Лариса Дисман,
Санкт-Петербург
УШАЧИ – РОДИНА МОЕГО ОТЦА
Я родилась в Ленинграде, в родильном доме имени профессора Снегирева, на улице Маяковского. Было 13 ноября 1946 года. И хотя я появилась на свет в самом центре столицы бывшей империи, в красивом здании, на одной из лучших улиц этого города, я была ребенком бездомных родителей. Мои мать и отец чудом вышли живыми из страшной войны и потеряли в ней и близких людей, и то, что было их домом. В ноябре 1946 года мой отец был офицером, его воинская часть стояла под Ленинградом, в чистом поле. Казарма была домом и для офицера, и для солдата. Мама происходила из города Полоцка. Что это значило в послевоенном 1946 году – хорошо понятно. В Полоцке не осталось ничего, а выжившие начинали жизнь с самого начала.
Оставшиеся в живых люди – родственники, друзья – помогали друг другу. Сейчас я понимаю, что эта скромная фраза не в состоянии передать подлинную картину той жизни…
Из родильного дома меня принесли в маленькую квартирку на 7-й Советской улице, где в комнатках-пеналах жили три семьи, не менее десяти человек. Это был дом папиной тетушки Софьи Львовны и ее мужа Бориса Наумовича Захаревичей. Все потеснились, и нашлось место для меня и мамы.
Конечно, я не могу этого помнить, но, наверное, уже в этот мой первый «домашний» день слово «Ушачи» было произнесено. Во всяком случае, я помню это географическое название столько же, сколько помню себя.
Вся папина родня, вполне многочисленная даже после войны, происходила из этого городка, который вспоминался всеми и всегда с нежностью и любовью.
2-й выпуск Учашской 4-летней еврейской школы.
Мой отец, Лейзер Израйлевич Дисман, родился в Ушачах 15 декабря 1917 года, эти сведения содержались в его паспорте. Бабушка говорила, что дата 15 декабря не соответствует истине, что этот день она постаралась вписать всем своим шестерым сыновьям в документы, чтобы это могло каким-то неведомым образом улучшить их положение при призыве в армию, а вообще-то Лейзер родился в день праздника Cимхат-Тора, то есть осенью. В связи с этим папа всегда говорил, что он успел родиться еще «при старом режиме».
Папа был четвертым мальчиком у Нэхи и Исроэла Дисман, жителей местечка Ушачи. Благодаря знакомству с сайтом «Мое местечко», где размещен список имен евреев, живших в Ушачах в 1895 году, теперь я знаю, что мой дедушка Исроэл родился в 1883 году, его матери, моей прабабушке Песе-Мине было на день переписи 37 лет, прадедушке Берке – 42 года, у них было пятеро детей. Все дальнейшие сведения мне известны по рассказам бабушки Нэхи и папы.
Семья Дисман занималась продажей скота и мяса. Жили в большом кирпичном доме на одной из центральных улиц Ушачей, при доме был магазин. В 1910 году Исроэл женился на Нэхе Минковой, уроженке Лепеля.
Отец бабушки Нэхи был ребе, учил детей в лепельском хедере.
После свадьбы бабушка переехала в Ушачи. Жили вместе с родителями мужа. Три года у нее не было детей, и обеспокоенные родственники возили молодую жену к профессору в Витебск. Осмотр у доктора завершился заключением о том, что пациентка вполне здорова. И действительно, как говорила бабушка, «потом дети посыпались как горох».
В 1913 году родился первенец – Залман (Саша), в 1915 – Борис, в 1916 – Михаил, в 1917 – Лейзер (Леня), мой отец, в 1918 – Завл (Евгений), в 1921 – Хоня (Коля).
Бабушка оказалась способной к торговому делу, она сидела в лавке. Дедушка ездил по окрестным деревням, закупал товар. За детьми смотрела свекровь Песя-Мина и младшие сестры Исроэла – Ципа и Бейля. В свое время они вышли замуж и жили в Полоцке.
У дедушки Исроэла была еще сестра Хая-Лея, старше его на два года. Она была замужем за Мойшей Зельцбургом, жили в Ушачах. В этой семье были мальчики, папины двоюродные братья, и одна девочка – Берта. Папа очень любил свою двоюродную сестру, потом в течение всей жизни мои родители были дружны с семьей тети Берты и ее мужа Саши (Александра Наумовича) Асмана, тоже уроженца Ушачей, живших в Ленинграде. Сегодня одни из самых близких моей семье людей – это семьи Марка и Лили, детей тети Берты. Марк живет в Санкт-Петербурге, Лиля – в Израиле. Дружат и наши дети, и даже внуки.
