Поиск по сайту

Путешествуем с Аркадием Шульманом

ПОЕЗДКА В УЛЛУ

В Улле я бывал много раз. Фотографировал, брал интервью у старожилов, привозил гостей, родившихся вдалеке, но знающих, что их родословная связана с этим местечком.

И все равно, каждый раз подмечаю что-то новое.

За последний год вдоль дорог спилили старые липы, которые смотрелись экзотично, но могли рухнуть в самый неподходящий момент. Ставят и красят новые заборы, ремонтируют и штукатурят стены старых, построенных сразу после войны, кирпичных домов. Кое-где поправили дороги, то есть на старом асфальте появились свежие заплаты, а одну – центральную улицу – заасфальтировали целиком. Улла стала агрогородком.

По-прежнему, на главной площади – когда-то в местечке здесь проводились шумные ярмарки и базары, собирались люди, чтобы купить, продать, обсудить новости, – стоит памятник Ленину. Его поставили в те времена, когда Улла была районным центром. Рукой вождь пролетариата показывает прямо на «Государственный магазин» – такая вывеска на его дверях. Впрочем, люди и без вождя хорошо знают, куда идти за вином и водкой.

Самая высокая точка в Улле – купола на православной церкви. Золоченные – они видны издалека, еще с моста через Западную Двину, на подъезде к поселку. (Несколько лет назад Улла была поселком городского типа, а теперь только поселок, хотя и агрогородок). Я вышел на автобусной остановке, на которой установлена будочка, сколоченная из досок, и отправился по направлению к церкви. Как раз напротив православного храма живет человек, с которым у меня была назначена встреча. Дойдя до церкви, решил обойти ее со всех сторон, посмотреть, тем более, что еще раннее утро и у меня был запас времени.

Посередине улицы лежали собаки. Они выходили из дворов, ложились на песок или асфальт и чувствовали себя по-хозяйски. Собак было не меньше десятка. Ни одна из них не залаяла, даже мордой не поворотила.

Потом я отправился на берег Западной Двины. Когда-то здесь кипела жизнь. К пристани швартовались пароходы, смолили лодки, вязали плоты, лес отправлялся вниз по течению до самой Риги. Работали конторщики, плотогоны. Сейчас о той прежней жизни напоминают только «узвозы». Это белорусское слово, оно обозначает дорогу, по которой от реки грузы поднимали к проезжим улицам. «Узвозы» обычно мостились булыжником, посередине улицы лежали самые крупные камни. Во время дождей или таяния снегов вода стекала на обочины.

Водную гладь Западной Двины в районе Уллы давно не бороздят пароходы или теплоходы. Да и барж, которые перевозят песок или другие строительные грузы, что-то не замечал, как впрочем, не видел и плоты. Только иногда рыбацкая лодка покажется на воде.

У памятника, погибшим узникам гетто. 2009 г.

На высоком берегу стоит одинокая скамеечка. Отличное место для влюбленных. Рано утром она оказалась свободной, как будто ждала меня.

Группа молодых ребят из Минского еврейского общинного центра «Эмуна» (директор С. Я. Филькова) должна была приехать часа через полтора. Я договорился встретить их на шоссе. В Улле они решили побывать на месте расстрела местных евреев в годы войны. Покрасить стелу, прибрать территорию. А потом побывать на старинном еврейском кладбище. Спрашивали у меня, что взять с собой. Говорили, хотят поднять старинные мацейвы, которые с годами на две трети, а то и полностью, ушли в землю.

Здесь, в Улле жили предки Барри Гинзбурга. Отсюда еще в 1905 году уехал в США его дед. Барри живет в Нью-Йорке, он состоятельный человек, помогает еврейским организациям Беларуси. В этом, 2009 году вместе с женой снова собирается приехать, к их приезду решили навести порядок около памятника расстрелянным узникам гетто и поработать на старинном кладбище. У еврейских молодежных клубов есть программы, направленные на изучение национальной истории не только по книгам или в кабинетах, но и в полевых условиях, с выездами в населенные пункты, которые когда-то были еврейскими местечками, с работой на старых кладбищах и т.д. Так что поездка в Уллу была и плановой, и необходимой.

