Поиск по сайту

Зоя Шкляник

ПЕРЕВОДЧИК ИОФФЕ

Что жизнь людская в Вечной Книге Бытия?

... Миг краткий милости Господней.

Что путь народа в книге этой?

…Путь в Вечность через мгновенья жизни.

Мгновенья краткие судеб народов и пишут Книгу Бытия. В конце концов, и Книга эта ничто иное, как собранье страниц отдельных. Одну изъять – нарушить ход всей Книги. А вырви несколько – рискуешь смысл не уловить творенья.

Из Книги Бытия сакральной судьбы не вырвать ни одной. Неполной Книга сразу станет. Больше того – станет другой.

Конечно, на страницах уникальной Книги этой не только свет и солнце, запах цветов и бабочек полет. Тут чаще частого страдания и слезы, отчаянье и неудачи, кровавый пот и крик души.

Но только автор тут – Всевышний... По милости Его великой каждый пишет свою страницу Книги, и строит тем свои с ним отношения. Как пишем, так прочтут.

И пред Его великим ликом совсем не хочется утратить облик человечий. И верить хочется: не отвращенье, а состраданье и пониманье мы вызываем у него. Хоть нас понять подчас бывает нелегко.

Ну, как Ему понять того, кто облика людского себя лишает? Кто всеобъемлющей любви не помнит завещанье? Или завидует, ворует, врет или братьев обижает, да Боже мой, не перечтешь всего, что умудряемся мы сделать!

А как понять того, кто считает себя вправе распоряжаться жизнью другого человека? Находит, кто возможным изъять страницу Книги Божьего творения? В народе про такого скажут: он Бога не боится.

А что сказать о том, кто смелости набрался распоряжаться жизнью целого народа?

Народ торит путь в Вечность, где каждого и всех с Творцом ждет встреча.

И как порвать, смешать, раскинуть страницы Книги Бытия? И кто рискнет, кто обо всем забудет? И как именовать того, кто ум утратил? Да что там ум, кто все утратил?

Есть имена – названья нет. Любое дай именованье, оно не в силах передать всю тяжесть преступления. Не может слово передать того, что ощущает сердце. Но человечество таких рождало иногда... И скорбь всю землю полонила… И разлетались по миру страницы Книги Бытия...

Позволь поднять, Господи …

…Иоффе не спал третью ночь. На душе было тревожно и тяжело, донимали мысли. Тревога увеличивалась день ото дня, хотелась освободиться от нее неимоверно, однако побороть отчаянье души он был неспособен. Страх обуял его после того, как ему было приказано составить список местечковых евреев, включив всех поголовно, даже младенцев.

Он работал переводчикам. Знанием языка был обязан Анне Борисовне, учительнице немецкого языка, которая работала в местечковой школе, и еще своей феноменальной способности усваивать языковой материал без всякого напряжения. В школе учился на белорусском, это было так же естественно, как есть или пить. С детства местные – свои, в играх мешанина белорусских и еврейских словечек была нормой, понимали друг друга свободно.

Старые, пожелтевшие книги Торы на иврите, что были единственным богатством родительского дома, стал читать как-то незаметно для всех еще до того, как пошел в школу. И русскому языку было место и в школе, и в жизни. Так и получился у Иоффе солидный багаж.

Учителя в свое время в один голос говорили, что парню надо учиться дальше. Да только отеческому дому нужны были рабочие руки. Жилось тяжело, разжиться на копейку не могли. Хотя у отца и было пять гектаров земли, так и едоков было девять душ, а земля в этих краях не баловала урожаями. После школы Иофе сразу стал работать с отцом на земле, хотя образование тоже пригодилось. Нанялся на службу на почту. Сначала работал почтальонам, а потом стал заведующим – знания помогли. Когда началась война, его не взяли в армии по здоровью.