Между прочим, с Марком Асманом, который знает об Ушачах так же как и я исключительно по рассказам родителей, произошла вот какая история. Его мама Берта была детским врачом, перед войной окончила медицинский институт в Витебске. Когда началась война, ее направили сопровождать поезд с детьми, которые выезжали из Ленинграда в Ташкент. Берта была беременна. 26 декабря 1941 года в Ташкенте она родила сына Марка. Марику выдали свидетельство о рождении, в котором были указаны его имя, место рождения, имя и национальность его матери, про отца скупо (без имени) было указано, что он боец Красной Армии. С годами бумага обветшала, и Марк запросил уже где-то в девяностые годы дубликат. В это время в Ташкенте было, по-видимому, совсем плохо с русским языком, и, получив дубликат свидетельства о рождении, Марк с ужасом прочел, что в графе «национальность» у его мамы написано «ушачи»…
От бабушки и папы я знаю кое-какие семейные истории о том, какими были в детстве шестеро погодков – мой папа и его братья. Что самое удивительное, хотя их детство пришлось на годы Первой мировой войны, революций и гражданской войны, в бабушкиных воспоминаниях никогда не было никаких рассказов об общественно-политической ситуации. Видимо, эта компания из шести сорванцов, создавала больше проблем, чем различные политические силы, которые в эти годы яростно боролись друг с другом вокруг.
Бабушка рассказывала, что дети часто болели обычными детскими болезнями вроде кори и ветрянки. Если заболевал один – она укладывала всех спать рядом, чтобы уже переболели вместе и побыстрее.
Пятый мальчик, Завл, родился слабеньким, болел с первых месяцев. Однажды среди зимы, в лютый мороз было так плохо, что его повезли к доктору ночью. Погрузили ребенка в телегу, в сено, и поехали. Стояла такая стужа, что по дороге пеленки примерзли к телу младенца, но все обошлось, парень поправился.
Однажды бабушка ушла по каким-то делам в соседнее село, дети остались в доме одни, без взрослых. Когда бабушка возвращалась, на околице ей повстречался сосед, который сказал:
– Нэха, беги быстрее, там у тебя в хате такое…
Бабушка бежала со всех ног, воображая самые ужасные картины, но оказалось, что мальчишки, воспользовавшись свободой, решили достать из буфета банку с вареньем и поесть его вволю, потому что обычно варенье выдавалось только тому, кто соглашался в лечебных целях принять касторку. Доставая банку, они нечаянно уронили на пол весь буфет со всем его содержимым… Остальное понятно.
Про того же Завла (Женю) рассказывали, что он, когда подрос, был очень озорной. Однажды во время занятий в хедере тайно прибил галоши ребе гвоздями к полу. Скандал был большой. Бабушка о нем помнила всю жизнь.
Когда родились все шестеро, бабушкины родители Минковы взяли к себе моего отца, видимо, желая как-то помочь своей дочери. Папа жил в Лепеле, вероятно, с 1924 по 1927 год. Конечно, он виделся с матерью и отцом, с братьями, но постоянно жил у своих лепельских бабушки и дедушки. В 1927 году Минковы получили документы для выезда в Америку, в том числе и документы на внука Лейзера, но бабушка ребенка не отпустила. Минковы уехали с тремя младшими детьми, у которых тогда еще не было своих семей. Сейчас их потомки живут в США, но я почти ничего о них не знаю. Один из бабушкиных братьев (Борис Минков) приезжал в Ленинград в 1960 или 1961 году. Я хорошо помню эту историю, потому что простодушный американский турист неожиданно приехал к нам прямо в военный городок, чем очень сильно озадачил моего папу, офицера Советской Армии. К счастью, все обошлось. Было много грустного юмора в том, как приезжий дядюшка воспринимал нашу жизнь, что он слышал об СССР у себя дома и как воспринял реально увиденное, какие подарки привез он бедным советским людям. Бабушка плакала и не верила своим глазам, что спустя почти сорок лет видит своего брата. Он уехал молодым парнем, а встретились они, когда оба уже имели внуков. В дальнейшем связь с Минковыми прервалась.
После отъезда родителей в Америку в Лепеле остались младшая сестра бабушки Соня и младший брат Нота.
Соня вышла замуж за ушачского жителя – Захаревича Хаим-Бера Носоновича (в переписи ушачских евреев за 1896 год упомянуты его родители, сам он родился позже), они переехали в Ленинград в 20-е годы. Пережили войну. К ним на 7-ю Советскую меня и принесли в 1946 году из родильного дома. Тетя Соня и ее муж (все называли его Борисом Наумовичем) сыграли очень большую роль в судьбе моих родителей, и мне хотелось бы когда-нибудь подробно рассказать об этих замечательных людях. Скажу только, что прожив долгую жизнь, они остались в душе жителями своего местечка, тепло вспоминали его, поддерживали связь с земляками, помогали всем и всегда, и остались для меня живым и добрым олицетворением этого знакомого только по рассказам объекта под названием Ушачи.