В Улле, где сто лет назад проживало 2050 евреев, а все население составляло 2975 человек, сегодня остались только две пожилые еврейские женщины. Мира Давидовна Мельникова, работавшая ветфельдшером, и Анна Михайловна Винокурова, служившая на «Скорой помощи» фельдшером. Анна Михайлович еще и председатель поселкового Совета ветеранов, неоднократно избиралась депутатом. Недавно ей исполнилось восемьдесят лет. Дай Бог ей здоровья, она по-прежнему энергичная и деятельная женщина.

Я созвонился с Винокуровой, договорился о встрече. Анна Михайловна сказала, что поставит в известность поселковые власти о приезде, как она сказала «делегации из Минска» и окажет, чем может, содействие.

Зашел к Анне Михайловне сообщить, что «делегация» задерживается. Мы коротали время, она рассказывала о себе, о детях и внуках.

– Приехала в Уллу шестьдесят лет назад. Мне было всего двадцать, я только что окончила Киевское медицинское училище. Конечно, после большого города не очень хотелось переезжать в местечко. И, кроме того, тянуло поближе к родным местам, я же сама из Украины. Но выбирать не приходилось. Отец был репрессирован, как «враг народа». Отсидел в сталинских лагерях семнадцать лет. Его звали Диментман Михаил Ефимович. Он вышел на свободу только в 1954 году. И приехал сразу ко мне в Уллу. А куда было еще ехать? Устроился бухгалтером. Но прожил недолго. Лагеря подорвали здоровье. Мы похоронили его в Улле на еврейском кладбище. А потом – оно уже тогда было в запустении – решили перезахоронить в Витебске на еврейском кладбище. Это запрещали, но мы без огласки сумели сделать.

А муж и моя мама похоронены в Улле на новом кладбище. У нас теперь оно интернациональное. Там всех и белорусов, и поляков, и евреев, и татар хороним, – слова про интернационализм на кладбище могли бы показаться «черным» юмором, но Анна Михайловна сказала их с гордостью

Потом она достала семейный альбом и показала фотографии внуков и правнуков. При этом рассказала вначале о дочках.

– Одна живет в Саратовской области, хирургом работает. Другая – под Витебском, заместитель директора лицея. Она после школы работала трактористкой. Ее тогда депутатом областного совета избрали. Молодая девушка, комсомолка и трактористка! Потом училась в Минске в институте механизации сельского хозяйства. А сейчас уже моя внучка – студентка мединститута. Ко мне часто приезжает, сама водит машину…

Я поглядывал на часы, микроавтобус из Минска должен был прибыть с минуту на минуту.

Всю Уллу можно обойти за полчаса, так что до шоссе я добрался минут за пять. И вскоре увидел белый автобус. В окно кто-то махал бейсболкой и понял, что это приветствуют меня.

Несколько минут обсуждали планы на день и решили, что вначале заедем к людям, которые знают довоенную историю Уллы, были очевидцами военных событий, побеседуем с ними, а потом – держим путь к памятнику расстрелянным узникам гетто.

Анна Михайловна предложила зайти к Владимиру Игнатьевичу Дышинскому. К нему, как она сказала «даже французы приходили – интервью записывали».

Зашли во двор. На дверях замок, но за сараем кто-то стучал топором. Значит хозяин дома.

– Конечно, заходите, – сказал он. Но когда увидел всю группу – а нас было около двадцати человек – произнес с иронией. – Столько народу у меня в доме еще не было.

Вначале я задавал вопросы, поскольку знаю тему. Владимир Игнатьевич отвечал. Кто-то из ребят впервые слышал подобные рассказы о войне.

Поднимаем мацейву. 2009 г.

– Я с 1925 года, – сказал Дышинский. – И деды, и прадеды здесь жили. Все мы, одним словом, коренные.

– Какое до войны было местечко?

– Красивее, чем теперь, – Владимир Игнатьевич часто улыбался и все время интригующе смотрел, мол, самое главное я вам еще не сказал.

– Евреев в те годы много жило в Улле?

– Тут очень много жило. Они занимались ремесленничеством: сапожничали, портными были, кузнецами – всю округу обслуживали. И торговлей занимались. Нужные люди были. Им платили, кто чем мог, они и в долг давали, под честное слово.