Немцы захватили Бабыничи вскоре после начала войны. Под постой заняли школу, где некогда учились дочери Иоффе – Этя и Лейка. Школа стояла за речушкой Гончаровкой. Улица, что вела к ней, была узкой и топкой. Немцы сразу начали делать подъезд: замостили дорогу, засыпали песком. Песок возили с горы, на которой некогда стояли церковь и синагога. Полгоры срезали.

Когда стали искать переводчика, чтобы легче было наводить новый порядок, кто-то назвал его имя – про способности Иоффе знали все. Так и стал он переводчикам при немцах.

Жили в тревоге. В начале августа на глазах людей средь белого дня были убиты двое парней – Мойша Беленький и Анатолий Сискович. Когда началась война, парни были призваны в армию, но их части скоро разбили.

Мойше и Анатолию посчастливилось встретиться. Домой пробирались вместе. В деревню пришли днем. Чтобы не вызвать подозрения, взяли на плечи косы, да не повезло несчастным: на деревенской улице встретили Алешкина, что года за два-три до войны прибился в деревню невесть откуда. Он и выдал немцам обессиленных дорогой и пережитым ужасом парней. Их жизнь закончилась за несколько шагов от отеческих домов, куда они так стремились и где надеялись найти избавление от пережитого.

А скоро поползли ужасные слухи, леденящие сердце: в Кубличах расстреляли евреев, такая же судьба постигла и тех, кто жил в Прозороках. Местечко замерло в тревожном ожидании: что будет?

Как-то за ужином жена рассказала, что к соседке Риве приходила из соседней деревни свояченица, сестра мужа. Мужем Ривы был учитель – Сергей Михайлович Герцик, родом из Матырино. В 1933 году он приехал на работу в школу. Хаим Беленький взял молодого учителя на квартиру, а родители Ривы жили почти напротив Беленьких. Каждое утро девушка бежала на работу в библиотеку, а Сергей Михайлович шел в школу. Незаметно для себя почувствовал он, что видеть невысокую худощавую девушку с черными, как смоль, волосами стало его потребностью. Он скучал, если не удавалось начать утро с такой желанной для него встречи. И Рива, как только открывала калитку, спешила взглянуть на соседский двор. Иногда замечала, что парень ждал, пока выйдет она.

Через год счастливые своей любовью Сергей и Рива поженились. В 1935 году у них родилась доченька, а еще через два года – сынок.

Очень тяжело расставалась Рива с мужем, когда тот шел на войну. Плакала и все твердила: «Я тебя больше не увижу…»

А теперь вот сестра Сергея, услышав о том, что происходило с евреями, пришла к невестке, чтобы забрать детей. Но Рива не согласилась. «Где буду я, там будут мои дети», – ответила она на предложение невестки.

Рассказывая, жена заплакала: «А наших и забрать некому». Иофе успокоил жену: «Может еще все обойдется». Говорил, а сам не верил своим словам. Надо было что-то делать, как-то защищаться. Но только как? Куда пойдешь и где спрячешься, если вокруг немцы.

Возвращаясь сегодня домой, как-то по-новому присматривался к местечковой жизни. Раньше он, как и каждый человек, кого-то из местечка выделял, кого-то любил, а другого недолюбливал. Сегодня же все, кого встречал, казались своими, родными, на всех смотрел иначе. Причины этого он и сам хорошо не понимал. Жила в души какая-то тоска, смешанная с отчаяньем.

Даже крикливые ребятишки Герухмана, которых недолюбливал из-за бесконечных стычек с другими детьми, сегодня казались другими. Сидели на лавочке при заборе, все как один похожие на отца, щуплые и курчавые: Гирша, Давид, Топаз и Айзик – и о чем-то оживленно разговаривали.

Герухман любил своих сыновей и никому не давал их в обиду. Хотя были они драчливыми, и много кто имел на них зуб за обиды собственных детей, для Герухмана были они лучшими. Когда в очередной раз кто-нибудь начинал выговаривать ему за сыновей, он неизменно отвечал:

– Боже мой, что вы хотите от моих мальчиков? Они хорошие дети. А что не дают себя обижать, то так и надо.