Бабушкин брат Нота с предвоенных лет тоже жил в Ленинграде. Он был женат на лепельской девушке Фане из семьи Хазановых. Фаня уехала с сыном и дочкой в начале июня 1941 года на лето к своим родителям под Смоленск. Погибли в гетто все. Нота пережил ленинградскую блокаду, но остался инвалидом, до самой смерти ходил с трудом, с палочкой. Дожил до глубокой старости. На его могиле, на кладбище имени Жертв 9 января в Санкт-Петербурге, на памятнике его фотография и фото молодой и красивой Фани с детьми, сделанное перед началом войны.
Вернусь к судьбе моего отца. (Извините, трудно удержаться от рассказа о многих людях, воспоминания о которых невольно возникают при упоминании об Ушачах).
Папа учился в Еврейской школе в Ушачах, сохранилась фотография с надписью «Второй выпуск Вушацкой Яўрэйской 4-х гадовой школы», дата на обороте – октябрь 1929 год. Мой папа – это стриженый наголо мальчик в нижнем ряду.
В ноябре 1929 года дедушку Исроэла репрессировали и отправили на три года в лагерь в Архангельск, а бабушку Нэху с детьми и свекровью Песей-Миней в ссылку в город Барабинск Новосибирской области. Дальнейшие события мне известны без подробностей, схематично, потому что по понятным причинам и бабушка, и папа не очень охотно говорили об этом в те времена, когда я была ребенком, а потом, к большому сожалению, не было ума расспросить.
Дедушку Исроэла репрессировали как «эксплуататора». В то время от торговли мясом, конечно, не осталось ничего. Чтобы как-то содержать семью, дедушка оборудовал в сарае смолокурню, гнал деготь на продажу. С ним работал помощник, за «эксплуатацию» которого дедушка и пострадал.
В связи с репрессиями семью выселили из дома. Из бабушкиного рассказа у меня было впечатление, что она самостоятельно приняла решение ехать за дедушкой в Сибирь. Однако, когда ко мне в руки попала книга «Память. Ушачский район», я с удивлением увидела бабушкино имя и фамилию рядом со сведениями о дедушке в списке незаконно репрессированных граждан. Бабушка же говорила, что троих детей (моего отца Лейзера, Завла и Хоню) она оставила у родственников в Смоленске, откуда они вскоре попали в детский дом, старшие сыновья Залман и Борис были уже на положении взрослых и учились где-то вне дома. Она взяла Мишу и поехала в Сибирь. Мишина кандидатура отличалась от других братьев тем, что он был очень хозяйственный, даже умел доить корову, и бабушка рассчитывала с его помощью как-то продержаться в ссылке и помогать дедушке. Дедушку отправили в принудительном порядке, а бабушка ехала самостоятельно. На вокзале в Новосибирске она сидела со свекровью и Мишей на узле с одеждой и горько плакала, не зная, как добираться дальше в неведомый Барабинск. Мимо проходил какой-то пожилой еврей, который обратил внимание на соплеменницу. Еврей, выслушав горестный рассказ, дал мудрый совет: в Барабинск ехать и писать письмо М.И. Калинину с просьбой облегчить судьбу многодетного отца, сыновья которого скитаются по детским домам. Бабушка послушалась совета, и случилось чудо: через год их освободили из ссылки, а дедушку отпустили из лагеря. Вернуться домой в Ушачи они уже не могли, жили у родственников в Смоленске. Детей, конечно, забрали из детского дома. Жизнь как-то налаживалась, сыновья разъехались учиться. Купили какое-то жилье. В 1937 году дедушку Исроэла арестовали снова. Скорее всего, причиной ареста было то, что он уже подвергался репрессиям раньше и к тому же имел родственников за границей (его брат жил в Польше). Дедушка умер в лагере через несколько месяцев.
Бабушка оплакивала его до последнего дня своей жизни.
В 1932 году папа приехал в Ленинград. Учился на рабфаке Кировского завода. После рабфака поступил на исторический факультет педагогического института имени Герцена. Вообще-то он мечтал стать юристом, но при подаче документов в юридический институт в коридоре встретил какого-то знакомого. Папа испугался, что этот человек знает о судьбе его отца и может донести на него. Он не стал подавать здесь документы и пошел в пединститут. Эта история имела для меня значение при выборе профессии. Кроме того, что меня привлекало юридическое поприще как таковое, мне хотелось осуществить несбывшееся желание отца. Я поступила на юридический факультет Ленинградского университета в 1964 году и после его окончания до сего дня являюсь адвокатом Санкт-Петербургской городской коллегии адвокатов.
Папиному курсу вручили дипломы об окончании института имени Герцена 20 июня 1941 года.
22 июня или в какие-то ближайшие дни его направили в военное училище связи, расположенное в пригороде Ленинграда, в Пушкине. Позже училище эвакуировалось в Башкирию, в город Бирск. В конце марта 1942 года, уже лейтенантом, папа ехал из Бирска на Сталинградский фронт. Он прошел, что называется, всю войну, дошел до Румынии.
