой брат тоже пошел и принес домой ящик уксуса. Мы заправляли этим уксусом картофельные очистки и капустные листья.

– А майхел (удовольствие), – говорит Фрида Вульфовна, вспоминая детские ощущения. Это было лакомство для голодных людей.

Папа работал на бойне. Мама и братья не ходили на работы. Это продолжалось недолго, до января или февраля 1942 года. Зима, лютые морозы. У меня на ногах появились чири. Папа накалял на свечке иглу и прокалывал их. В доме было холодно, но еще оставались сараи, туалеты – было чем топить.

Кто­то из папиной подпольной группы попался в гестапо. Он повел фашистов прямо к нам в дом. Подпольщики узнали об этом и папу предупредили, буквально за несколько минут до их прихода. Вульф Лосик успел вынести оружие, которое хранилось у нас дома.

Немцы зашли и сразу маму ударили по лицу. Я спряталась под табуретку. Когда немцы занялись обыском, я сумела выскочить в сенцы и стала за дверь. Дверь была открыта и в щель я видела, как ходит часовой. Пока он был ко мне лицом, я стояла и боялась шелохнуться, когда повернулся спиной – я выскочила и спряталась в уборную, которая стояла во дворе.

Подпольщики все время следили за нашим домом. Они и спасли нашу семью. Когда меня вытащили из уборной, и кто это сделал, я не знаю. Видимо я уже замерзала и потеряла сознание, руки почернели и распухли. Я очнулась на Республиканской. До войны там была кукольная фабрика, сейчас на этом месте ресторан «Неман». Я в огромном зале, посередине которого стоял бильярдный стол, и на нем лежала женщина. Крысы ей отгрызли часть лица, я, когда увидела – очень испугалась. Меня спрятали под какими­то плетеными корзинами. Потом подпольщики передали меня маме. Я после этого испуга писалась до 14­ти лет.

Как спаслась мама? Я нее немцы спрашивали: «Где твой муж?». Она отвечала: «На работе». «Покажи, где он работает» – говорили они. Посадили ее в машину. Она говорит: «Не знаю, я там не была. Знаю, где живет парень, который вместе с ним работает». Она привезла к дому, и немцы пошли за парнем. Мама в этот момент убежала. Ее искала, а потом немцы сказали: «В юде блайб а юде» (Еврейка остается еврейкой).

В нашем доме немцы сделали засаду. Они всех впускали и никогда не выпускали. Мама пошла к подруге. Ее тоже звали Дора. В этом же доме жила польская еврейка. Ей было уже, наверное, за 90 лет. Она была одинокая женщина. Носила на себе пояс с золотыми украшениями. Мама присматривала за этой женщиной. Старуха достала золото и говорит маме: «Двейра, спрячь, пригодится». У мамы были небольшие запасы муки. И она в мешочек с мукой спрятала золото. Все это стояло на столе. Но немцы это не трогали и не проверяли. У нас в доме была «малина». Мама сказала Доре, иди к нам, скажи детям, чтобы взяли мешочек с мукой со стола и через «малину» уходите. Так и сделали: братья с Дорой вышли через «малину».

Мы нашли маму и отправились на улицу Шевченко, там жили наши дальние родственники. Немцы искали нас. Но мы жили в гетто под фамилией Сухман. Поэтому нас не нашли.

Мы не знали где папа. Старший брат Куше­Лейзер был в каком­то трансе, и мама не выпускала его из квартиры, средний брат Авроом­Мейшке, мы звали его Мишка, был более реальным человеком.

Так продолжалось до самой весны 1942 года. Приходит к нам какой­то парень и говорит маме: «Завтра я тебя отведу к твоему мужу». Это было 9 апреля. Почему-то назавтра мама взяла с собой меня. Парень повел нас. На том месте, где сейчас находится Дом моделей, стояли два старых дореволюционных дома. Они были разбиты, оставались одни коробки. Мы зашли в руины. Парень свистнул. Опустилась лестница. Мы поднялись по ней и лестницу вслед за нами убрали. Я вначале даже не узнала папу. Он отрастил большие пышные усы и «косил» под татарина. Говорит нам: «Завтра я ухожу в партизаны». Мама: «Ты меня оставляешь с тремя детьми? Возьми хотя бы Лазаря с собой». «Хорошо, – ответил папа. – Завтра я пришлю человека. Он приведет ко мне Лазаря. Я возьму его с собой».

До 1943 года мы ничего не знали ни о папе, ни о Лазаре.

Мы остались втроем и с нами маленькая Любочка. Папин дядя Лейба Сухман однажды ушел на работу, попал в облаву и его отправили в концлагерь Тростенец. Там он погиб, насколько я знаю, в последние дни оккупации. В Минске живет его сын – Михаил Сухман.