На густо застроенной площадке в центре местечка вспомнил, как любили вечерами собираться тут люди. Людей можно было увидеть и около ларьков, и около аптеки, и рядом с артелью, и у почты. Возвращаясь с работы, кто с кирпичного завода, кто с молочной, кто с известкового заводика, люди расходились по своим нуждам.

Кто-то спешил к двухэтажному зданию артели. Одни шили тут платья у Лейки Топаз, они направлялись на первый этаж примерить обновки, покрасоваться и поговорить с Лейкой. Была она активисткой, ни один митинг в Бабыничах не обходился без ее выступления. Лейка всегда знала о концертах, митингах, знала, когда привезут кино, докладывала, когда на танцы придут пограничники с заставы в Гирсах, когда с Будьковщины.

Дружила Лейка с Фирой, продавщицей продуктового магазина, и злые языки говорили, что платья Фиры всегда самые модные, ведь она же приятельница Лейки. Но было это неправдой. Лейка всем шило хорошо. Ценили ее женщины: умела та перелицевать, скомбинировать, придумать так, что из двух старых, ни на что негодных вещей могла ловкая закройщица смастерить прекрасное новое платье. Не стыдно было пойти в нем ни на концерт, ни на митинг, ни на праздник.

И к слову сказать, муж Лейки, Рухман, был мастерам своего дела. Его ценили как печника. Было у них двое детишек – Айзик и Сойка, как и мать, школьные активисты и отличники.

На втором этаже находилась обувная мастерская. Заведующим тут был Лейтман. Вдвоем с Хаимом они и шили, и ремонтировали сапоги, туфли, ботинки и даже мастерили босоножки местным модницам, чтобы те могли нравиться не только своим парням, но и пограничникам. Оба любили поговорить, поэтому на второй этаж к ним спешили не только клиенты.

Как магнитом тянуло мужчин в заготларек к Шенкину, ведь тот владел не только свиными, овечьими и телячьими кожами, но и мыслями мужчин. Дело в том, что Шенкин выписывал целых две газеты: «Советская Белоруссия» и «Красная Полотчина». Все политические события и новости жизни обсуждались тут. Империалисты всех стран и континентов ежедневно осуждались, планы партии и правительства имели поддержку всех передовых жителей местечка, темпы колхозного строительства на Полотчине находили тут своих сторонников и противников.

Заведующий вторым заготларьком, Нохан, мог составить конкуренцию своему соседу. Правда, политика интересовала его мало. Зато был Нохан знатоком Торы и Талмуда. С того времени как закрыли синагогу, к Нохану собирались все, кто отдавал предпочтение вечному перед будничным и насущным.

Дочери Лейба Нохана – комсомолка Доба и пионерка Сара – не раз укоряли отца за религиозный дурман. Обе стремились доказать ему, что в наше время стыдно быть в плену религиозного дурмана. «Религия – опиум для народа, – поучала отца Доба. – Так учит нас Владимир Ильич Ленин. Мне, комсомолке, стыдно, что ты собираешь таких же, как сам. Талмуд и Тора – вчерашний день. Им нет места в нашей жизни». Да и Сара не раз поучала отца в том же духа. Лейб улыбался своей доброй улыбкой, и его умные глаза сыпали веселые искорки. «Ну, если Ленин сказал, надо верить. Но ваш отец не может без опиума, да и народу он необходим, если люди идут ко мне».

Злились девчата. Когда заходили к ним друзья, соседские ребятишки Зяма и Соня Беленькие, также комсомолец и пионерка, они все вместе вели диспуты с Лейбом Ноханом. Да только тот не переставал собирать вечерами в своем ларьке сторонников Торы и Талмуда.

Парней же по вечерам манила к себе почта. И самым притягательным, что заставляло их ежевечерне бежать сюда, были четыре молодые телефонистки- еврейки, что работали тут под его, Иофе, руководством. Были девчата одна краше другой. Все худощавые, черноволосые и черноглазые, все видные. Магнит для парней, одним словам.