После окончания войны остался в армии. Ехать было некуда. Мои родители были женаты с 20 марта 1942 года, и теперь, когда закончилась война, они, наконец, были вместе. (Об обстоятельствах их женитьбы я постараюсь рассказать отдельно). Не было жилья ни у них самих, ни у папиной матери – бабушки Нэхи, что и послужило главной причиной решения остаться на военной службе. Папа прослужил в армии до 1961 года. Демобилизовался в звании майора при хрущевском сокращении. После этого еще 25 лет работал инженером на военном заводе.
Бабушка Нэха всегда жила с нами. Она была со мной. Мы с ней практически вместе осваивали русскую грамоту, потому что бабушка умела читать и писать только на идише. Примерно в то время, когда я научилась читать, бабушка пристрастилась к чтению газет. Она читала вслух «Правду» и громко критиковала содержание статей, к чему мама с папой относились с большой опаской, ведь мы жили в военных городках и всегда с соседями в коммунальных квартирах. Благодаря бабушке я хорошо понимаю идиш и даже могу при необходимости объясниться, что в моем поколении, увы, уже редкость.
Бабушка умерла в 1974 году. Она увидела свою правнучку – мою старшую дочь Соню. Ей было четыре года, когда бабушка умерла.
В годы войны погибли два папиных брата – Борис и Хоня.
Хоня пропал без вести в 1941 или 1942 году где-то под Тихвином. Папа пытался найти место, где он похоронен, но не удалось. Хоня не был женат. Ему был 21год. От него осталась только фотография, которая всегда висела над бабушкиной кроватью.
Борис женился перед самой войной. К этому времени он был квалифицированным станочником на машиностроительном заводе в Ленинграде. За несколько месяцев до войны ему удалось купить какое-то небольшое жилье в пригороде (в Павловске), где он стал жить со своей молодой женой и с бабушкой Нэхой, которая уже несколько лет была бездомной после смерти дедушки, потери своего дома и скитаний по добрым людям. Когда началась война, бабушка успела уехать в эвакуацию до установления блокады Ленинграда. Их дом в Павловске сгорел в самом начале войны. Бориса не взяли на фронт, у него была бронь. Сутками он оставался на заводе, где делали вооружение. 15 ноября 1941 года в блокадном Ленинграде жена Бориса родила дочь. Зная, что мать и ребенок умирают от голода, Борис в какой-то из дней в январе 1942 года отпросился с завода домой. Он нес за пазухой хлеб, который накопил из своего рабочего пайка. Ночью на улице блокадного города его остановил патруль. Для выяснения источника происхождения этого хлеба его арестовали. Через несколько дней Борис умер в тюрьме. Моя сестра Алла и ее мама чудом выжили. Аллочке сейчас 73 года, она живет в Санкт-Петербурге.
Папины братья Залман (Саша) и Завл (Женя) воевали всю долгую войну. Остались живы. Жили в Ленинграде. Трудились, сохранились в памяти многих людей как честные и порядочные люди.
Брат Михаил (который умел доить корову) перед войной женился, жил в Брянске. Его не взяли на фронт, он был электросварщиком высочайшей квалификации. С Брянским машиностроительным заводом выехал в эвакуацию в Сибирь, делал танки. После войны жил со своей семьей в Брянске, всю жизнь проработал на том же заводе сварщиком. Дядя Миша был удивительным человеком, добрым, с большим чувством юмора. Умел все: и сварочным аппаратом владел, и сад развел, и с детьми играть умел лучше всех.
У всех папиных братьев были хорошие семьи. Любовь к семье, настоящая, разумная забота о детях были фамильной чертой всех братьев Дисман.
Сейчас в Санкт-Петербурге живут три моих двоюродных сестры и два брата, один брат в Минске, одна сестра в Германии.
В статье об Ушачах, опубликованной на сайте «Мое местечко», упомянуты Хона Футерман и Рувим Асман – это по их инициативе был поставлен первый памятник погибшим евреям в Ушачах. Дядю Рувима Асмана и его семью я знала хорошо, он был старшим братом Александра Наумовича Асмана, мужа папиной двоюродной сестры Берты. Мы часто встречались на семейных праздниках. Три дочери дяди Рувима давно живут в Израиле. Один из его внуков хорошо известен в еврейском мире, особенно на Украине, – это раввин Мойше Асман.
