Поиск по сайту

Воспоминания Раисы Рыжик

Раиса Рыжик. Москва 1996 г.

Мои предки по материнской линии были выходцами из Прибалтики. Они жили в Риге до 1914 года. С началом Первой мировой войны этот город покинуло много евреев. Частые ночные погромы, издевательства, надругательства – все это заставляло искать новое пристанище несчастным людям. Две сестры моей матери уехали в Йоганесбург, в Южно-Африканскую Республику. А моя бабушка – Бэла Берман с двумя дочерьми Басей и Ханой, перебрались в местечко Островно Бешенковичского района Витебской области. Кстати, в те годы здесь появилось много евреев-беженцев из Прибалтики.

Бася Берман – моя мама. Она родилась в 1898 году. Хана Берман – моя тетя, была моложе мамы на шесть лет. В 1916 году мама вышла замуж за еврея из Островно Нохима Рыжика. Это был счастливый брак, от которого родилось шестеро детей. В семье я была четвертым ребенком. Росла веселой, энергичной девочкой. Любила работу по дому: стирать, чистить, мыть, только учиться ленилась, не хотела делать уроки.

Семья была большая, за стол садилось не менее десяти человек. Для всех существовали строгие правила поведения, законы. Сначала дедушка читал молитву, и только потом мы начинали кушать. У нас дома всегда было тихо и спокойно. Моя мама жила со своими свекрами, в такой ситуации часто бывает недопонимание, но я никогда не слышала, чтобы у нас кто-то ссорился.

Раиса Рыжик. 1945 г.

В 1936 году умерла моя маленькая сестра Бэла – шестой ребенок в семье. В 1938 году от брюшного тифа умер мой старший брат Абрам. Он скончался как раз в день своего двадцатилетия. Это был страшный удар для всех нас, но особенно для мамы. Она как-то сразу постарела, осунулась. Когда я шла рядом с мамой, незнакомые люди говорили, что это моя бабушка. Нас у родителей осталось четверо: Анатолий, дома его звали Таня, – 1923 года, Сара – 1925 года, я, Рива, 1927 года и Моисей – 1930 года рождения.

Дедушка по отцовской линии, Рыжик Мотл Рувимович, был мастером на все руки: и кровельщик, и бондарь, и стекольщик, и столяр. В дни, когда непогодилось, дедушка оставался дома, плел лапти, корзины. За работу ему не всегда платили деньгами. Приносили картофель, грибы, мед, разные ягоды, фрукты, даже ячмень. Из ячменя мы делали крупу. Любой оплатой дедушка был доволен, и по этому вопросу никогда не было разговоров. Жизнь была тяжелой. Все работали в колхозе, на трудодни платили картошкой, огурцами, ячменем, льняным маслом.

Мама работала на льнозаводе рабочей. Зарплата у нее была маленькая, но все-таки за работу платили деньгами и иногда мы позволяли себе купить селедку, сахар. Кое-что приносил на наш стол и маленький приусадебный участок.

В Островно была десятилетняя школа. В ней учились дети и из соседних деревень Вальково, Панкратово, где были только школы-четырехлетки. Я быстро справлялась с домашними делами и сразу отправлялась на улицу. Часто забегала к соседям, знала обо всем происходящем в Островно. Встречали меня соседи от всей души, всегда угощали чем-то вкусным. Наша семья тоже встречала гостей очень радушно. На стол ставили рыбу: заливную, фаршированную, рыбные котлеты – излюбленное наше угощение. Знакомых у нас было очень много, даже из соседних деревень и сел.

Мой дедушка был религиозным человеком. Иногда он брал меня с собой в синагогу. И я помню, как на Рош-Га-Шона (еврейский Новый год) трубили в шафар, в Йом-Кипур (Судный день) все были в белых одеждах, на Песах дедушка рассказывал Агаду.

В начале тридцатых годов синагогу в Островно закрыли, но верующие люди по-прежнему собирались вместе и молились. Теперь они это делали в чьем-то доме. И старались лишний раз не привлекать к себе внимания.

В предвоенные годы миньян собирался в нашем доме. А мой дедушка Мотл Рувимович Рыжик был у них старшим. У нас хранился свиток Торы.