…Зима 1943 года. Миша уходит на работу с колонной. Они работали на заготовке дров. Однажды их вывезли на заготовку и на колонну напали партизаны. Немцы разбежались, и многие узники убежали в лес, а Мишка остался. «Почему?» – спрашивали мы у него. «А как я вас оставлю?» – ответил он. А здесь уже поздний вечер, все вернулись в гетто, а Мишки нет. Мама сразу почувствовала, что он попал в облаву. Он от горя вырвала с головы клок волос. Потом на этом месте у нее стал нарыв. Мама побежала к начальнику гестапо Готенбаху, упала перед ним на колени, просила спасти сына. Мама была очень красивая женщина. Готенбах ей ответил: «Если твой сын жив, я спасу его». Но он уже знал, что никто из пойманных в облаве, в живых не остался. Я после войны узнала, что все схваченные 29 и 30 января 1943 года в облаве, были доставлены во двор тюрьмы на Володарского и там расстреляны, а труппы – вывезены в Тросненец.

В гетто были полицейские­евреи. Один их них – Хает Исаак, говорит маме: «Я твоего сына видел во дворе тюрьмы, он находится в шестой камере в подвале. Просил сказать, чтобы ты отправила ему передачу». Мама, что только могла собирала и трижды сыну в тюрьму передавала передачи. И только потом узнала, что все это Исаак Хает забирал себе, а Миши уже не было в живых.

После войны Хаета посадили в тюрьму.

…Мы с мамой остались вдвоем. Жили на Крымской в синагоге. Там было много людей. Мы разместились в проходной комнате, рядом с нами – еврейская семья из Польши. У них было пять дочек – все красавицы. Отец с матерью мне казались стариками, уже после войны я узнала, что им было всего по 50 лет.

Мама работала во дворе нынешнего Дома правительства. Если идешь с улицы Мясникова, там и сейчас стоит этот домик. Она меня брала с собой. В торце дома жил немец Макс, он разводил кроликов. Я чистила их клетки, рвала траву и кормила кроликов.

…Это было летом 1943 года. Однажды утром по гетто разнесся слух, что немцы вырезали детский дом на Заславской. Там жили сироты. Иногда они приходили к нам, и мама их подкармливала, чем могла. После этого известия мама тотчас побежала в детский дом. Она обошла оба этажа старого кирпичного дома и услышала детский плач. Он доносился из­под печки. Как туда смогла втиснуться девочка, было непонятно. Мама принесла ее к нам. Так у нас оказалась Майя Радашковская. Мы сняли дверь с петель, и на ней она спала. У Майи была сильная чесотка, и я от нее заразилась.

Майя ушла от нас на «русский район». Предупредила, чтобы ее не ждали. Была не по годам взрослая. После войны Майя жила в Минске, сейчас – в Израиле.

Однажды, это было в 1943 году, когда мама с колонной вышла на русскую сторону, к ней подошел какой­то белорус. Сказал, что долго ее искал. А потом передал: «Я от твоего сына Лазаря, я вывезу тебя к нему». Мама отвечает: «Сначала вывези дочку». Она говорила по­русски с сильным еврейским акцентом, картавила. Договорились, где и когда этот человек будет меня ждать. А потом мама мне сказала, что завтра я должна буду уйти.

Мы пришли с мамой к проволоке, которой было огорожено гетто. На Флакса были ворота. Сидим и ждем момента, чтобы рядом не будет ни немца, ни полицая. И как только представилась возможность, я сиганула под проволоку. Мама сказала мне на прощание: «Вон подвода стоит, туда к ней, беги». На подводе уже сидел парень. Он постарше меня, лет 15 ему было, еврейский парень, смуглый такой. Потом я узнала, что его зовут Миша Шнейдер. Сейчас он живет в Америке. Крестьянин­белорус посадил меня, и мы поехали. Выехали за Минск. Я не была похожа на еврейку – светлая, голубоглазая, мама одела мне платочек. Где­то под Минском началась стрельба. Крестьянин ссадил нас с подводы и уехал. Мы с мальчиком побежали. Я долго бежать не смогла, у меня закололо под ребрами. Миша взял меня на руки и побежал дальше со мной. Мы спрятались в каком­то сарае, в сене. Солнце уже заходило. Стрельба закончилась. Крестьянин каким­то образом нашел нас и забрал. Он привез к себе в Узляны, накормил, разместил спать на сеновале. Поздно вечером верхом на лошади приехал брат Миши – Фима Шнейдер. Он был в одном партизанском отряде с моим братом. Фима забрал нас и привез в деревню Озеричино. Мой брат был подрывником и в Озеричино готовил операцию на железной дороге. Но в это время он спал в каком­то погребе. Фима завел меня к нему и говорит: «Лазарь, я привез твою сестричку». А Лазарь спросонья «посылает» его куда только можно. Я тоже что­то сказала. Лазарь открыл глаза, увидел меня, схватил за плечи и стал кричать: «Мишки нет». Он так плакал! Этот момент для меня был самый страшный.

