Проект «Голоса еврейских местечек. Витебская область».פיתוח קשרי התרבות בין העמים של ישראל ובלרוס
|
|---|
Поиск по сайту |
|
|
ENG 
ГлавнаяНовые публикацииКонтактыФотоальбомКарта сайтаВитебская
|
НА ПЕРЕКРЕСТКЕ ТОРГОВЫХ ПУТЕЙ
Роальд Романов
С Роальдом Леонидовичем я знаком давно. Всякий раз, навещая родственников в Беларуси, по пути из Москвы он заезжает в Витебск и заходит в редакцию журнала «Мишпоха». Интереснейший собеседник, знаток архитектуры, истории, философии, он ищет в гуманитарных науках непроторенных путей. Вероятно, основная профессия – строительство, а в последние годы – строительная экспертиза, к экспериментам относится более консервативно. И страсть к творчеству, к фантазии, которая, не глядя на уже немолодой возраст, живет в нём, находит выход в гуманитарных исследованиях. Романов готов опровергать исторические догмы и чуть ли ни в центре нашей цивилизации поместить свое родное местечко – Черею. Это не просто красивые слова, этому посвящены почти 300 страниц его книги «Царьград Черея». Я редактировал книгу, и, признаюсь, далеко не всё готов был принять. Недавно в разговоре с Роальдом Леонидовичем мы снова коснулись темы книги, вышедший в 2007 году, и Романов сказал: – Понимаю, что книга могла быть более четко выстроена. Но заинтересовала она многих, в скором времени исчезла с книжных прилавков. Хотелось бы ее продолжить, я могу ее расширить, но пока руки не доходят. Много других дел. Сейчас Роальд Леонидович хочет издать к 65-летию Победы сборник статей о партизанах, сражавшихся с фашистами на территории Белоруссии и России. В партизаны он сам попал ребёнком и свято хранит в душе воинское братство. Активно участвует в работе одной из ветеранских общественных организаций. Денег на сборник статей, как обычно, никто не даёт, а может Романов ни к тем людям обращается, и он будет это делать за собственные деньги. Впрочем, предыдущие книги Роальд Леонидович издавал таким же образом. Однажды у меня спросили: «Романов ездит на черном BMW?». «Да», – утвердительно ответил я. «Машина стоит у озера (водоем находится на пути из Москвы в Витебск, недалеко от последнего города), – рассказали мне. – А сам он плавает, только седая голова видна посредине озера. Герой». Было начало осени, романовский заплыв состоялся часов в семь утра. Вода с ночи холодная. И я мысленно повторил: «Герой». Чтобы читатель имел более полное представление о Роальде Романове, представлю его краткую биографическую справку. Родился в 1933 году в Борисове. С 10 до 12 лет – связной партизанского полка Садчикова, затем в 145-й Витебской Краснознаменной дивизии 43-й Армии дошел до Кенингсберга. Музыкант духового дивизионного оркестра. Ранен. Инвалид Отечественной войны. Работал слесарем-монтажником, мастером, прорабом, главным инженером строительных управлений и треста «Юрмаластрой», директором Гродненского завода ЖБИ и экспериментальной базы Госстроя СССР, председателем Стройтехнологии при Госстрое СССР. Доктор технических наук, лауреат Государственной премии Латвийской ССР. Имеет 34 изобретения, много публикаций по строительству, архитектуре. Занимается историей архитектуры. Доктор философии и искусствоведения. Автор книг «Памятники культуры Белой Руси», «Царьград Черея» (Минск, 2007). 
Окрестности Череи
Однажды я попросил Роальда Леонидовича написать для журнала «Мишпоха» очерк о его родном местечке. Так в «Мишпохе» № 14 (2004 г.) появился очерк «На родине Оскара Милоша». Тех, кто захочет познакомиться с журнальным вариантом очерка, отсылаю к интернет-сайту «Мишпохи» В этих заметках я часто буду ссылаться на этот очерк, чтобы подробнее рассказать о Черее. Роальд Леонидович является летописцем и знатоком ее истории. По еврейским легендам, Черею основали их пращуры на перекрестке торговых путей. В центре местечка оказались древнееврейские захоронения с надмогильными камнями – мацейвами. Кто-то из маститых ученых, приезжавших в местечко в начале XX века, отнес надписи на мацейвах к языку «кнанит», однако разобрать их не смог. А академик Н.А. Морозов тогда писал: «Имя Сарай происходит от еврейского Сара, т. е. царица, по-русски следовало бы читать вместо Сарай – Царея, т. е. город Царя, иначе Царь-Град». При переводах польских средневековых источников город именовался Сарея. Тобяш Купервейс, исследователь истории предков, утверждает: «Первые сведения о евреях в польско-литовском регионе датируются VIII веком. Откуда они пришли сюда – сказать трудно. Известно лишь, что обосновались на перекрестке торговых путей. С IX по XIV век общались между собой на языке «кнанит», основанном на славянских диалектах, позже «кнанит» вытеснили пришельцы из Германии, принесшие с собой собственно идиш. Несомненно, само название «кнанит» восходит к земле Ханаан». Черея – в эпоху Речи Посполитой – местечко Витебского воеводства Оршанского повета. В 1766 году в Черее и ее окрестностях жило 399 евреев. В 1912 году – местечко Могилевской губернии Сенненского уезда. По ревизии 1847 года Черейское еврейское общество состояло из 959 душ. По переписи 1897 года жителей Череи 3039, среди них 1829 евреев. («Еврейская энциклопедия» Из-во Брокгауз – Ефрон, С.-Петербург, Т. 15, Стр. 850). В XVIII–XIX веках часть земель Черейского графства принадлежала князьям Пеструцким, затем Сапегам и, в конце концов, оказалось у Милошей – предков известного французского поэта и литовского общественного деятеля Оскара Милоша. 