Местечко было большое, скученное. Можно теперешнему хорошему спортсмену в начале местечка на крышу залезть и пробежать по крышам аж до костела. Если лошади на базар приезжали и заезжали в переулочек, то разминуться никак нельзя было, надо было коня назад сдавать, вот такой густонаселенный был пункт. Когда в середине тридцатых годов были первые выборы в Верховный Совет Белоруссии, моя мама была 145-й в списке. Списки развешивали, читали, моя мама была где-то в середине. А тогда далеко не всех допускали к выборам.

– Кем работали Ваши родители?

– Семья была большая. Отец – краснодеревщик, столяр. В то время это была распространенная профессия. А дед был подрядчиком. Знаете, что это такое? – Владимир Игнатьевич пристально смотрит на меня и улыбается.

– Я знаю, вы ребятам расскажите. Они это слово наверняка не слышали.

– Хай слухаюць (Пускай слушают – перевод с белорусского языка). Я им все расскажу. Давно это было – Аусберг владел Уллой, а после русско-турецкой войны Хвостов у него все выкупил: и поместье, и лес. И решил здесь православную церковь поставить. Ту, что видите. Мой дед взял подряд на ее строительство. Нанимал рабочих, платил им, покупал и привозил материалы. Хвостов деньги давал, а дед строил. Небедный был человек.

Я решил приблизить разговор к теме нашего приезда и спросил:

– В годы войны Вы здесь были?

– В 1941 и почти до конца 1942 года в Улле был. В начале войны здесь были большие бои. Наши драпали от самой границы, а около Уллы – уперлись. Почти двое суток шел бой. Наши половину моста взорвали, немцы хотели навести понтонный мост на том месте, где был мост еще при царе Горохе, и где были «узвозы». Они все знали. Но крепко получили от наших, и пошли в обход.

– Что произошло с еврейским населением?

– До революции здесь были построены две воинские казармы. Одна сгорела во время войны, а другая – осталась. В ней немцы сделали гетто. Еще осенью 1941 года согнали туда всех евреев. Казарму обнесли проволокой и охраняли ее полицаи. Евреев никуда не выпускали. Первую партию 5 декабря 1941 года расстреляли. Там на памятнике написано 320 человек в этот день погубили, а вы слушайте меня, в тот день расстреляли 270 евреев. Я разговаривал с теми, кто на немцев работал. Были такие Минчонки, Апулки… Немцы им приказали, коней запрячь и привезти евреев, где раньше аэродром был, и воинская часть стояла. Городок – это место называется. Евреи от голода уже сами ходить не могли. Особенно старики…

– Вы видели расстрел?

– Я там не был. По рассказам знаю. Даже очень любопытные боялись туда подходить. В Городке немцы стояли. Не жандармы, а регулярные, строительные части. Городок целым оставался. Наши не взорвали его, когда отступали. В Городке ледник был сделан для хранения продуктов – глубокий, стены и пол выложены камнем. Наши предатели показали немцам этот ледник… Те решили: зачем яму на такое большое количество людей копать, землю мерзлую долбить. Через ледник положили две доски. И погнали людей по этим доскам. Кто доходил до середины досок, в того стреляли. Говорят, всего два немецких жандарма это делали. Ну, и полицаи, конечно, кругом были. Так, доски скользкие, шатались, люди ослабевшие были – сами падали в ледник. Два дня потом земля шевелилась. Мерзлая земля и то шевелилась. Те, кто возил евреев на расстрел, закапывали эту яму.

Евреи не сопротивлялись, когда их в гетто отправили, и когда на расстрел повели. Говорили: «Нам так богом суждено». Немцы гоняли на работы евреев. Был такой Розенблюм – фамилия распространенная в Улле. Он работал на строительстве моста, землю копал. Немец подошел к нему и говорит: «Быстрей копай, шнель». А Розенблюм хоть и высокий, плечистый, но истощенный был, чуть лопату поднимал. Немец ему еще раз: «Шнель». А потом стал палкой избивать...

Группа на старинном еврейском кладбище в Улле. 2009 г.

Дышинский рассказывал о других случаях издевательств над узниками гетто. Я слышал во многих городах и местечках о покорности евреев. Почему так происходило? Люди были сломлены и морально, и физически. Государство, зная об антиеврейской политике Гитлера, оставило своих граждан фактически на произвол судьбы. «Верные» пакту Молотова-Рибентропа советские газеты, радио выдавали о новых союзниках в основном положительную информацию. А когда все же война началась, наиболее сильные, грамотные, имевшие доступ к транспорту, люди, успели уйти на восток, эвакуироваться. Молодых мужчин, где была проведена мобилизация, забрали в армию. Под оккупацией оставались в основном многодетные семьи, старики, которые не могли пуститься в дорогу. Были, конечно, такие, которые жалели нажитого добра, и уверяли себя и остальных, что немцы ничего плохого не сделают.