Лазарь воевал в партизанском отряде имени Кутузова, 2­й Минской партизанской бригады у Лапидуса. Отряд стоял в деревне Паречье. Взять с собой меня он не мог – боевой отряд. И Лазарь попросил присмотреть за мной пастуха в Озеричино. Я с пастухом пасла коров. Меня одолевала чесотка. Буквально, разрывала себе руки. Ходила к речке, опускала руки в воду, и мне становилось легче.

Лазарь договорился с тем же крестьянином, он где­то через месяц поехал в Минск и привез маму.

Лазарю партизанской почтой передали об этом, он на коне верхом примчался. Они проговорили всю ночь. А наутро он забрал маму в партизанский отряд в Паречье. И меня взяли с собой. Шли мы по болоту километров пять. Я прыгала с кочки на кочку, а маме идти было очень тяжело. К вечеру прошли болото. Мама в отряде в госпитале смотрела за ранеными. А меня поместили в деревню Святое к белорусской женщине Паладье. Это Пуховичский район. В деревне было девять домов. Через речку деревня Поречью, там, в годы войны жило сорок еврейских детей.

Партизанский врач Подоляко вылечил меня от чесотки. Брал свиной жир, смешивал его с толом и этим мазал кожу.

Ко мне вернулось детство. Я была озорная, верхом на лошади ездила, с мальчишками играла, с Паладьиным сыном дралась, хотя он был старше меня.

…5 июля 1944 года мы вернулись в Минск. Мама рвалась в город. Хотела узнать, что с Мишкой. Тот самый Хает сказал ей: «Сын говорил, если с ним что­нибудь случиться, а ты останешься живой, в шестой камере тюрьмы на стенке я тебе все напишу». Тюрьму охранял наш довоенный сосед Рува. Они вместе с мамой вошли в шестую камеру. Теперь я знаю, что эту камеру называли «жидовской». На стене было много надписей, но не Мишкиных. Хает всё придумал.

Мы поселились на Республиканской улице. В этой квартире в годы оккупации жил полицай, он удрал с немцами. У нас перебывал почти весь партизанский отряд Лапидуса. Ребята молодые, кушать постоянно хотят, где­то что­то украдут: козу, курицу и к нам несли. Брат жил с нами. Лазарь в годы войны подорвал 18 вражеских эшелонов. Его представляли к ордену Ленина. Но наградили орденом Красной Звезды, а потом и орденом Красного Знамени. Один из первых в Белоруссии Лазарь был награжден партизанской медалью 1 степени. И очень гордился этой наградой.

Папа вернулся к нам месяца через полтора­два после освобождения Минска. Выполнял какое­то задание. Он тоже имел боевые награды, но ничего не рассказывал об этом. По характеру был скрытный человек.

В сентябре 1944 года я пошла в первый класс школы № 12. Лазарь стал работать сантехником. Папу отправили восстанавливать обувную фабрику им. Тельмана. А вскоре к нему перешел работать Лазарь.

У меня хранится фотография. На ней запечатлен партизанский отряд, в котором воевал Лазарь. Они встречались в послевоенные годы. Встречи организовывал Хаим Качинский, в те годы он работал шофером, развозил хлеб.

Мама заболела тифом, ее забрали в инфекционную больницу, и оттуда она вышла очень слабенькая. Вскоре мама умерла.

Папа до пенсии отработал на обувной фабрике им. Тельмана. Прожил 88 лет, умер в 1991 году. Лазарь умер через три года после папы – он его очень любил.

Я окончила школу, техникум, потом училась во Всесоюзном институте легкой и текстильной промышленности в Москве. Работала на трикотажной фабрике. Она размещалась в этом же здании, где сейчас находится Еврейский общинный центр по улице Веры Хоружей.

Более двадцати лет возглавляю благотворительную общественную организацию узников гетто «Гилф».

С каждым годом нас становится все меньше. Но память о событиях страшных военных лет должна сохраниться. Это наш долг и наша обязанность.

Записал Аркадий Шульман

Местечки Минской области

Минск • Березино • Бобр • Богушевичи • Борисов • Вилейка • Вишнево • Воложин • Городея • Городок • Греск • Грозово • Дзержинск • Долгиново • Дукора • Дулебы • Зембин • Ивенец • Илья • Клецк • Копыль • Красное • Кривичи • Крупки • Куренец • Ленино • Логойск • Лоша • Любань • Марьина Горка • Молодечно • Мядель • Налибоки • Нарочь • Несвиж • Новый Свержень • Обчуга • Плещеницы • Погост (Березинский р-н) • Погост (Солигорский р-н) • Птичь • Пуховичи • Раков • Рованичи • Рубежевичи • Руденск • Селиба • Свирь • Свислочь • Слуцк • Смиловичи • Смолевичи • Старобин • Старые Дороги • Столбцы • Талька • Тимковичи • Узда • Уречье • Ухвалы • Холопеничи • Червень • Черневка • Шацк •