Черейское озеро
Оскар Милош писал в своей автобиографии: «Я родился 28 мая 1877 года в имении Черея… Отец привил мне уважение к литовскому роду… Он влюбился в молодую и красивую еврейку Розалию Марию Розенталь – мою мать. Мать не исповедовала никакой религии, хотя, выходя замуж, и приняла католичество. Отец ненавидел духовенство». Оскар, будучи уже известным франкоязычным поэтом, опубликовал в 1917 году в Париже основные положения своей «Теории относительности». Ей предшествовало глубокое изучение, вопреки воле отца, ассириологии и семитологии в школе Лувра и в Школе восточных языков, издание сборников стихов «Поэма падений», «Семь одиночеств» и «Истоки», создание поэтических драм «Мигуль Маньяра» и «Мефибосет», в которых литовский исследователь поэзии Оскара Милоша Гинтас Микалоюс «находит родство легенды о Дон Жуане с историей любви еврейского царя Давида». Углубляясь в изучение «Апокалипсиса» и Библии на языке подлинника, Оскар поэтизирует «Теорию относительности» нашей бренной сопричастности с вечностью. Оскар Милош с 1920 года – первый посол Литвы во Франции. Полное собрание его сочинений в десяти томах издавалось в Париже в 1955–1959 и 1961 годах. Наиболее интересным, по признанию многих знатоков его творчества, является исследование «Происхождение литовской нации», изданное в Париже в 1959 году – в год смерти Оскара Милоша. Черея дала миру многих известных людей, к сожалению, забытых сегодня на родине. Роальд Романов хочет открыть в местечке, а ныне деревне, музей. Но оказывается одного желания, и вложенных финансов, мало. Необходимо потратить время на хождение по бюрократическим лабиринтам, а затем получить позволение властных структур… Пока Романов восстанавливает в Черее старый дом и продолжает мечтать о музее. В местечке в прошлые века жил известный талмудист Хаим Черейский. Сегодня о нем известно совсем немного. Лауреатом престижных премий, вероятно, мог бы стать и Семен Владимирович Елинсон, но его докторская диссертация была издана всего в трех экземплярах под грифом «секретно», и о его исследованиях знает лишь узкий круг специалистов. В «Заметках о пережитом» доктор технических наук профессор С.В. Елинсон повествует: «Я родился 25 декабря 1913 года в Белоруссии, в местечке Черея. В 1927 году окончил Черейскую школу-семилетку. Дальше в местечке учиться было негде». Для того чтобы стать «широко известным в узких кругах» наших засекреченных ученых, и получить в Кремле медаль лауреата Госпремии СССР из рук Президента АН СССР Мстислава Келдыша, для того чтобы продолжить дело великого Альберта Эйнштейна в прикладной науке, пришлось Семе Елинсону поголодать в Оршанском ФЗУ на отделении деревообработки, а затем пробиваться в институт. Нелегко пришлось старшему брату Семы – Соломону Елинсону – дорастать до заведующего кафедрой экономики в одном из минских институтов. Трудный путь прошел школьный друг С.В. Елинсона – Соломон Абрамович Капелюш, московский ученый, известный советский экономист. Во второй половине тридцатых годов его назначают на должность начальника финансового отдела Союзснабсбыта Наркомата тяжелой промышленности. На страну накатывались страшные времена сталинских чисток. Соломону Абрамовичу вспоминают, что в молодости он был членом еврейской партии «Паолей Цион». Этого было достаточно, чтобы присудить к высшей мере наказания и привести ее в исполнение в 1938 году. 
В этом доме жили Милоши.
Что такое клеймо «врага народа» узнал на себе и Моисей Израилевич Аксянцев. Он родился в 1897 году в Черее в семье бедного портного. Родили, выбивались из сил, чтобы выучить детей. Моисей Аксянцев сам начинает работать и учиться. Ему не было еще тридцати пяти лет, когда он стал доктором медицинских наук, профессором, директором Казанского государственного института усовершенствования врачей. Не знаю, какую вину нашли за ним, но в 1937 году Аксянцев был осужден на десять лет лагерей, как участник заговора троцкистов. В 1949 году его снова репрессировали – выслали в Красноярский край. И только после 1954 года он смог вернуться к научной деятельности. Роальд Романов вспоминает, что выходцем из Череи был известный скрипач Каган. Известных скрипачей с такой фамилией много. И кто именно из них родился в Черее, я так и не выяснил. Зато мне точно известно, что отец известного музыканта Михаила Казиника, ныне живущего в Швеции, родился и вырос в местечке. Михаил мне как-то рассказывал: «Папа Семен Михайлович музицировал как любитель. Он все время вспоминал какие-то старые еврейские мелодии, которые еще в Черее наигрывал его папа. Мои родители, дедушки, бабушки профессионально не занимались искусством, но всегда были близки к нему, оно жило в них». Среди земляков, самую большую военную карьеру сделал Евгений Филиппович Ивановский, родившийся в Черее в 1918 году. Он дослужился до звания генерал армии, был заместителем министра обороны СССР. «Проще было в период их детства первым коммунарам в Черее, – пишет в своих воспоминаниях Роальд Романов. – Им передали для коммуны усадьбу Милошей, принадлежавшую с конца XV века богатейшим магнатам Сапегам, а с конца XVIII века – предкам Оскара. «Красота парков и садов делала почти королевской резиденцией Черейское имение, – так утверждал Оскар Милош. – Здесь был замок в стиле XVIII века с театром и оранжереей; их образы часто мелькают в моих первых произведениях. А семья жила в большом старинном деревянном доме в стиле ампир, увешанном портретами моего рода и наполненном старинными вещами, которые во