Время было неспокойное, все чаще говорили, что назревает война. Когда до меня доходили такие разговоры, мне становилось страшно. Ночью я укрывалась с головой одеялом, как будто так можно было спрятаться от всех несчастий, а днем, когда мы с мальчиками играли в войну, я пряталась от “врагов”. Кто мог знать, что это пригодится мне в жизни. Мама очень переживала за меня, думала, что я девочка несерьезная, легкомысленная, взбалмошная. Тогда мне трудно было понять, что от меня хотят, что вызывает у них тревогу.

В Островно часто были вечеринки, где молодежь собиралась потанцевать. Я тоже любила танцевать, петь. Никто, никогда меня не удерживал, не запрещал. По возвращению домой рассказывала, как весело было. По характеру я вся в отца – он был весельчак.

Наступило 22 июня 1941 года, воскресенье. Как сейчас помню, я гуляла по Островно, зашла на почту. Там была единственная радиоточка в нашем местечке. Люди часто заходили туда, чтобы узнать последние новости. И я приходила послушать, что в мире делается, на людей посмотреть. В тот день я встретила на почте новую в нашем местечке девочку – Шуру Богданову. Мы познакомились, и она мне тут же рассказала, что по радио сообщили: началась война, ночью бомбили многие города. Я быстро побежала домой, неся эту страшную весть. Дома стала рассказывать обо всем, что узнала, и в ответ получила затрещину. “Ты понимаешь, что говоришь?” – сказала мама. Конечно, тогда я не все понимала, но мне стало очень страшно.

Наверное, страшно было в те дни всем. И родственники, знакомые собирались вместе, наверное, надеясь на то, что коллективно легче победить страх и найти правильный ответ на вопрос: “Как жить дальше?” В те дни у нас гостила папина сестра, Рахиль, приехавшая на летние каникулы из Витебска. Ей было двадцать лет. Ночью с двадцать второго на двадцать третье июня к нам приехала жена дяди Исаака – Лиза с двумя детьми. Исаак, брат моего отца, по призыву был мобилизован в армию. До войны он был директором сельской школы в Витебском районе. В армии его назначили политруком. Исаак Рыжик геройски погиб в боях под Сталинградом. Его полное имя Мендл-Иче Мордухович Рыжик высечено на мраморе мемориального комплекса на Мамаевом кургане. В Островно жила еще средняя сестра отца – тетя Рива, по мужу Афремова, с двумя девочками – Дорой и Раечкой. И вот на третий день войны мы решили покинуть местечко. Взяли небольшие узелки и пустились в дорогу. Страшно было идти. Летали вражеские самолеты, обстреливали идущих людей. Когда мы уже собрались выйти из Островно, во двор к нам въехала грузовая машина. Из нее выпрыгнул мой дядя Абрам Афремов и сказал: “Быстро, все залазьте в кузов”. Мы погрузились в машину. Там уже сидел молодой мужчина, которого задержали наши войска, считая диверсантом. Рядом с ним лежал велосипед. Дядя Абрам должен был доставить его в штаб наших войск. В машине был еще Сорокин Михаил Павлович, ученик 10-го класса. Мы ехали в Витебск. Довезли нас до первых городских домов и высадили. Дядя Абрам сказал, что сдаст диверсанта и, как только освободится, поможет нам. Больше мы дядю Абрама не видели, и дальнейшая его судьба мне неизвестна. Наверное, он разделил судьбу тысяч солдат, погибших в суматохе и неразберихе первых военных дней.

Мы вынуждены были пешком отправиться дальше. Дошли почти до Смоленска и узнали, что немецкие войска уже на подходе к этому городу. Об эвакуации, о нашем дальнейшем пути на восток нечего было и думать. Дедушка решил, что надо вернуться. Его слова были законом, и мы пустились в обратный путь. Возвращаясь домой, мы видели, как фашисты гонят пленных, раненых, голодных, измученных. Никогда не забуду, как фашисты пристреливали тех, кто отставал, падал и не мог подняться. Всю дорогу нас преследовало это страшное видение, и мы плакали. Мы тогда еще не знали, что будет с нами. Бедная моя мама! Она всех успокаивала, говорила, что немцы – цивилизованная нация, что они культурные люди и не будут поступать жестоко с евреями.