К сожалению, в этой статье рядом с именами Хоны Футермана и Рувима Асмана, видимо, по ошибке, не упомянуто имя Наума Борисовича Когана. Он тоже родился в Ушачах. В 1941 году ему было 15 или 16 лет. Мальчишкой примкнул к партизанам, потом прятался у добрых людей на каком-то хуторе. Чудом избежал расстрела в Ушачском гетто. В гетто погибли его мать и сестра. Наум прошел войну солдатом. После войны жил в Ленинграде. С семьей переехал в США в 70-е годы. Умер в Нью-Йорке несколько лет назад. Я имела счастье знать этого удивительного, красивого и умного человека. Наум Борисович женился на племяннице Б.Н. Захаревича, мои родители дружили с его семьей. Так вот, Наум Борисович был одним из тех, кто сделал все возможное, чтобы появился первый памятник погибшим евреям в Ушачах. Он ездил в Ушачи, договаривался с властями, просил, давал деньги. В 60-е годы такие поступки требовали не только настойчивости, но и определенного мужества, я знаю это по рассказам самого Наума Борисовича и моих родителей. Сколько я его помню – он трогательно чтил память своих погибших родных. Его вдова Людмила Наумовна, дочь Рита и сын Борис с семьями живут в Нью-Йорке.
Примерно в 1960-1961 году папа ездил в Ушачи и взял меня с собой. Мы были там буквально несколько часов. Папа без труда нашел свой бывший дом. Одноэтажный, по фасаду шесть высоких окон, белый кирпич. В нем помещалось отделение Госбанка.
Мой отец умер 30 апреля 2006 года. Мама пережила его на пять лет.
Наверное, это почти все, что я знаю об Ушачах и жителях этого местечка. Чтение старого списка его обитателей-евреев за 1895 год произвело на меня большое впечатление, потому что в этом списке мне все время попадались знакомые фамилии: Язмер, Футерман, Коган, Маймин, Захаревич, Зельцбург. О Захаревичах я упоминала. Маймины – это девичья фамилия моей бабушки с маминой стороны, но они жили в Полоцке. О других семьях что-то говорили по случаю, бабушка и папа, но многое ускользнуло от моего внимания или забылось. Тем более я рада предоставленной Вами возможности записать то, что пока живо в моей памяти. Может быть, это будет для кого-то важно или интересно.
И последнее. У меня есть подлинная вещь, которая происходит из старых Ушачей. Это серьги моей прабабушки Песи-Мины. Ничего вроде бы особенного: орнамент из синей эмали и старое золото. Бабушка Нэха подарила мне их в день свадьбы 26 сентября 1969 года. Вынула из ушей и протянула со словами: «Носи на здоровье. Это серьги моей свекрови, она подарила их мне на свадьбу. Вечная ей память, пусть она будет твоей заступницей». Это было единственное бабушкино украшение, не знаю, как оно уцелело в этой жизни до дня моей свадьбы. Я ношу бабушкины серьги вот уже больше 45 лет и очень их люблю. Надеюсь, что у меня будет возможность с радостью передать их в соответствующий день моей внучке Ане.
Семья моей мамы
Моя мама, Рива Шаевна Дисман (до замужества – Майстер) родилась 15 ноября 1919 года в Полоцке. Как и у папы, день и месяц ее рождения в документах не вполне точны. Мамин отец, дедушка Сая, рассказывал мне, что «когда родилась Рива, поляки стояли за Двиной». В городе было неспокойно, стреляли. Поэтому молодую мать с новорожденной девочкой сразу же отправили в деревню к знакомым крестьянам, где они прожили несколько месяцев. Когда утихло – вернулись в город и получили документ о рождении ребенка.
Мой дедушка по материнской линии, Шая (Сая) Пейсахович Майстер, скорее всего, был уроженцем Полоцка. У него было несколько сестер и брат Иосиф. К моменту женитьбы дедушки, в 1919 году уже не было в живых его родителей и сестер, все умерли от туберкулеза. Они с Иосифом остались вдвоем из всей семьи. Дедушке к моменту женитьбы было 24–25 лет. Он не имел никакого профессионального образования, всю жизнь проработал возчиком, развозил на лошади продукты и другие товары по городу. Дедушка хорошо был осведомлен в еврейской истории, в священном писании, хорошо играл на скрипке и был очень набожным человеком. Даже в непростые послевоенные годы, несмотря на гонения со стороны властей, он фактически был одним из руководителей еврейской общины Полоцка. Евреи сложились и купили половину бревенчатого дома на улице Гоголя. Формально там жил дедушка со своей женой, но в действительности это был молельный дом, где пожилые евреи в положенное время собирались для молитвы (с соблюдением строгой конспирации, по одному, ибо милиция не дремала). Дедушка умер в 1966 году.
Мамина мать Рахиль (Роха) происходила из полоцкой семьи Майман. Она родилась в 1900 году. Ее родителями были Эля и Хава-Мала Майман. Кроме бабушки в семье были три сына.
Семья Майман. Полоцк, 1939 г.
У бабушки Рохи и дедушки Саи было четверо детей: старшая – моя мама Рива, сын Гриша 1922 года, дочь Таня 1926 года, сын Боря 1929 года.