многом повлияли на развитие моего духовного мира». Коммунары съели лебедей из многочисленных прудов и, ленясь добывать дрова в близком тогда лесу, сожгли в печах барского дома все, что могло гореть. «Красота парков и садов», воспетых Оскаром, горела синим огнем. То что от нее осталось, выкорчевывал с одноклассниками мой отец – ученик Черейской школы, которой передали дом Милошей после самоликвидации коммуны. Не были оставлены в покое и предки Оскара. Их останки были извлечены из родового склепа и разбросаны по католическому кладбищу. Взломанный склеп методично доламывался детворой, которая не ведала, что причастна к разрушению памятника мировой культуры». Летом 2009 года я записывал на видео интервью с Роальдом Леонидовичем и попросил его рассказать о семье. – У деда Федора Романова было восемь сыновей. Четверо, родившихся до революции, были записаны русскими, в том числе и мой отец Леонид Федорович, а еще четверых, родившихся после революции, записали белорусами. Моя мама еврейка. Вот такой парадокс вышел в нашей семье: папа – русский, мама – еврейка, а я – белорус. Направленный в 1906 году в Черейскую больницу после окончания пятигодичного фельдшерского Могилевского училища, мой дед Федор Романов столовался у зажиточного Самодурова Севастьяна (моего прадеда) и его жены Варвары Ивановны (моей прабабки). Она приветствовала революционные настроения местных евреев и белорусов, бегала с красной косынкой по местечку в 1905 году, за что отсидела в полицейском участке. Отец Варвары, мой прапрадед Иван Дубровский, возводил в Черее стены и свод величественного костела святого Михаила, а затем аналогичные храмы в Америке. Сегодня их показывают нашим туристам как свидетельство уровня американского зодчества. Маховик прогресса американской культуры запускался усилиями и наших предков. Потомки многих уехавших туда в начале ХХ века, сегодня считаются коренными американцами. Иван Дубровский там не остался, а, заработав деньги, вернулся в Белоруссию, и купил усадьбу в центре Череи. Потом она перешла по наследству дочери Варваре, а затем внуку – моему двоюродному дяде. В конце прошлого XX века в Черее была закрыта местная больница, вероятно, как посчитали местные власти – за ненадобностью. Больница просто необходима пожилым людям, а их доля возрастает с каждым годом в Черее. Строилась больница – когда дед мой был здесь фельдшером – за счет отчислений от производственной деятельности местечковых евреев. Дед тогда не осознавал мудрость опубликованного в 1905 году в «Могилевских губернских ведомостях» ответа Л.Н. Толстого американскому корреспонденту: «Ни одного хорошего и полезного преобразования в России путем революции провести нельзя. Россия нуждается в распространении среди населения общих и прикладных знаний. Бедность и нищета – результат порочности жизни». Но за эту мысль великого писателя ухватились зажиточные черейские евреи, и один из них, за подписью «Некто», обратился в тех же «Могилевских ведомостях» к властям с толковым предложением: «М. Черея, удаленное от уездного города, является центром для волостей Обчугской, Лисичанской, Черейской, Лукомльской, Замочской, Заречно-Толочинской, Ульяновичской, Раснянской, Высокогорецкой и для местечек Лукомля, Бобра, Обчуги, Череи. Образование дается трудно. Сенненское училище переполнено. На будущее нашего городского училища наше еврейское население готово отпустить 500 рублей с условием принятия в него еврейских детей без существующей нормы ограничений». На такую «наглость» власти не отреагировали. 
Аллея усадьбы Милошей.
В Черее многие не евреи, свободно владели разговорным еврейским языком – идиш. Знал его и дядя моего отца Самодуров Алексей Севастьянович, дореволюционный педагог, а затем офицер и комендант в Одессе революционных времен. Его мать и моя прабабка Варвара Ивановна в детстве караулила еврейские сады, а затем брала их в аренду, закрепив за собой и потомками кличку «Рында». «Рында рында рындавала за тры грошы прадавала», – дразнили ее изгоняемые из сада дети». Роальд Романов в детстве часто бывал в Черее. Здесь в довоенные годы жила его многочисленная родня, в школе работала мама. – Черея до войны – это небольшой городок, вернее, еврейское местечко, – вспоминает Роальд Романов. – Было несколько улиц, центральными были – Хильневичская и Горская, они вели по направлению к Сенно. Их пересекали улицы Лукомльская, Борисовская, Могилевская – улицы получали названия от населенных пунктов, к которым они вели. У центральных улиц были тротуары из дубовых досок. В Черее были большие базары и ярмарки, куда привозили товары изо всех окрестных местечек и деревень. Особенно многолюдными и шумными были ярмарки. На них можно было купить и продукты, и скотину, и конскую упряжь, и стройматериалы. А можно было просто погулять, встретиться со знакомыми, друзьями, выпить с ними водки или вина. В местечке работали пекарни, молокозавод, швейная мастерская, но, главное, было большое кожевенное производство. Я думаю, у черейского кожевенного производства многовековая история. Были огромные, зарытые в землю дубовые чаны, в них в дубовых растворах вымачивались кожи. Одновременно с этими кожами готовился и более тонкий материал – пергамент, для того, чтобы писать на нем свитки Торы. Пергамент изготавливали на Лукомльской улице по освоенной в незапамятные времена технологии. За свитками Торы приезжали заказчики издалека. Черея с древнейших времен была еврейским культурным центром. 
В этом здании находилась синагога.