Я задал эти же вопросы Владимиру Игнатьевичу:

– Кто смог, тот, конечно, ушел или уехал от немцев. И в армию многие были призваны. Гуткович погиб, еще… – Дышинский задумался, а потом сказал. – Забываются фамилии…

– И никто из узников не пробовал сбежать из гетто? – спросили ребята.

– Сбежать? – Владимир Игнатьевич повторил это слово, как мне показалось с вопросительной интонацией. – Их охраняла полицаи, не ульские, а из деревень. Вокруг была колючая проволока и еще заграждения. Партизан еще в нашей местности не было. А тем, кто мог спрятать беглеца, грозил расстрел, причем всей семьи. Куда было бежать еврем? И зима в 1941 году была очень морозной.

– Кто-нибудь помогал евреям?

Владимир Игнатьевич воспринял вопрос, как будто он был обращен лично к нему.

– У нас самих все сгорело. Ничего в доме не было. Хорошо еще, моя мамаша была в колхозе, да успели собрать картошку – как-то перебивались. А так бы и сами с голода опухли. Кто-то, конечно, помогал евреям, приносил еду, а кто-то мог помочь, но не хотел. До войны в Улле не было никакой розни: кто еврей, кто не еврей… Я об этом не слышал. А в войну всякое стало случаться…

Здесь Владимир Игнатьевич посмотрел на жену:

– Надо рассказать им про твою маму, – сказал он.

Женщина, то этого момента молча стоявшая у дверей, и внимательно смотревшая на ребят, кто и как реагирует на слова ее мужа, вступила в разговор:

– Мы жили до войны в деревне Козловщина. Тогда во всех окрестных деревнях жили евреи. Когда евреев из деревни Сокорово расстреляли, там жило две еврейских семьи, к нам пришла эта девочка. Ее звали Аня. Мои родители ее долго прятали. Девочке было лет двенадцать-тринадцать. Мне тогда было десять лет. У меня были две младшие сестры. Мы уже понимали, что про Аню ничего и никому рассказывать нельзя. Про нее, конечно, знали ближайшие соседи, но нас не выдали. Аня у нас жила пока не появились партизаны в окрестных лесах и ее не согласились забрать в отряд.

Если б нас выдали, всех бы расстреляли. Люди в деревне разные были. Однажды пришли к нам партизаны, и говорят батьке: «Давай коня». Батька уперся, нам самим надо. Партизаны за винтовки… Я поняла, чем дело может окончиться. Накинула пальто, и повела партизан, показала, где конь стоит. Они его забрали. А назавтра одна женщина, наша деревенская, кричала на всю округу, что мы помогаем партизанам – коня им отдали. Мама тогда сказала, если немцы узнают, конец нам будет. А если бы про еврейскую девочку узнали – не приведи Господь…

После войны Аня жила в Свердловске-2. Написала нас письмо, благодарила. Письмо пришло на сельсовет, его все соседи читали. А потом мы потеряли друг друга. Я бы хотела сейчас найти Аню или ее детей.

– Как звали Ваших родителей?

–Дыболь Нина Степановна и Дыболь Иван Федорович.

Анна Михайловна Винокурова успела мне рассказать, что Владимир Игнатьевич Дышинский воевал в партизанском отряде, и я попросил его рассказать об этом подробнее.

– Весной 1942 года в Глыбочке – недалеко от нас – собрался отряд имени Щорса. А осенью мы, первая партия из Уллы, 18 человек пришли в него, потом и другие пошли воевать с немцами.

– Были в отряде евреи? – спросили ребята.

– Были.

– Чувствовалась разница: кто еврей, кто белорус, русский?

– Совершенно нет. Семь человек одним одеялом накрывались.

На прощание мы сфотографировались во дворе дома Дышинских и поехали к памятнику.