Когда мы вернулись в Островно, узнали, что с 9 июля здесь уже разместилась немецкая военная часть. А 19 июля 1941 года на стенах домов, на столбах были развешаны приказы, гласившие, что евреи должны покинуть свои дома и переселиться в гетто – десять домов, отведенных им на правой стороне широкой улицы, разделявшей местечко. Дома напротив, в которых до войны жила семья Кроликов, были заняты воинской частью.

Согласно приказу, мы должны были пришить на верхнюю одежду желтую нашивку.

Наше гетто не было ограждено проволокой, но свободно ходить было запрещено. В первый же день –19 июля 1941 года был расстрелян Арон Штукмейстер. Арону был всего двадцать один год. Молодой красивый парень погиб только за то, что не понял, почему он должен тесниться в чужом доме в то время, когда у него есть свой. Но его дом был на другой улице, а жить в нем ему и его семье запретили. Арон решил не выполнять фашистский приказ и погиб.

Смерть могла войти к нам каждую минуту. В домах стало тихо, говорили вполголоса. Мне трудно было понять, что происходит. На мои вопросы, что делать, как выбраться из тяжелого положения, ответить никто не мог.

Мы в гетто. В нашем доме восемнадцать человек. Наша большая семья и семья Шамес – их пятеро. К нам повадился ходить фашист. Он выдавал себя за еврея, рассказывал, что, когда в Германии к власти пришел Гитлер, и стали преследовать евреев, его семья переехала в Гамбург и скрыла свое происхождение. Как сейчас помню, усаживался этот фашист на стул посередине большой комнаты. Не сидел, а как бы восседал на троне. Не могу понять, почему все в доме дружелюбно с ним беседовали, отвечали на вопросы. Во мне же он вызывал неприязнь. В этом было что-то необъяснимое. Когда этот гамбургский фашист находился у нас, мне всегда было очень страшно, но любопытно. Мне очень хотелось знать, что он рассказывает, о чем спрашивает. Однажды я услышала, как моя мама, моя бедная мама, просила этого немца спасти мою старшую сестру Сару. Фашист обещал спасти сестру, увезти ее в Гамбург. Когда я услышала об этом, почему-то спросила: “А что будет со мной?”. Фашист обещал помочь мне тоже. Через два дня после последнего визита в наш дом этого фашиста к нам пришла настоящая беда.

Мне сейчас шестьдесят шесть лет. Все мною пережитое за четыре года войны – страшный кошмар. И до сих пор я просыпаюсь порой в холодном поту. Не могу забыть то, что натворили фашисты. Какие издевательства терпели мои родные и близкие перед расстрелом, перед смертью. Я уже писала, что была очень шустрой, любознательной девочкой. Не могла долго усидеть на одном месте, ноги сами уносили меня за двери. Я прекрасно знала, как из одного дома попасть в любой другой, не выходя на улицу, знала, как незаметно выйти из Островно.

Раннее утро. Вторник, 30 сентября 1941 года. Канун праздника Рош-Га-Шона, еврейского Нового года. И хотя в этот день положено есть яблоки с медом, рыбу, другие вкусные вещи, у нас в доме не было даже крошки хлеба. Все взрослые ушли на поиски еды. В доме нас трое: моя старшая сестра Сара, младший брат Моисей и я. Подхожу к окну. Окно выходит на дорогу, и все было видно. Видно, кто входит и выходит из Островно.