Дед Семена Елинсона был переписчиком Торы – сойфертом. Он мастерски воспроизводил на пергаменте священные тексты, переписывая их с древних подлинников. Это мастерство бережно передавалось из поколения в поколение многие века. В Черее жили иудеи, православные, католики, а прежде униаты, и никому не было тесто. Хватало места и для храмов, и для синагог, и для крестных ходов, и для шалашей, которые строили на еврейский праздник Суккот. Костел был очень большой, с изумительным органом – это был памятник высочайшей архитектуры. К сожалению, взорван в годы войны партизанами отряда Садчикова. От костела сейчас ничего не осталось. На том месте, где он стоял, проходит дорога Бобр – Чашники. Были в Череи две православные церкви. Одна создавалась женой князя Ольгерда – Ульяной, об этом повествует летопись. Эта церковь много раз перестраивалась… Сейчас там пустырь, на котором стоит крест. Я помню три черейские синагоги. Одна находилась в центре местечка. Сегодня от нее остались стены, видны заложенные кирпичом старые окна, здание много раз перестраивалось, но оно ещё существует. Два других здания синагог – исчезли. В Черее до войны жило более 3 тысяч жителей, из них 60 процентов – евреи. Сегодня в Черее проживает менее 500 человек, и не осталось ни одного еврея. Из ныне здравствующих, пожалуй, наиболее ценны довоенные воспоминания о Черее Михаила Миркина. Он почти на десять лет старше Роальда Романова и записи о родных местах сделал еще в сороковых годах. Михаил Миркин, или как тогда его называли Мота, – одноклассник дяди Роальда Леонидовича – Виктора Романова и один из учеников учительницы русского и белорусского языка и литературы Эсфири Соломоновны Кац (матери Роальда Леонидовича). А 1940 году Мота Миркин стал студентом физмата Белорусского государственного университета. …А потом была война. Как и многие земляки, Мота Миркин ушел на фронт. Храбро воевал. Имеет боевые награды. После очередного тяжелого ранения и выздоровления был направлен в Куйбышевское военно-пехотное училище. Как только услышал в конце июня 1944 года по радио сообщение Совинформбюро об освобождении Череи, тотчас же написал письмо родителям. С тайной надеждой на чудо – вдруг остались живы, он получит ответ. Через полтора месяца – 14 августа 1944 года – солдатское треугольное письмо Моты Миркина, вернулось к нему обратно. Начальник Черейской почты Щупляков написал на конверте о том, что «проживавшие в Черее Ваши родственники убиты немцами 6 марта 1942 года при избиении ими еврейского населения». Чуда не свершилось. Вместо него в архиве Михаила Миркина хранится этот солдатский треугольник, просмотренный военной цензурой № 06407. В эти же дни, потрясенный полученным известием, Михаил составляет по памяти план довоенной Череи. А потом в 1946 году делает записи в блокноте: «Черея – от железной дороги расположена далеко. До ст. Вятны – 18 км, до станции Бобр – 30 км. Находилось в очень живописном месте. Кругом замечательные леса, полные грибов, ягод, орехов. На окраине – большое озеро и Турецкие горы. Было очень много зелени и садов. Издалека виднелась соседняя деревня – Белая Церковь. И, в самом деле, белая высокая церковь всегда была видна издалека и выделялась, как маяк на море. Озеро соединялось с другими водоемами и образовывало громадное водное пространство. А кругом чернели леса… Работал винзавод, лесопильный завод, различные артели, за 3 километра – кирпичный завод, молочный завод, две хлебопекарни, кинотеатр, одна средняя, одна неполная и три начальных школы… Была электростанция (вместе с мельзаводом), магазины (в том числе универмаг), почта, детский дом, гараж, больница, ветеринарная лечебница, гончарная артель, лемпромхоз, пожарная, ресторан, парикмахерская, изба-читальня, рыболовецкая артель, баня (на берегу озера), казармы (в которых когда-то размещались воинские части). Было много садов, а на озере – лодок. Кочевали цыгане. 
На старом еврейском кладбище.
Наш дом находился почти в самом центре: ул. Горская, дом 2. Между нашим домом и сельсоветом размещалась кузница». В 1930 году Моту Миркина отправили учиться в первый класс еврейской семилетки. Начальные классы еврейской школы тогда находились в одном из зданий возле костела. Рядом была спортивная площадка, где играли в футбол, волейбол, баскетбол, там же находились качели – всегда собиралось много молодежи. На сцене клуба выступали самодеятельные коллективы, ставили постановки. Мота не пропускал ни одного спектакля, еще и потому что в них была занята его мама. В клуб приезжали клоуны, силачи, играл духовой оркестр, были танцы. Проводили лекции, часто на антирелигиозные темы. «Сначала нас учила Дольникова, потом – Мерзлякова, – вспоминал Миркин, уже в зрелые годы, живя вдалеке от Беларуси в Соединенных Штатах Америки. – Незаметно перешел во второй класс, а потом и в третий… Вспоминаю, как однажды устроили воскресник. Длиной вереницей мы растянулись от одного здания школы до другого и передавали дрова из рук в руки, пока не загрузили подвальное помещение… В третьем классе нас учила пожилая учительница Капелюш. У нее был русский муж – Пшенка. Жили они в конце нашей улицы – Горской – и к ней мне часто приходилось ходить по утрам, ибо к началу уроков она частенько вовремя не приходила. В летнее время вместе с компанией ребят ходили на кирпичный завод, который располагался в трех километрах от нас. Там было замечательно. Сколько птичьих яиц мы доставали из ласточкиных гнезд «цагельни». Интересно было смотреть, как обжигали кирпич. А природа вокруг какая прелестная! В четвертом классе нашей учительницей была жена директора школы Доросинского – Ида (?) Генкина. До сих пор перед моими глазами стоит ее образ. Она была красивая, но в тоже время очень нервная и болезненная. В пятом классе я стал немного серьезней и самостоятельней. Очень подружился с Семеном Казиником и Гилей Гуткиным. Полный расцвет юношества я почувствовал в шестом классе, когда мне было около 13 лет. Учителя в семилетке у нас были замечательные: по математике – Яков Давидович Львович, по еврейскому языку и литературе, а также зоологии – Илья Наумович Хосид, по истории и географии – Шура Моисеевич Рабиновичсон, он же директор школы, по русскому, белорусскому языку и литературе – Эсфирь Соломоновна Кац, по черчению – Гельфанд, по немецкому языку – Хайкина. Это был замечательный учительский коллектив. Больше всего из учителей я любил Илью Наумовича Хосида. Это был молодой, жизнерадостный, полный энергии и задора человек. Ему я многим обязан. Именно он привил мне любовь к искусству, музыке, литературе, природе, фотографии. Он организовал запомнившийся на всю жизнь фотокружок из учеников шестого и седьмого классов. Было сделано много различных фотографий, которые к великому сожалению, почти пропали. Особую симпатию и скрытую юношескую питал к молоденькой, очаровательной, обаятельной и очень эффектной учительнице русского и белорусского языка и литературы – Эсфири Соломоновны Кац. Как горестно и тяжело мне было узнать о трагическом финале этой еще молодой жизни... В выпускном классе нашей семилетки было 16 учеников. В 1938 году еврейскую школу преобразовали в русскую». И хотя мужчины иногда поговаривали о войне, и были в Черее польские беженцы, которые под большим секретом рассказывали о зверствах гитлеровцев, всерьез никто не верил, что война с Германией начнется со дня на день. А когда о ней объявили, старики сказали, что бояться немцев не надо – мол, были они уже здесь по время Первой мировой. Ничего страшного для мирного населения не сделали. Те, кто обучался политграмоте, уверяли, что Красная Армия быстро разобьет врага, и война будет вестись на чужой территории. Из Череи почти никто не успел уйти на восток. До железной дороги далеко. Кроме гужевого транспорта, другого не было. Да и на гужевой – нашлись начальники, которые постарались вывести детей, жен. Так что куда подашься с большими семьями? Да и жители, до самого последнего момента находились в неведении. 