Вторую половину почтового здания занимала изба-читальня. Тут поближе к вечеру собиралась молодежь. Многие действительно приходили почитать, но все же для большинства это было просто место встречи. Во всяком случае, средь читателей было немало юношей, которых больше манила молодость и красота телефонисток, чем глубина книги. Правда, Иофе был строгим заведующим, и девчата не могли оставить рабочее место, однако одна мысль о том, что красавицы рядом, грела сердца юношей, и они не обходили своим вниманием дом, где под одной крышей находились почта и изба-читальня.

К самому Иоффе любил заглянуть заведующий участковой больницей доктор Пэтлух. Они дружили. Доктор был образованный, чрезвычайно деятельный человек. Он много сделал для своей больницы: пристроил родильный дом, открыл аптеку. Под его руководством работало несколько врачей, и он как главврач строго следил за тем, чтобы в больнице царили порядок и чистота. Люди уважали его за добрый нрав, предприимчивость и преданность своему делу. Своим хозяйством управлял он разумно и толково.

И хотя Иоффе имел за плечами только школу, Пэтлух ценил товарища за ум и глубину знаний. Дружба их было искренней. Доктор был холостяком, потому и в праздники, и в будни был он частым гостем в доме Иоффе. В их компанию входил заведующий обувной мастерской Лейтман, также неженатый.

Иоффе шутил:

– Видимо, ждете моих девчат. Только долго ждать придется. Эте только четырнадцать, а раньше двадцати замуж ее не отдам, а Лейка совсем ребенок.

– 0, таких девчат мы сколько угодно ждать будем. Только если не украдут их пограничники, как Роху Шерманову. (Шерман не хотел отдать дочку замуж за гоя, тогда пограничник просто похитил девушку).

Славное было время! Где теперь Пэтлух и Лейтман? Обоих мобилизовали в армию, и кто знает, лучше им теперь, чем нам, хуже ли?

Иоффе повернул с центральной площади на улицу, на которой стоял его дом на высоком фундаменте. Из окон открывался чудесный пейзаж: озерная гладь в обрамлении леса. Озеро это с удивительным названием Несето огибало деревню с одной стороны, а второе – Бабыно – огибало с другой. Место редкой красоты. Не любить эту землю было невозможно, и Иоффе любил ее всем сердцам. Как, кстати, и все другие. Как и его соседи Миша Абрамзон и Гирша Беленький, которые стояли в этот момент возле дома Беленького, как и Мильман, который направлялся сейчас к ним. Как и все те, чьими руками и работой цвела эта земля, что была им родной.

Все это плыло и плыло в мыслях переводчика, заставляло сжиматься сердце и замирать душу в предчувствии непоправимого.

И это неотвратимое и непоправимое сбылось…

В концы декабря всех евреев местечка согнали в два больших дома на углу центральной улицы. В нечеловеческих условиях, в предчувствии беды провели они тут около двух недель.

День 2 января 1942 года стал черным днем в истории еврейского местечка Бабыничи.

Утром этого дня всем евреям было велено оставить дома и построиться в колонну на главной улице. Пять конвоиров с собаками не оставляли сомнения в намерениях немцев. По команде колонна сдвинулась с места и направилась по Полоцкой дороге. Прошли метров 500 этого страшного пути, и вдруг от толпы отделились две фигуры. Иоффе увидел десятилетнего Гиршу Цирихмана, кто был второй, он не успел рассмотреть. Толпа шарахнулась со стороны в сторону, голоса людей слились в один крик – удивления.

Мальчики пулей летели к лозняку на краю болота... Разлетались на ветру волосы, руки напряженно разбросаны… Все закончилась в одно мгновение, едва начавшись. Беглецы не одолели и ста метров, как были скошены пулеметной очередью.

Толпа на момент замерла в напряженной тишине, затем взорвалась плачем, стоном, криками, разрывающими сердце.