Подъехало несколько машин, из них выпрыгивают немцы, держа наготове автоматы. Немцы одеты в черное. Они быстро отрезают выход к реке, окружают дома, где живут евреи. Зову к окну сестру и брата. “Смотрите, надо попробовать выйти из дома”. Уговариваю брата и сестру пойти со мной, но они не соглашаются. Ждать взрослых некогда. Что-то толкает меня, подсказывает, что ждать нет времени, надо бежать. Выбегаю из дома во двор, пролезаю под забором, чужими дворами добегаю до последнего дома гетто. Через несколько десятков метров живут Богдановы – семья моей новой подруги. Забежала к ним и прошу помочь – спрятать меня. Мать Шуры дает мне паспорт. Открываю документ, читаю: Богданова Александра Александровна, 1924 года рождения, украинка, родилась Днепропетровской области. Шурина мама объясняет мне, что оставить меня у себя она боится: за укрывательство евреев немцы грозят расстрелом. Она говорит, что сейчас я выгляжу старше своих лет и на фотографии очень похожа на Шуру. Благодарю за паспорт и быстро выбегаю из дома. Оказавшись на улице, вижу, что два фашиста с автоматами наперерез ведут брата моего дедушки дядю Сайю. Он хотел спрятаться у Букштыновых. До войны они мирно по-соседски жили. Дядя Сайя прихватил с собой скрипку, на которой замечательно играл, и попросил соседей спрятать. Те отобрали скрипку, думали, что в ней спрятаны деньги, а дядю Сайю выдали фашистам. Стою как вкопанная. Фашисты смотрят на меня. Дядя Сайя опустил глаза, сделал вид, что он меня не знает. Фашисты прошли мимо.

Выбежала из Островно, нахожусь на окраине русского кладбища. Слышу шум идущей машины, в кузове – мужчины. Притаилась в кустах. Машина остановилась, фашисты выталкивают людей, торопят. Мужчины с лопатами. Фашисты кричат, заставляют их копать яму. Сидя в кустах, я почти обезумела, потеряла счет времени. Затем слышу автоматную очередь – расстреляли тех, кто был в яме. А потом уничтожили и тех, кто стоял наверху. Несколько фашистов остались около ямы, машина развернулась и уехала. Через некоторое время привезли женщин и детей. Я не узнавала людей, но понимала, что женщины, размахивая руками, о чем-то говорят. Через несколько дней я узнала, что перед расстрелом успели сказать свое последнее слово Рыжик Рахиль – моя молодая тетя двадцати лет, сестра папы, учительница младших классов, Кролик Фрида – студентка мединститута, Аня Афремова – студентка пединститута. Девушки говорили, что за свои черные дела фашисты не останутся безнаказанными, не будет им прощения.

Недалеко от ямы стояли те, кто пришел посмотреть на это страшное зрелище.

В детстве я никогда не слышала, чтобы у нас в Островно русские были недовольны евреями, или евреи – русскими. Всякое бывало между соседями. Ссорились, мирились – в общем, жили по-людски. Каждый говорил на своем языке. Но все понимали друг друга без переводчика. Многие белорусы, поляки, русские знали идиш, знали наши традиции и праздники. И с уважением относились к ним. Наверное, в душе у кого-то и таилось зло. Но люди пытались его спрятать.

Обезумевшая от расстрела, от страшного горя, я потеряла сознание. Пришла в себя, когда стемнело. Счет дням я потеряла. Старалась подползти к страшному месту казни и услышала пьяные голоса. Стоя рядом с расстрельной ямой, фашистские прислужники рассказывали друг другу какие-то истории. При этом смеялись, курили, сплевывали сквозь зубы. Только иногда, когда прямо под ногами начинала вздрагивать земля, полицаи боязливо отходили на шаг в сторону. Из разговора я поняла, что земля на могиле шевелится, потому что в нее падали не только убитые, но и раненые, и теперь они оказались заживо погребенными. Фашисты приказали охранять могилу, чтобы не дать никому из нее выползти. Боже мой, все мои погибли, брошены в яму, заживо погребены.

Через несколько дней я узнала, что сразу после расстрела в Островно фашистами была устроена пьянка-гулянка. Люди пили, ели, танцевали, целовались, как будто ничего не произошло.

В услужение к немцам пошли Петр Савельевич Ковалевский, Михаил Павлович Сорокин, Анатолий Сергеевич Букштынов. Были и те, кто позарился на еврейское добро. Молодая женщина, ее звали Фрося, знала, что у Фриды Кролик лежит новый отрез на пальто. Она привела к ней гитлеровца и сказала ему: “Забери у жидовки отрезик, а мне отдай”. Когда после расстрела у жены Шумова фашисты вырвали изо рта золотые коронки, Фросе перепало золотишко. Так с ней рассчитывались за любовь.

Находясь в полуобморочном состоянии, я встала и побрела в деревню Вальково. Там у нас было много друзей, в нашу школу ходили вальковские ребята. Здесь и председатель колхоза – наш семейный друг – так я тогда думала.