Памятик расстреляным евреям Череи.
На второй день войны дядя и старший друг Роальда Леонидовича – Сергей Романов, организовал отряд им. Чапаева, который состоял, в основном, из еврейской детворы, преобладавшей в местечке. Сергей Романов развернул полотнище карты Европы. Сопоставив величину нашего необъятного государства с Германией, все пришли к единодушному выводу о скорой нашей победе. Но уже 5 июля 1941 года через Черею промчались танки и автомашины с гитлеровцами, а интернациональное единство в местечке кануло в Лету. Эти стремительные изменения проанализировал главврач Черейской больницы Федор Михайлович Романов. Главврачом он стал в 1936 году, прослужив до этого 30 лет фельдшером и получив диплом с отличием Витебского мединститута. Так, будучи в 50 лет студентом, он зарабатывал на хлеб лекарским трудом на фабрике «КИМ», в городской поликлинике и на железнодорожном вокзале. – В начале войны, когда наша армия отступала, части побросали раненных и их свозили крестьяне из окрестных деревень в больницу в Черею. Ее обслуживала семья моего деда и две медсестры, – рассказывал Роальд Романов. – Им никто не платил зарплату. Но и бросить больных и раненых на произвол судьбы они не могли. Крестьяне провозили в больницу продукты: хватало хлеба, молока, масла. Немцы на это до поры, до времени не обращали внимания. Главврач Федор Михайлович Романов в совершенстве владел лекарским ремеслом, и его кончину 10 мая 1951 года оплакивали многие. После его похорон в письменном столе нашли объемистую тетрадь, написанную для нас, потомков. Ниже приводятся отдельные зарисовки с натуры. Летом 1941 года Федор Михайлович видел, как: «Дружной семьей вчерашние колхозники вышли в поле. Не стало ни стариков, ни инвалидов. Все вдруг превратились в рабочую силу. Колхозный инвентарь перекочевал в частные сараи к наиболее сильным и нахальным. Колхозы распущены, вместо них организовались пятидворки. Проявлявшим особое усердие для достижения скорой победы над большевиками, обещали вырезку хуторов до окончания войны. Бывшие бригады колхоза «Колос» мгновенно приспособились. У них море самогона, у них лошади, коровы, телята, свиньи, поросята, инвентарь колхоза. Но это только у них и им подобных. Настоящие труженики остались без хлеба». – Жители Череи разделились во взглядах на будущее. Одни видели и понимали, что немцы здесь никак не удержаться. Их обязательно прогонят. Такого же мнения была и семья моего деда, – рассказывал Роальд Романов. – Другие – приветствовали немцев, всячески пытались оказать им содействие. Бездельники, любители выпить, пограбить, в первую очередь, оказались в полиции. Туда же подались и обиженные Советской властью. «1942 год принес полное разочарование, – это строки из дневника Федора Романова. – Немцы потребовали хлеб, мясо, яйца, кур, молоко, сено, солому и прочее. Чтобы сразу не испугать, вначале потребовали сдать колхозное, называя его «сталинским» и считая своей собственностью… Было организовано собрание черейской интеллигенции, на которое пригласили и меня. Стоял один вопрос – организация местной власти. В Черее еще не было коменданта, и было решено послать делегатов к немецкому коменданту в Крупки. Собрание предложило эту миссию Малявцеву и агроному Мурашко. С удовольствием они отправились и на второй же день были у коменданта Крупок. Возвратились с сияющими лицами: Малявцева утвердили бургомистром, а Мурашко – его замом. Малявцева я не поздравил и сказал, что ему не завидую. Его желание быть начальником меня не удивило. Будучи несколько лет председателем Черейской артели инвалидов, он жил на барскую ногу, бесконтрольно пользуясь всем, что попадало в артель. Вслед за организацией управы сформировалась и полиция. Явились охотники, которые с удовольствием пошли на эту грязную работу. Ими были любители пограбить и пожить за чужой счет. Первой задачей они считали грабеж еврейского населения. Отнимали ценности, вещи, хлеб, последние средства к существованию. Евреев заставляли выполнять безвозмездно все работы, запрягали их в телеги, заставляя на себе возить грузы, толкали, били. Жизнь евреев стала хуже египетской. Появились тревожные слухи о поголовном истреблении еврейского населения. Не хотелось верить, что в наш век, век цивилизации, можно дойти до такого зверства, как уничтожение целого народа. И кем? Страной, которая считала себя самой культурной в мире. Но расстреляны все евреи в Крупках, Толочине, Чашниках, Лукомле. Ценности и вещи хлынули к Малявцеву, Улаховичу и им подобным... Несчастные думали этим купить себе жизнь». 
Черея. Старый дом.