Бабушка Роха умерла 5 апреля 1936 года, в возрасте 36 лет, оставив четверых сирот. Смерть ее была трагической. По-видимому, у Рохи было слабое здоровье с детских лет. В 1918 году она тяжело переболела тифом, было и какое-то сердечное недомогание. В конце 1935 года, в обычный день, идя по улице, бабушка неожиданно увидела, что по проезжей части два милиционера с винтовками ведут ее родного брата Бесю. Она поняла, что брата арестовали. Беся недавно женился, у него был маленький ребенок. В ужасе от случившегося, бабушка потеряла сознание, упала. Ее подняли, довели до дома. Через несколько дней Бесю отпустили, он вернулся к своей семье, но бабушка с того дня стала болеть сильнее и вскоре умерла.
Мама осталась старшей в семье. Майманы были очень дружными, любили друг друга. Дедушке-вдовцу и сиротам помогали родители и братья покойной Рохи.
В 1938 году мама очень успешно закончила школу. Все уговаривали ее продолжить учебу в институте, но для этого надо было уехать из Полоцка. После долгих сомнений, вызванных нежеланием оставить младших детей, Рива все же поехала в Ленинград и поступила на факультет русского языка и литературы педагогического института имени Герцена.
Так она оказалась в месте, где определилась вся ее будущая жизнь.
В 1940 году подружка-землячка Дина Арлиевская позвала Риву на танцы в институтский клуб и сказала, что там будет один полоцкий парень. Мама очень удивилась, так как считала, что знает всех ребят-студентов из родного города. Оказалось, что этот парень – Леня (Лейзер) Дисман, был не полоцкий, а родом из Ушачей, но это не помешало знакомству.
Я не буду описывать взаимоотношения моих родителей. Скажу только, что с того дня на танцах и до конца жизни они были всегда вместе, хотя в силу разных обстоятельств часто находились далеко друг от друга.
Леня окончил институт в июне 1941 года, Риве нужно было учиться еще два года. Они хотели пожениться, но началась война. Уезжая в военное училище, Леня оставил Риве на сохранение единственную свою ценность – большой альбом с фотографиями, где были запечатлен он сам и его многочисленные друзья-студенты, участники альпинистских походов.
Мама осталась в Ленинграде. Выехать из города в сторону Белоруссии уже в первые дни войны было невозможно. Та же подруга Дина Арлиевская пыталась уехать домой в Полоцк, но вернулась, проехав небольшую часть пути, дорога была перекрыта. Студенток сразу же мобилизовали на рытье окопов.
Окопы рыли под Лугой, примерно в 100 км от города. Вернулись в город в августе, уже под обстрелами немцев. 8 сентября началась блокада Ленинграда.
Мама прожила в блокадном городе до 2 марта 1942 года, то есть находилась здесь в самое страшное и тяжелое время. Она осталась жива только потому, что работала – прачкой в военном госпитале, который разместился в зданиях института. Ее подруги по общежитию, которые с наступлением холодов не находили сил встать и пойти на работу в госпиталь, умерли одна за другой.
Кроме работы в госпитале были еще занятия в институте, конечно, в уменьшенном объеме, но зимой 1942 года мама сдала экзамены и получила диплом учителя русского языка и литературы.
Мама очень неохотно вспоминала о блокаде, как и все, кто действительно пережил этот нечеловеческий ужас. Страдания от голода и холода многократно усиливались переживаниями и мыслями о семье, оставшейся в Белоруссии.
2 марта 1942 года по Дороге жизни мама выехала из Ленинграда. Альбом с фотографиями Лени она довезла в целости, а вот остальное свое добро ей, как и другим пассажирам, пришлось выбросить, так как ладожский лед уже проваливался. Альбом жив и хранится в моей семье.
В блокадном Ленинграде мама получала от Лени письма и знала, что он находится в военном училище в Бирске. Там же по воле случая оказалась семья Захаревичей – бабушкина сестра Соня и ее муж Борис Наумович, их сын и дочь, а также и папина мать, моя будущая бабушка Нэха.
Борис Наумович всю свою жизнь был мастером по пошиву форменных головных уборов, работал в военном училище, шил фуражки и ушанки для курсантов.
Папа писал, что просит Риву приехать в Бирск, что его мать и Захаревичи готовы принять ее. И она приехала из блокадного Ленинграда. Застала Леню, хотя до отправки курсантов на фронт оставались считанные дни. 20 марта 1942 года в Бирском ЗАГСе они поженились. Мама рассказывала, что работники ЗАГСа были в полном изумлении от того, что к ним явились какие-то сумасшедшие, желающие зарегистрировать брак, и долго не могли найти актовую книгу. Через несколько дней папа уехал на Сталинградский фронт.