Варламу – председателю колхоза, рассказала, что всех наших расстреляли. Рассказывая, горько плакала, думала, что он понимает и сочувствует моему горю, моей беде. К нему в дом я пришла поздно вечером, на третий день после казни. Меня уложили на лавку спать. Я не могла уснуть, и вдруг услышала стук в дверь – в дом зашла молодая женщина. Из разговора поняла, что это учительница начальных классов из деревни Вальково. Женщина рассказала Варламу о расстреле в Островно. “Тихо, – сказал Варлам, – здесь у меня спит жидовочка, не знаю, что с ней делать, завтра сдам полиции”. Когда женщина ушла, я стала собираться уходить. На вопрос Варлама, куда иду, ответила, что по нужде. В дом я, конечно, не вернулась. Тихо, чтобы никто меня не видел и не слышал, выбралась из деревни. За деревней были большие сараи, где хранили солому, сено для скота. Страшно вспомнить, что я пережила. Иду и горько плачу. И вдруг слышу, кто-то зовет меня: “Ривочка, не бойся, зайди в сарай”. Слышу знакомый голос. Это дядя Исраил Шумов, ему было лет сорок-сорок пять. С ним Мотл Шамес – молодой парень лет шестнадцати-семнадцати и девушка Дора. Дора вместе с семьей приехала из Западной Белоруссии. Ее отец был партийным работником. Они пытались эвакуироваться. Но отец по дороге заболел, и им пришлось остановиться в Островно. В их семье было четыре человека: отец, мать, Дора и ее младшая сестра Лиля. Мы с Лилей подружились, и потому я хорошо знала ее семью. Когда евреев загоняли в гетто, Дорины родители договорились в соседней деревне с русской семьей, хорошо заплатили им, и дочка переехала к ним жить. Когда Дора узнала о расстреле в Островно, она пришла узнать о судьбе родных. Ее схватили полицейские и посадили в подвал. Охранял ее Сорокин Михаил, наш островенский парень, который пошел на службу к фашистам и стал полицейским. Он пообещал освободить Дору, если она переспит с ним. Девушка согласилась, но попросилась выйти. Ей удалось перехитрить полицая и убежать от него. Сорокин гнался за ней, стрелял. Но, к счастью, Доре удалось спастись. У Шумова Исраила погибли жена Пейса, мать жены и дочь Сима. Он рассказывал мне, что его четырнадцатилетняя дочь перед расстрелом была изнасилована фашистом, а потом ударом приклада сброшена в яму. В семье Шумовых воспитывалась племянница семи-восьми лет. Ее тоже звали Симой. Мама маленькой Симы, ее звали Бася, умерла во время родов. И тогда малышку взяли на воспитание бабушка и тетя. Отец Симочки жил в Москве или в Ленинграде, точно не помню. И вот, когда стали забирать Шумовых, в дом забежала простая русская женщина и со словами “Это моя девочка” забрала маленькую Симочку. Имя этой женщины – Репиня. Много я в ту ночь услышала. Узнала, как погибла моя учительница Стефа Марковна Шехтер. Она была замужем за Иваном Букштыновым, ветфельдшером. У них было две девочки. Стефа Марковна жила у свекрови. Ее мужа взяли в армию в первый же день войны. В день расстрела фашисты пришли к дому Букштыновых забрать Стефу Марковну, но она взяла с собой и своих маленьких детей. Не оставила их свекрови: “Пусть мои дети умирают вместе со мной, чтобы никто над ними не издевался”.

Шамес Мотл жил с отцом. Отца расстреляли, а Мотл смог убежать и скрыться. Недолго прожили Исраил Шумов и Мотл Шамес. Они были зверски убиты, растерзаны в деревне Журавли полицаями. Дора сумела отыскать в лесу партизан и примкнуть к ним.