После войны на месте военного аэродрома был построен пионерский лагерь. Памятник, расстрелянным евреям, оказался на его территории. Здесь проводились торжественные линейки, посвященные Вахтам памяти, поднимался на флагштоке флаг Белоруссии, звучали горны, барабаны. Это место было досмотрено, территория вокруг прибрана. Несколько лет назад детский лагерь прекратил свое существование, спальные корпуса снесли, остались только фрагменты стен и груды битого кирпича, стекла. На такой натуре можно снимать фильм о войне. Но за памятником погибшим землякам по-прежнему смотрят – это делают местные власти, учащиеся лицея.

И мы внесли свою лепту в благородное дело. Покрасили стелу, почистили территорию.

На стеле одна дата – 5 декабря 1941 года. Но расстрелы продолжались и в 1942 году. Уже дело шло к осени, когда гетто полностью расстреляли. До сих пор не составлены списки погибших здесь. С сожалением думаю, что эти списки уже никто и никогда не составит. И нужны они вовсе не для статистики, а чтобы внуки или правнуки могли узнать, где погребены их предки, хоть раз в жизни приехать сюда и поклониться могиле. Память – это не только сохранение того, что было, это то, что помогает двигаться вперед, как бы парадоксально это не звучало.

***

Во дворе дома Дышинских. 2009 г.

День выдался солнечным. Но все равно в конце августа природа живет ожиданием осени. Особенно чувствуется это в деревнях и маленьких городах. Наступает время спокойствия и уравновешенности.

Пока мы ехали от памятника к кладбищу, я рассказывал ребятам, почему на берегах рек в бывшей черте оседлости было много больших еврейских местечек.

Конечно же, не потому, что мы – водяные люди, и нас как-то по-особенному тянет к воде. Реки – были главными торговыми артериями во времена, когда не было железных дорог. По рекам, не глядя на их, иногда не простой норов, было путешествовать все же менее опасно, чем по дорогам. А уж то, что касается сплава леса – реки и вовсе были вне конкуренции. Среди евреев всегда было немало людей, занимавшихся бизнесом, в том числе и торговлей лесом. Они осваивали речные просторы. В прибрежных местечках появлялась работа. Надо было вязать плоты, делать лодки и баржи. Среди евреев было много рыбаков и продавцов рыбы. Аренда озер считалась и вовсе еврейским делом. Всем известная картина И. Репина «Бурлаки на Волге». Но мало кто знает, что свои местные бурлаки были и на Западной Двине, правда, назывались они лайбовники или лалы. Таскали по реке лайбы – плоскодонные суда с парусом, но без палубы, с заостренным носом и кормой. У Ильи Репина есть карандашный рисунок «Бурлаки на Двине». Ох, и лихие ребята были эти лайбовники. Каждую весну, то ли на масленицу, то ли все же на праздник Пурим, устраивали они на льду Двины кулачные бои. Это не легенды, хотя сегодня звучит как-то странно…

Есть у еврейских клубов познавательные маршруты, которые называются «По тропам еврейской истории», я предлагаю ввести еще один маршрут – «По рекам еврейской истории».

В автобусе ехали коренные минчане. Их дедушки или прадедушки могли жить в местечках, и было это до рождения их родителей. Так что для них местечки – это Terra Incognito, то есть неизвестная земля. Что-то, они слышали, но вряд ли реально представляли, как жили там люди. Если раньше над местечком и местечковыми жителями иронизировали, то сейчас, когда от местечек остались одни воспоминания, их стали идеализировать, говорить, что это была идиллия с молочными реками и прочим изобилием.

Местечко – еще не город, но и не деревня. Появилось оно при польских магнатах триста, а то и больше лет назад. Магнатам было выгодно селить на своих землях евреев. Работящие, в основном грамотные, способные к коммерции (значит, не придется заниматься этим, не достойным высшей знати, делом). И что немаловажно, новые люди – безропотны, им бы обжиться, да детей на ноги поставить. Безропотность одних поколений, компенсировалась революционностью последующих. Главное занятие местечковых евреев – ремесло, торговля. Местечко обслуживало окружающие сельские районы. Нынешние агрогородки, чем-то напоминают местечки.