Мама жила до конца войны в Бирске с бабушкой Нэхой и Захаревичами. Постепенно к ним присоединялись другие родственники и знакомые, выехавшие из Ленинграда. Захаревичи помогали всем. В моей памяти, наверное, с десяток историй о том, как жили в эвакуации, о спасенных жизнях и репутациях, о разных проявлениях добра и зла на фоне войны, но это совсем другая тема…
Папа закончил войну в Румынии.
Господь послал моим родителям долгую жизнь после войны, а в этой жизни – хороших друзей, дочь, зятя, внучек и правнуков, замечательных мужей внучкам, а с ними и их родителей, сразу же ставших тоже родными людьми. Мама и папа всегда были довольны своей сегодняшней жизнью, никогда не жаловались, это проявлялось во многих их поступках и решениях. Но при всем этом память о погибших братьях, сестре тоже всегда была с ними.
Накануне своего девяностолетия мама записала воспоминания о прожитых годах. Мы оформили их в виде небольшой книжки. В том, что это получилось – огромная заслуга, прежде всего, моего мужа, наших дочерей и зятьев. С их помощью мама научилась немного компьютерной грамоте, сама набрала часть текста и – самое главное – сдалась на настойчивые просьбы вообще начать писать. Конечно, я всегда знала, что мама всю жизнь тяжело переживала потерю близких, погибших в Полоцком гетто, это была больная, почти запретная тема, она не любила говорить об этом, но что-то я слышала и запомнила.
Семья моей матери в годы войны
Когда началась война, дедушка Сая был старше призывного возраста и его быстро направили в Трудармию. Он работал на заводе в Горьком все годы войны. Дома в Полоцке остались дети: Гриша, Таня и Боря и дедушка Эля Майман, отец их умершей матери. Бабушка Хава-Мала умерла в 1939 году.
Жили в Полоцке на Себежской улице.
Немцы быстро подступали к городу, люди бросились бежать, в основном это были женщины и дети.
Здесь я должна сделать небольшое отступление. У меня есть старая фотография, которой мама очень дорожила. На ней – большая еврейская семья, снятая в 1939 году в фотоателье в Полоцке. Мама приехала на каникулы из Ленинграда, и все пошли фотографироваться.
В центре – дедушка Эля и еще живая бабушка Хава-Мала. Дедушка Сая и четверо его детей. Сын дедушки Эли (мамин дядя) Беся, которого вели когда-то арестованным по улице, его семья. Другой дядя – Залман, с женой Дорой и тремя детьми. Племянник Зяма.
Сегодня из всех этих людей жива только одна мамина двоюродная сестра Рая, на фото ей два года, она сидит на коленях у своего отца Залмана (справа).
Из тех, кто заснят на этой памятной фотографии, погибли в Полоцком гетто: дедушка Эля, мамины братья Гриша и Боря, сестра Таня, Беся с женой и двумя дочерьми, мать племянника Зямы и его сестренка.
Была ли возможность спастись? Да. Люди бежали из города под бомбами. Светлая память маминой тетушке Доре, жене дяди Залмана, ее уже нет на свете. Она вывела из горящего Полоцка троих детей, Геню, Герсена (Гришу), Раю и сберегла их в войну. Потом они с дядей Залманом, который прошел войну солдатом-санинструктором, жили долго и, несмотря ни на что, счастливо. После войны они вернулись в Полоцк, в 1947 году у них родился мальчик, которого назвали именем дедушки Эли. Были еще такие же спасшиеся чудом семьи среди маминых родственников и соседей. О том, как они спасались и спаслись, можно написать отдельную повесть, которая будет очень похожа на фантастику и в то же время будет подтверждением того, что в этой жизни случаются чудеса.
Тете Доре с тремя детьми (Раю несли на руках) помогал бежать из города мамин брат Гриша. Но он не мог уйти далеко, потому что дома остались младшие – Таня и Боря – и дедушка Эля, которому дорога была не по силам. Гриша вернулся домой. К тому же Эля считал, что немцы в прошлую войну вели себя вполне как цивилизованные люди и не следует так уж сильно их бояться. Многие соседи по Себежской улице с уважением отнеслись к мнению старейшего среди них и тоже остались в своих домах.
Соседи-белорусы рассказали потом, что зимой всех евреев расстреляли в Боровухе. На сайте «Мое местечко» я прочитала очень подробную статью о Полоцком гетто. Как я понимаю сейчас, маме были известны многие из этих страшных подробностей. Уцелели люди из числа соседей, знакомых. Мы ездили в Полоцк почти каждое лето. Люди вспоминали войну… Я отчетливо помню, что мама всячески старалась, чтобы такие разговоры и воспоминания не доходили до меня. Но какие-то обрывки в памяти застряли.
Слово «Боровуха» в детстве внушало мне страх, просто само по себе. Мне казалось, что это какое-то самое ужасное место на свете. Уже будучи достаточно взрослой, я узнала, что это реально существующий поселок, что там, оказывается, живут обычные люди.