Поговорили тогда мы в сарае и утром решили разойтись. Я направилась в деревню Панкратове, где жила семья, которая когда-то обращалась к моим родным за помощью. У них была больная дочь, и ее надо было положить в больницу. Мои родственники помогли тогда этой семье. И я решила, что мне тоже помогут. Я долго разыскивала этих людей, потому что не помнила даже их фамилии. Наконец, я нашла эту добрую семью. Их дом был предпоследним в деревне и вторым, если идти из леса. Постучала я тогда в дверь, из дому вышла женщина. Я сразу и не сообразила, как представиться, заплакала. Женщина пригласила меня в дом, дала воды. Я рассказала о себе. “Плакать нам нельзя, надо думать, что делать, как спасти тебя”, – сказала эта добрая женщина. Она дала мне другую одежду, велела, чтобы я не разговаривала, если в доме будут чужие люди. “Ты плохо выговариваешь “р”, и сразу поймут, кто ты”, – объяснила она. Мы вышли за дом копать картофель. К забору подошла соседка, поинтересовалась, кто я. Моя спасительница сказала, что приехала племянница из Витебска, там голодают, надо накопать картошки. Разговор был коротким, и вскоре соседка ушла. Через некоторое время я узнала, что в деревню Панкратове иногда приходят партизаны, и мне надо обязательно попроситься в отряд. Я прекрасно понимала, что оставаться в деревне мне нельзя – могу подвести хорошего человека. Недолго я пользовалась гостеприимством доброй женщины. Как жаль, что я не помню ее имени. Тяжелая жизнь, постоянный страх уносят из памяти хорошие имена.

И вот однажды я увидела, как по деревне идут партизаны. Я вышла им навстречу, причем, надо было подойти осторожно, чтобы в деревне не знали, откуда именно я появилась. Подхожу к первому. Высокий молодой человек лет тридцати, одет в черное. Бушлат, костюм, шапка – все как у железнодорожника. Впоследствии я узнала, что это был командир отряда Анатолий Федорович Калинин. Рядом с ним был его заместитель Станислав Конопьюк. Со слезами на глазах я рассказала, что со мной случилось. Среди партизан был боец, которого звали Семен. Невысокого роста, светловолосый, на еврея совсем не похож. И вдруг командир отряда обращается к нему и говорит:

– Девушка утверждает, что она еврейка. Поговори с ней на вашем языке.

Семен стал говорить со мной на идиш. Оказалось, что он еврей с Украины, язык то у нас один, но диалекты разные. Я не все понимала, особенно когда Семен быстро говорил. И сказала ему об этом тоже на идиш. Он рассмеялся и доложил командиру:

– Еврейка она. Никаких сомнений нет. Только говорим мы чуть-чуть по-разному.

Меня взяли в отряд. Он был организован А. Калининым и его заместителем С. Конопьюком, которые были заброшены в тыл врага для создания отряда из окруженцев. Вот их-то в первую очередь Анатолий Федорович и брал в отряд. Помню рассказ командира о том, как они готовились к выбросу группы в тыл. Была среди них радистка. Когда самолет долетел до места назначения, они увидели костры и подумали, что это сигнал для высадки. Самолет развернулся и стал сбрасывать парашютистов. Однако костры были специально разведены немцами, которые здесь же находились в засаде. Радистка попала в руки к врагу. Только двое из всей группы смогли уйти от погони.

После того, как меня партизаны привели в лес, я рассказала командиру все, что видела в деревне. И про тот дом, где хранится награбленное еврейское добро. Командир спросил у меня:

– Ты узнаешь вещи, которые взяли у евреев в вашем местечке.

– Узнаю, – ответила я.

Мы пошли в деревню. Зашли в тот дом. Там была одна женщина. Она стала плакать, говорить, что на них наговорили.

Я сказала партизанам:

– Пошли в подвал, посмотрим.

Памятник на месте расстрела
узников гетто. Островно.

Мы спустились в подвал. Там лежали пальто, шапки. Я узнала вещи дяди Исаака, отца Шамова, других людей. Мы забрали их и приодели партизан из нашего отряда. Когда мы вернулись на партизанскую стоянку, командир отряда подробно расспросил меня, кто я, кто были мои родители, что я умею делать. Затем меня определили жить в большую землянку, где по обе стороны были сделаны нары. Постепенно я познакомилась с людьми, которые воевали в партизанском отряде Калинина. Мне как-то сразу приглянулись грузин Леня, еврей с Украины Семен, пограничник Николай Носов, офицер Иван Федорович Шевченко. Помню, как тогда он советовал мне: “Иди в Смоленск к моей жене, там переждешь военное время”.