Черейских евреев не сгоняли в гетто, они жили в своих домах. Кушать было нечего. Они пытались обменивать вещи на продукты, просили милостыню. С ними боялись даже говорить, чтобы не навлечь на себя гнев немцев и полицаев. Единственное, что давало евреям возможность прожить, была рыба, которую ловили в Черейском озере. В Черее издавна рыболовство было еврейским делом. Ловили сетями крупную рыбу, мелочь выпускали. Люди знали, когда приплывут к берегу лодки и приходили за покупками. Особенно ценилась рыба к субботнему столу. Хозяйки заранее заказывали у рыбаков: кому нужна щука, кому судак, кому лещ. В годы Советской власти была образована рыболовецкая артель, которая объединила тех же евреев-рыбаков. Рыбу теперь сдавали на рынок, в магазин, в центре местечка появилась столовая, где можно было ежедневно покушать блюда, приготовленные из местной рыбы. В годы войны евреи продолжали ловить рыбу, и зимой, и летом, правда, делали это с большим риском для жизни. Так продолжалось до марта 1942 года. – Что произошло 5 марта 1942 года? – спрашиваю я. Роальд Леонидович повторяет мой вопрос, а потом говорит: «Не могу рассказывать». Я вижу, что ему очень тяжело даются воспоминания. «Может, отложим на другой раз», – предлагаю я. «Нет, я скоро отвечу на ваш вопрос», – говорит Романов. Он отходит в сторону, несколько минут стоит молча, потом возвращается и продолжает рассказ. – 5 марта 1942 года – кошмарный день. Я знаю все со слов Маевского, моего друга, который был там и чудом остался в живых. Немцы к этому времени уже расстреляли евреев в Чашниках, Лукомле, других соседних местечках. Бежавшие оттуда евреи прятались в Черее. Почему черейским евреям дали возможность дожить до марта 1942 года – не знаю. Подробности этих страшных событий записал в своем дневнике мой дед Федор Романов, который тогда был намного моложе, чем я сегодня. «В ночь, с 4 на 5 марта 1942 года Черею окружил немецкий кровавый отряд с пулеметами и автоматами. Никто об этом не знал. Утром приказали всем евреям собраться в одном месте. Поняв, для чего собирают, многие бросились из местечка в поле, где были встречены градом пуль. Одни падали навсегда, другие поднимались и бежали вперед. В погоню бросились полицейские. Небольшой горсточке евреев удалось уйти от пуль для того, чтобы перенести голод и холод, но погибнуть от рук полицейских несколькими днями позже. Кровожадные звери в образе немецких солдат рассыпались по местечку. Проверяли дома, чердаки, сараи. В доме Шлемы Капелюша нашли двух маленьких детишек, которые здесь же были расстреляны офицером. По одному, на вытянутой вперед руке, он поднимал их за рубашонки вверх, выстрел из револьвера в голову – и жертва отбрасывалась в сторону, как прирезанный петух… Время близилось к вечеру. Бегство приостановлено. Стрельба прекратилась. Собранные евреи под усиленным конвоем немецких солдат и полицейских были приведены к яме, образованной взрывом. По десять человек их отделяли от общей массы и подводили к краю ямы. Очередь из автомата – и несчастные падали в яму друг на друга. Полученной от взрыва ямы не хватило, и лобное место образовали у силосной ямы; заполнили ее людьми вместо травы. Моя еврейка (невестка Эсфирь Романова-Кац) в этот день забралась на печь в угол, свернулась калачиком и дрожала, как в лихорадке. Волосы на ее голове стояли дыбом. Она не пыталась бежать или скрываться из-за боязни, что пострадаю я, и семья. Она решила, что если суждено погибнуть, то умирать одной. Палачи зашли в дом, но на вопрос о жидах получили ответ, что здесь живет доктор Романов – русский, и его дети. Немцы ушли, не произведя обыска. До этого кошмарного дня приходилось не считаться с самолюбием, угождать полицейским, принимать их у себя, садиться рядом за стол, угощать. И полицейские сдержали слово: ни один не выдал мою еврейку. К этому времени она имела паспорт на имя Романовой Ефросиньи Семеновны». 
На улице Череи.
– Я, тогда восьмилетний, был около своей мамы Фиры, – вспоминал Роальд Леонидович. – Для того чтобы получить «русский-немецкий» паспорт, моя бабушка Леля (Елена Севостьяновна Романова, в девичестве Самодурова) организовала крещение мамы в православную веру. Возвратившийся откуда-то в Черею священник, у которого бабушка в юности пела в церковном хоре, а затем стала его регентом, крестил по очереди мою мать, двоюродных сестер и брата Губиковых, меня, мою маленькую тетю Светлану, которая была моложе меня, своего племянника, на четыре года. Дед Федор в этом мероприятии не участвовал. В детстве и юности он тоже пел в церковном хоре. Обладавший слухом и голосом, пел в Михайловской церкви и я, под руководством бабушки Лели. Не помню, чтобы дедушка Федя и моя мама Фира (Ефросинья) были в церкви, которой бабушка Леля уделяла много внимания. Но Федор Михайлович, относившийся к Богу по-приятельски и иногда с некоторой иронией (позже, когда ему пришлось туго, он надеялся на Бога), никогда не мешал бабушке Леле заниматься церковными делами и подолгу стоять на коленях перед образом Черейской Божьей Матери, находившимся в правом углу восточной стены нашей зальной комнаты. 5 марта, в день расстрела евреев, бабушка почти все время стояла на коленях перед иконой, покидая ее на время только для необходимых по хозяйству дел. Я с сестрой Светланой находился на печи, рядом с моей лихорадочно дрожащей мамой. Когда на крыльце раздался громкий стук кованных немецких сапог, я спрыгнул на пол, помог слезть с печи Светланке, за нами медленно начала спускаться мама. От страха ее глаза стали какими-то бесцветными, волосы на голове стояли действительно дыбом. «Назад!» – рявкнула на нее влетевшая на кухню бабушка, и сжав могучей правой рукой мою тонкую шею и прижав левой к себе Светлану, она двинулась навстречу входящим немцам и разговаривала с ними, заслоняя нами троими проход на кухню. Оглядев нас, светло-русых, немцы удалились. Из больницы пришел взволнованный дед. Поглядев на дрожащую мою мать, он вытащил из кармана из-под халата ополовиненную бутылку самогона, налил полстакана ей, непьющей, и сказал: «Выпей, Фира, поможет успокоиться. Мне помогло». Мать взяла стакан дрожащей рукой, вдруг грустно улыбнулась и произнесла тост: «Немцами зовемся, дружно пьем свой шнапс» (шутка, придуманная еще до войны черейскими евреями). Сделав глоток, она закашлялась, из глаз потекли слезы. Дед погладил ее по голове и подтолкнул на