Помню, что мама очень переживала из-за трагической судьбы какого-то своего учителя, кажется, он преподавал у них в школе математику. После войны его судили за пособничество фашистам. Мама говорила, что не может поверить в его виновность, она сохранила о нем самые лучшие воспоминания. Кажется, потом были сведения, что этого человека реабилитировали, была доказана его невиновность. К сожалению, фамилию его я не помню.
Соседи рассказали маме, что стало с их бывшим домом на Себежской, кто его занял, когда их семья оказалась в гетто, как дом позже сгорел во время тяжелых боев. Полоцк – город небольшой. В годы моего детства мы приезжали туда практически каждое лето, но никогда мама не ходила в ту сторону, где была Себежская улица, никогда. Я знала, что это где-то за мостом через Полоту, и знала, что туда ходить нельзя.
Сегодня существуют архивные сведения и исследования о численности погибших в годы Второй мировой войны в гетто евреев. Конечно, эти сведения весьма приблизительны и нельзя поручиться за то, что учтены и сосчитаны все. В связи с этим я горжусь одним маминым поступком особенно. В 1995 году я и мой муж впервые попали в Израиль. Во время недельной поездки мы, разумеется, посетили Яд-Вашем. Привезли оттуда анкету, которую израильтяне распространяли среди посетителей с просьбой сообщить им об известных жертвах Холокоста. Мама заполнила анкеты более чем на тридцать человек, родственников, соседей, знакомых. Она помнила их имена, возраст, название улиц, где они жили. Теперь, благодаря ей, их имена тоже произносят в Зале Памяти в Яд-Вашеме.
Молодой Зяма, который есть на общем фото 1939 года, мамин двоюродный брат, незадолго до начала войны был призван в Армию. Его отец был одним из сыновей дедушки Эли, он умер в начале 20-х годов, за несколько месяцев до рождения Зямы. Зямина мать, ее звали Мина, вышла второй раз замуж, родила дочку. Мина и девочка тоже погибли в гетто. Зяма прошел войну солдатом от первого ее дня до Дня Победы. В Полоцк он не вернулся, женился и жил в Харькове. Он был удивительный, совершенно замечательный во всех отношениях человек, прожил долгую жизнь, вырастил прекрасных детей и внуков. Умер в Нью-Йорке в 2010 году.
Зяма всю жизнь водил машину. Когда мне было лет пять, летом, как всегда, мама приехала со мной в Полоцк к дедушке Сае. Приехал из Харькова погостить и Зяма, на красивой «Победе» шоколадного цвета. Однажды он повез нас мамой, как мне казалось, просто покататься. Мы приехали в лес. Мама и Зяма вышли и сказали, чтобы я посидела в машине, они сейчас вернутся. Я послушно сидела, видела, что они здесь, рядом. Местность за окошком была какая-то странная. Небольшие деревья, кустарник. Такое было впечатление, что кругом много мусора или потерянных кем-то вещей. На кустах висели ветхие обрывки ткани, на одной ветке была даже маленькая детская туфля, что-то похожее виднелось в траве. Мы пробыли в этом месте несколько минут и уехали. Выехали на совершенно пустую, широкую дорогу в лесу, и машина помчалась с такой скоростью, что мне казалось, что это уже полет. Еще мне показалось, что Зяма плачет. Помню, что мама велела ему остановиться, мы немного постояли, потом поехали и вернулись домой. Я не слышала, чтобы мама кому-то рассказывала об этой поездке. Они с Зямой, наверное, думали, что я ничего не пойму, забуду этот случай, но эта сумасшедшая езда запомнилась мне навсегда. Спустя годы, безумный полет на «Победе» и странная местность совместились в моей голове, и я поняла, где мы тогда были.
Надо ли говорить, что больше всего на свете я боюсь войны, насилия, пренебрежения чужой жизнью, от кого бы они ни исходили. Наверное, людям моего поколения это передалось с молоком наших матерей. Поэтому, когда сегодня я вижу кадры репортажей с места бессмысленных и бесчеловечных боев, происходящих неизвестно зачем и почему, мне кажется, что я должна, как могу громко, рассказать о том немногом из истории моей семьи, что знаю и помню.
P.S. В 1961 или 1962 году я единственный раз в жизни была в Ушачах, с папой и его двоюродным братом Зиновием Борисовичем Захаревичем. С нами был также друг папиного детства, тоже уроженец Ушачей, Григорий Зельцбург. Мы сфотографировались возле дома, в котором родился и жил до 1929 года мой отец, его родители, бабушка и пятеро братьев. В доме находилось отделение Госбанка. Около дома сняты мой отец, З.Б. Захаревич и я.
|
|
ENG 
RSS-канал новостей сайта www.shtetle.com