Иоффе не помнил, как прошли они километра полтора, что отделяли их от места последнего прибежища. Все было, словно в кровавом мареве: глубокий ров на краю погоста, полные ужаса глаза жены, судорожно сжатые пальцы дочек на его ладонях, перекошенное страхом лицо Ривы, которая старалась закрыть собой своих детей... Могучий Финкельштейн, который почти нес на себе свою ослабшую жену… Собаки, перебранка, выстрелы... Тишина...

Он очнулся ночью от невыносимой тяжести и сразу все вспомнил. Вылез из-под мертвецов и пошел в деревню, не осознавая, что делает. Будто во сне, направился к дому фельдшера Будько. Тот работал в больнице еще до войны, но перед войной куда-то исчез, а потом появился вместе с немцами.

Подходя к его дому, Иоффе еще не знал, что ему предстоит умереть дважды.

В доме Будько в это время «расслаблялась» расстрельная команда.

Иоффе постучал в двери, ему открыли... Услышав немецкую речь, несчастный бросился бежать. Из последних сил бежал под гору. Он, пожалуй, и сам не знал, куда бежит. И это уже было неважно. Путь его навсегда закончился именно под этой горой, которую он огибал ежедневно, идя на работу.

Совсем недалеко, в глубоком рву около Усовского погоста вечным сном спали те, кого он любил, с кем рядом прошла его жизнь. Спали старые и молодые, мужчины и женщины, дети и взрослые.

Имя им было – евреи...

Ты видел это, Господи?

Необходимое послесловие

Полные трагизма страницы еврейской истории местечка Бабыничы были восстановленны по рассказам:

Кухаренко Нины Ниловны, жительницы д. Журавно , 1924 г. р.

Прашкович Любови Александровны, жительницы д. Боярово, 1926 г. р.

Становко Раисы Кузьминичны, жительницы д.Углы , 1930 г. р.

Их усилиями восстановлены имена, фамилии убитых.

Абрамзон Мойша и его семья;

Беленький Зяма (1926 г.р.);

Беленькая Соня (1931 г.р.), их родители;

Гофман Гирша (1931 г.р.) и его родители;

Герцик Фира и двое ее детей;

Семья Лейтман;

Семья Мильман;

Семья Мендель;

Нохан Лейб, его дочки Доба и Сара, еще одна дочка и жена;

Топаз Рухман, Лейка Рухман, их дети Сойка и Айзик (1931 г. р.);

Семья Шенкин;

Муж и жена Финкельштейн;

Семья Цирихман. Сын Гирша (1931 г.р.);

Семья переводчика Иофе. Дочери Лойка и Этя (1931 г.р.)

Местечки Витебской области

Витебск• Альбрехтово• Бабиновичи• Бабыничи• Баево• Барань• Бегомль• Бешенковичи• Богушевск• Борковичи• Боровуха• Бочейково• Браслав• Бычиха• Верхнедвинск• Ветрино• Видзы• Волколата• Волынцы• Вороничи• Воропаево• Глубокое• Гомель• Городок• Дисна• Добромысли• Докшицы• Дрисвяты• Друя• Дубровно• Дуниловичи• Езерище• Жары• Зябки• Камаи• Камень• Колышки• Копысь• Коханово• Краснолуки• Краснополье• Кубличи• Лепель• Лиозно• Лужки• Лукомль• Лынтупы• Любавичи• Ляды• Миоры• Оболь• Обольцы• Орша• Освея• Осинторф• Островно• Парафьяново• Плисса• Подсвилье• Полоцк• Прозороки• Росица• Россоны• Сенно• Сиротино• Славени• Славное• Слобода• Смольяны• Сокорово• Сураж• Толочин• Труды• Улла• Ушачи• Цураки• Чашники• Черея• Шарковщина• Шумилино• Юховичи• Яновичи

Главная

Новые публикации

Контакты

Фотоальбом

Карта сайта

Витебская область

Могилевская область

Минская область

Гомельская область