Я осталась в отряде. Когда я смогла исправить произношение, меня стали отправлять в разведку. В деревнях были полицейские, и я должна была узнавать, сколько их и где они размещаются.

Однажды партизаны узнали про зверскую расправу, учиненную полицаями над Шумовым и Шамесом, их гневу не было конца. Они решили отомстить за смерть невинных людей и уничтожить полицейский участок в деревне Журавли. Меня послали в разведку.

– Только ничего не спрашивай там про Шумова и Шамеса, – предупредил меня командир отряда. – Ходи по деревне, как будто ты нищенка и пришла выпросить кусок хлеба. А сама смотри внимательно, где у них и что, слушай и все запоминай.

Памятник на месте расстрела узников гетто. Островно.

Я пришла с задания и рассказала командиру все, что увидела в деревне Журавли. А потом наши партизаны напали на полицейский участок и разгромили его.

В отряде я была недолго. 14 ноября 1941 года рано утром началась стрельба. Опыта партизанской войны ни у кого из бойцов не было. И однажды отряд выследили. Наши землянки были окружены фашистами и полицейскими. Отряд принял бой. Командир приказал выходить из окружения. На запасную базу нас выводили Станислав Конопьюк и Иван Шевченко. Я шла без обуви, в чулках, как выскочила из землянки. А потом была ранена в правую ногу. Иван Шевченко обрезал рукава в телогрейке, сделал мне из них чуни. Идти стало легче. Три дня выходили мы из окружения. В бою был смертельно ранен командир отряда Анатолий Федорович Калинин, пограничник Николай Носов и многие другие.

На запасной базе собралось всего человек пятнадцать. Меня и Сережу Андриясова (Сергея Арминаковича Андриясова) отправили в деревню достать что-нибудь из еды. Это было 18 ноября 1941 года. В этот день был бой, и наши товарищи по отряду погибли.

Мы в лесу вдвоем. Решили передвигаться от деревни к деревне и представляться как брат и сестра, сироты. Попрошайничая, встречали разных людей, и хороших, и плохих. Все дальше и дальше мы уходили на запад. Морозы были крепкие, оставаться в лесу на ночь было опасно. Так мы дошли до торфяного завода близ города Чашники. По дороге мы все время старались услышать о партизанах, но ничего узнать не смогли. На торфяном заводе нас приютила одна женщина. Ее звали Зинченко Лида. Она с двумя детьми жила в комнате, а нам уступила кухню. Сережа ко мне хорошо относился, делился всем. Иногда я ловила себя на мысли, что я его боюсь. Но страхи были необъяснимы. Сергей видел, что со мной происходит, и тогда он мне сказал: “У меня две сестры были, а теперь три. Ты, Шурочка, мне сестра, и бояться тебе нечего”. В тот день мы горько плакали вдвоем. Это был настоящий мой защитник, он мне был братом.

…На торфяном заводе жила одна еврейская женщина с маленьким сыном. Женщину приютил в своей квартире Горолевич – полицейский. И вот он выводит ее на расстрел. Слух о том, что Розу с сыном будут сегодня расстреливать, молниеносно разнесся по поселку. Поселок знал Розу как честного, работящего человека. Она работала вместе со многими на торфяном заводе. Каждый хотел проститься с этой женщиной, и многие вышли на улицу. И хотя Горолевич был из Островно и мог меня узнать, но я тоже не удержалась и вышла на улицу. Немецкий холуй ведет Розу, винтовка у него в руках. Я слышу их разговор: Роза просит полицейского не трогать сына. Говорит, что мальчик не еврей, у него отец был русский. Когда Роза поняла, что полицая ей не разжалобить, она сказала, чтобы первым он убил ее сына, и она была бы уверена, что он не будет мучиться, а затем уже стрелял в нее. Не помню, как я попала на свою кухню, что тогда пережила и вытерпела.