печь. В это время уже все оставшиеся в живых евреи были загнаны полицейскими в гетто – большой пустой дом рядом с управой (бывшим сельсоветом). Его окна были забиты досками. Точное число загнанных туда никто никогда не узнает. Последним старостой Черейской синагоги до 5марта 1942 года был Саморце Дымков, который не имел своего дома и жил напротив Самодуровых у активного деятеля общины Алтера. Зятем Саморце был Давид Маевский, осужденный как враг народа секретарь Черейского райкома партии, педагог по образованию, преподававший в Черейской школе до ареста. Его жена – бывшая одноклассница моего отца Леонида Романова – Миня Фишкина успела родить сына Макса (Максима Давидовича Маевского). Превратившись внезапно в жену ликвидированного врага народа, она вместе с сыном уехала под Барановичи, где учительствовала. Ее сын был отличником, и после окончания 3-го класса его премировали путевкой в пионерский лагерь под Гродно. Там его и застала война. Оказавшись брошенной на произвол судьбы взрослыми, пионерская братия стала разбредаться по домам. И Макс отправился к маме. Однако той сказали, что ее сын эвакуирован с лагерем на восток, куда поспешила и она. Узнав это, Макс направился к своему деду с бабкой и пришел в Черею. После того как в их дом начали систематически по утрам наведываться полицейские и забирать все приглянувшееся, Максу стали подыскивать более надежное пристанище. В результате он, забрав припрятанную одежду бывшего секретаря райкома, снес ее в дом Ани Дубровской, бывшей школьной подруги своей мамы. Поселившись у Ани и ее мужа полицейского, Макс некоторое время переживал, глядя, как молодой полицейский надевает черный бостоновый костюм его отца, безжалостно перепоясывая ремнем дорогой пиджак. Но вскоре Макса передали на хлеба к Свирским, а затем помогли определиться в Черейский детдом. Когда начали собирать евреев, Макс прибежал к деду, обладавшему непререкаемым авторитетом во всей округе. Он увидел человека, напоминавшего осанкой и эффектной бородой известные портреты Маркса, олицетворявшего собою рассудительность, хладнокровие и спокойствие. Дед надел пальто, набросил талес, прикрепил филактерии, помолился и вместе с внуком влился в толпу единоверцев, направляемых полицейскими в гетто. Идя по мосту через овраг, сообразительный Макс сказал деду, что полицейские далеко и их не видят, и нужно сойти под мост, там переждать, потом по оврагу за огороды, на окраину и в лес. Услышав это, дед обозлился и сказал: «Не понимаешь, что не немцы хотят нас убить, нас наказывает Бог». Они с трудом втиснулись в здание сельсовета. Сесть никто не мог – все были прижаты друг к другу. Макс заметил, что пол усеян красненькими советскими червонцами. (Они были в ходу на черейском рынке до расстрела евреев). Вдруг на улице кто-то из полицаев крикнул: «Бей жидов!». По окнам стали стрелять автоматными очередями. Раздались женские вопли, застонали раненые, на пол стали оседать мертвые. Макс со всеми рванулся к выходу и вылетел за дверь. «Отпустите русского мальчика! Там русский мальчик!» – услышал он голос учительницы Черейской школы Екатерины Владимировны Захаревич. Она указывала на Макса и обращалась к полицейским. Последние не реагировали. Оказавшийся рядом дед сказал: «Макс, беги, спасайся, как можешь, а нас наказывает Бог». Екатерина Владимировна схватила Макса за руку, выдернула из толпы и сказала: «Беги!». Он шмыгнул за здание сельсовета, пробежал за ним, выскочил на улицу и бросился к Михайловской церкви. Раздались автоматные очереди, и над ним просвистели пули. Он забежал за церковь на огород и какое-то время там прятался. Потом двинулся дальше. Вдруг он увидел, как прямо перед ним полицейские убивают прикладами винтовок стариков-евреев. Макс испугался и повернул обратно, медленно огородами добрался до дома Миркиных и вошел в него. Там было еще тепло, и, переночевав, он огородами пробрался в детдом к своей койке. (Потом он приходил к нам, а затем, как и мы, оказался в партизанском полку Садчикова). После расстрела евреев марадеры трудились день и ночь, извлекая из еврейских домов все, что можно было вынести. Сначала набрасывались на более ценное, а затем перешли на всякое барахло. В поисках ценностей ломали печи, трубы, поднимали полы, рыли землю. Макса и меня долго ужасали рассказы о собаках, которые таскали отгрызенные ноги и руки. Собаки съели целиком маленькие трупики родственников московского профессора Капелюша. А из середины заброшенной снегом братской могилы видели поднимающийся пар. Возможно, что у кого-то там какое-то время теплилась жизнь. Черея находилась на торговом пути Борисов – Витебск, действовавшим до войны и даже после нее в зимний санный период. И если нам были известны отдельные события, происходившие в Борисове, то немцам не представляло никакого труда получить из борисовского ЗАГСа подлинные сведения о родословной моей мамы Эсфирь Соломоновны Кац. Педантичный немецкий следователь чашникского гестапо ознакомил маму с полученными им сведениями из Борисова. Помог ей спастись немец – комендант Чашников, капитан Швебель. Он, сам учитель, отнесся к Эсфирь Соломоновне как к коллеге и сделал вид, что не знает ничего о ее происхождении. После войны дотошный советский следователь в Гродно, который никак не мог понять, как она, еврейка, осталась живой, для того, чтобы ее уличить в связи с оккупантами, задавал вопросы на немецком языке и попросил, чтобы она чистосердечно призналась на немецком в примененном ею методе обольщения следователя чашникского гестапо. Мать работала завучем Поречского детдома. Она учила детей музыке, пению, руководила художественной самодеятельностью, выезжала с ней, аккомпанировала на пианино и аккордеоне, подменяла заболевших учителей в школе, в том числе и отца, который тяготился педагогической работой и умел после пьянок «плевать на все и беречь здоровье». Гродненский следователь был евреем, но с русской фамилией. Его немецкая речь была переполнена не только местечковыми еврейскими интонациями, но и отдельными словами из языка идиш. Мать ему и написала, что ее выпустили из чашникского гестапо не столько потому, что у нее был русский паспорт и имя Ефросинья, а из-за ее немецкого литературного языка, за которым она следила. А его выдает местечковая лексика, о чем он, вероятно, не знает. Больше следователь ее не вызывал. Вызывали другие, запугивали, загоняли в тупик. 