Так и прожили мы до начала мая. Однажды отправились в Чашники на базар. На базаре мы ходили между рядами, прислушивались к разговорам, в руках держали какую-то тряпку и просили много хлеба за нее. Мы не хотели, чтобы нашу вещь кто-то купил, мы хотели дольше ходить по базару, может быть, повезет, и узнаем хоть какие-нибудь сведения о партизанах, к которым твердо решили уйти. “Дальше мы не можем отсиживаться, – сказал Сережа”. И вдруг услышали шум, толкотню, народ стал вырываться из кольца полицейских и немцев. Это была облава. Мы еще не знали, для чего отлавливают людей. Сережа и я оказались среди схваченных. Ночью немцы провели регистрацию, и нам объявили, что отправляют в Германию на работы…

Потом были годы рабской работы в Германии, освобождение и возвращение домой.

Мне не верили, как я смогла выжить. Помогали, оставшиеся в живых родственники и просто добрые люди. Один из них, работавший в паспортном столе, посоветовал: “Ты приехала из эвакуации, пиши заявление о потере документов”. Через несколько дней получила паспорт, когда дома стала смотреть новый документ, обнаружила, что к моей фамилии добавилось “ова”, и вместо Рыжик – стала Рыжикова.

Теперь я никому не рассказывала о своей жизни. Надо было оберегать родственников, людей, помогавших мне, и молчать.

Более сорока лет я не имела связи с родней, только чтобы им не навредить. Долго в нашей стране было страшно признаться, что была в Германии. Люди, угнанные в Германию, считались людьми второго сорта.

26 мая 1946 года вышла замуж за своего Сережу. Он демобилизовался, и теперь мы решили объединить свои судьбы. Сережа продолжал называть меня Шурочкой. А когда 21 октября 1948 года у нас родился сын, мы дали ему имя Александр, чтобы в нашем доме звучало имя, которое принесло мне спасение. Один только родной брат поддерживал с нами связь, помогал материально. Когда мы с Сережей поженились, уехали в Грозный. Сережа пошел на ТЭЦ № 1, откуда был мобилизован.

Мы прожили с мужем долгую и нелегкую жизнь. В 1978 году умер Сережа, от сердечной недостаточности.

Сорок два года я отдала труду. С 1982 года на пенсии, но продолжала работать. Я перенесла несколько операций. Но верьте мне, боль от потери моих родных, дорогих мне людей, эта боль не оставляет меня никогда, ни на минуту.

Среди погибших в Островно мои родители, родные и близкие:

Мама Берман Бася Абрамовна, папа Рыжик Нохим Моткевич, сестра Сара, брат Моисей, дедушка Рыжик Мотке Рувимович, бабушка Рыжик Хьенка, брат дедушки Рыжик Сайе Рувимович, сестра отца Рыжик-Афремова Рива Моткевна и ее две дочери Рая и Дора, сестра отца Рыжик Рахиль Моткевна, жена Исаака - Лиза и их двое детей Людочка и Марик, родной брат Лизы (имя не помню, мальчику было лет 12-13), брат бабушки Рыжик Мотке – Клейнер, жена его Рыжик Хася, Гальбрайх Хана родная сестра мужа моей тети Розы.

Местечки Витебской области

Витебск• Альбрехтово• Бабиновичи• Бабыничи• Баево• Барань• Бегомль• Бешенковичи• Богушевск• Борковичи• Боровуха• Бочейково• Браслав• Бычиха• Верхнедвинск• Ветрино• Видзы• Волколата• Волынцы• Вороничи• Воропаево• Глубокое• Гомель• Городок• Дисна• Добромысли• Докшицы• Дрисвяты• Друя• Дубровно• Дуниловичи• Езерище• Жары• Зябки• Камаи• Камень• Колышки• Копысь• Коханово• Краснолуки• Краснополье• Кубличи• Лепель• Лиозно• Лужки• Лукомль• Лынтупы• Любавичи• Ляды• Миоры• Оболь• Обольцы• Орша• Освея• Осинторф• Островно• Парафьяново• Плисса• Подсвилье• Полоцк• Прозороки• Росица• Россоны• Сенно• Сиротино• Славени• Славное• Слобода• Смольяны• Сокорово• Сураж• Толочин• Труды• Улла• Ушачи• Цураки• Чашники• Черея• Шарковщина• Шумилино• Юховичи• Яновичи

Главная

Новые публикации

Контакты

Фотоальбом

Карта сайта

Витебская область

Могилевская область

Минская область

Гомельская область