Черея.
Мы продолжали в витебском сквере записывать интервью с Роальдом Леонидовичем Романовым, а вокруг собирались люди. Многие из них (потом они сказали об этом) впервые слышали такой правдивый рассказ о войне. – Мой дед Федор Михайлович Романов, отец, мама, я – все мы пришли в партизанский отряд, которым командовал Садчиков. Мне тогда было десять лет, и, чтобы быть более точным, обращусь к воспоминаниям других очевидцев тех дней: «Особую роль в освобождении Череи сыграл доктор Федор Романов – не только отличный терапевт и хирург, но и мужественный человек. Сын его Леня был женат на местной учительнице еврейке Фире, типичном представителе своего этноса. Семья Романовых в полном составе поступила в наш полк. Леню, весельчака и гитариста, зачислили в один из создаваемых отрядов, а Фиру направили в нашу редакцию на должность корректора. Их сын Алик стал сыном полка, был словоохотлив, любознателен». Так написал в книге «Радуга над дорогой». (Минск, 2000). Виктор Александрович Громыко, профессор, Народный художник Беларуси, бывший художник редакции «Народный мститель» и комиссар отряда полка Садчикова. В марте 1944 года мощная группировка гитлеровцев загоняла партизанский отряд Садчикова в болота, используя при этом авиацию и танки. «Полк выстоял, несмотря на слабое вооружение. Только нашим батальоном подожжено два танка, один из которых на счету моего сына Леонида», – писал дед. За этот подвиг отец был представлен к ордену Отечественной войны. Приказ был зачитан перед строем, но награждение не состоялось. Оскорбленный отец переживал несправедливость до своей кончины. Отступая, нам пришлось прорываться по простреливаемому открытому, освещенному подожженными домами полю. Рядом с матерью разорвалась мина, и осколок прошил ей шею. В кармане куртки, доставшейся мне от смертельно раненной жены командира полка, был перевязочный пакет. Я перебинтовал ей рану. Мать не могла встать на ноги. Позже дед написал: «Невестка была легко ранена в шею, но потеря крови и нервное потрясение при полном отсутствии еды ослабили ее. Приходилось вести под руки или прибегать к носилкам. Я не мог оказать ей помощи, поскольку еле передвигался сам. Наш бедный Алик остался по ту сторону дороги в болоте». Страх, вселившийся в годы войны, жил у мамы всю ее короткую жизнь и не оставлял уже никогда. В начале 60-х годов я увез ее к себе в Горький, где работал прорабом и учился заочно в институте. При первом же посещении врача (по ее абсолютному убеждению, очередного следователя) определилась ее судьба – психлечебница. Мать ее восприняла, как гестапо с надзирателями-народниками и полицаями (переодетыми в санитаров) и следователями, представляющимися врачами. «Зачем ты отдаешь им меня? И ты с ними?» – спросила она, глядя мне в глаза. Мама отказывалась есть, ее поддерживали инъекциями. Вскоре от легкой простуды она скончалась. Хоронить маму решили на родине. Провожали последнюю еврейку Череи и отличницу народного образования БССР многочисленные родственники, учителя, ученики и многочисленные знакомые. Все долго, без речей, стояли у могилы, несмотря на трескучий мороз. Мне в тот день, 28 декабря, исполнилось 28 лет от роду. Маме было на 16 лет больше… На месте расстрела еврейского населения Череи в 50-е годы поставили памятник… Аркадий ШульманФотографии
|
|||
|
|
Местечки Витебской областиВитебск• Альбрехтово• Бабиновичи• Бабыничи• Баево• Барань• Бегомль• Бешенковичи• Богушевск• Борковичи• Боровуха• Бочейково• Браслав• Бычиха• Верхнедвинск• Ветрино• Видзы• Волколата• Волынцы• Вороничи• Воропаево• Глубокое• Гомель• Городок• Дисна• Добромысли• Докшицы• Дрисвяты• Друя• Дубровно• Дуниловичи• Езерище• Жары• Зябки• Камаи• Камень• Колышки• Копысь• Коханово• Краснолуки• Краснополье• Кубличи• Лепель• Лиозно• Лужки• Лукомль• Лынтупы• Любавичи• Ляды• Миоры• Оболь• Обольцы• Орша• Освея• Осинторф• Островно• Парафьяново• Плисса• Подсвилье• Полоцк• Прозороки• Росица• Россоны• Сенно• Сиротино• Славени• Славное• Слобода• Смольяны• Сокорово• Сураж• Толочин• Труды• Улла• Ушачи• Цураки• Чашники• Черея• Шарковщина• Шумилино• Юховичи• Яновичи |
 RSS-канал новостей сайта www.shtetle.com
|
Главная |
Новые публикации |
Контакты |
Фотоальбом |
Карта сайта |
Витебская область |
Могилевская область |
Минская область |
Гомельская область |