Недавно я был в одном из поселков, когда-то здесь было местечко, разговорился с местным краеведом и учителем истории. Он сказал, что евреи у них стали селиться после того, как стали проводиться ярмарки. «Нет, – возразил я. – Сначала поселились евреи. А потом они стали искать применение своим силам. Надо было сбывать товар ремесленникам, выгодно перепродавать сельхозпродукты и стали проводиться ярмарки. Обычно два раза в год. На праздники, когда крестьяне были свободны. Сначала в одном местечке, потом – в другом, в третьем... Ремесленник или крестьянин за год бывал на нескольких ярмарках. А коммерсант – ежемесячно, а то и два раза в месяц мог наведаться на ярмарку. И не было больших проблем со сбытом продукции и склады не были затарены. Правда, слово «экономический кризис» тогда никто не знал.

Тем временем мы приехали к старинному кладбищу. Издалека не поймешь, что здесь когда-то хоронили людей. Несколько высоких сосен и густая трава. Но вблизи уже видны островерхие могильные камни – выглядывающие на белый свет.

В прошлом году мы были на этом кладбище с семьей Гинзбургов. Барри Гинзбург решил показать своей многочисленной родне родину предков, они приехали в Уллу и, конечно, побывали на кладбище. Кто-то из родственников Барри – историк по образованию, на одной из мацейв прочитала, что здесь погребена жена раввина и произошло это в середине XVIII века (точную дату не запомнил). К этому времени (1764 год) относится вот эта запись, сделанная в «Инвентарной книге». «В Улле 10 главных частей города, из них дворов 187, жителей до 600, евреев до 20 душ».

Кладбище на заокеанских гостей оставило удручающее впечатление. Впрочем, каким может быть кладбище, за которым никто не смотрит, где последние захоронения было сделаны около семидесяти лет назад. Зная историю кладбищ, не только еврейских, могу утверждать, слава Богу, что его вовсе не снесли, и не скинули мацейвы в реку Ульянку, которая протекает рядом. На месте кладбища предполагалось какое-то строительство, во всяком случае, бетонные перекрытия лежат рядом. Но строительство так и не началось, и кладбище осталось на месте.

Гинзбурги во время своего приезда сказали, что неплохо было бы издать «Мартиролог» этого кладбища. Но для этого необходимо все мацейвы поднять из земли, очистить от мха, переписать надписи, расшифровать их (не только потому что отдельные буквы стерлись, но и далеко не все, даже знающие иврит, готовы читать надписи, где цифры обозначаются буквами, есть традиционные аббревиатуры).

Достали из автобуса лопаты, скребки. И принялись за дело. За несколько часов подняли 20 мацейв и установили их вертикально. Ирина Абрамович читала надписи на надгробных камнях. Понимаю, что такую работу ей приходилось делать нечасто.

Мацейвы были сделаны местными мастерами из местного камня. Гранита или мрамора мы не встретили. Буквы были без художественных излишеств, и надписи не сопровождались орнаментом. Каменотесы, люди занимавшиеся изготовление мацейв, были хотя и всюду востребованной, но не распространенной профессией. Она, как правило, передавалась по наследству. Похоже, в Улле не было искусных мастеров этого дела с художественным дарованием.

Самые старые захоронения, как правило, встречаются в середине кладбища, на высокой точке. Хоронили рядами: мужской, женский.

На мацейвах имена, фамилии, которые сегодня уже никому и ничего не скажут. На одном памятнике выбита фамилия Гуткович, такую же носил дед Барри Гинзбурга.

1880, 1887, 1902 год – время захоронений… По историческим меркам прошло не так уж и много времени, а как будто отделяет целая вечность… Другая цивилизация…

Аркадий Шульман,
Улла, август 2009 г.

Местечки Витебской области

Витебск• Альбрехтово• Бабиновичи• Бабыничи• Баево• Барань• Бегомль• Бешенковичи• Богушевск• Борковичи• Боровуха• Бочейково• Браслав• Бычиха• Верхнедвинск• Ветрино• Видзы• Волколата• Волынцы• Вороничи• Воропаево• Глубокое• Гомель• Городок• Дисна• Добромысли• Докшицы• Дрисвяты• Друя• Дубровно• Дуниловичи• Езерище• Жары• Зябки• Камаи• Камень• Колышки• Копысь• Коханово• Краснолуки• Краснополье• Кубличи• Лепель• Лиозно• Лужки• Лукомль• Лынтупы• Любавичи• Ляды• Миоры• Оболь• Обольцы• Орша• Освея• Осинторф• Островно• Парафьяново• Плисса• Подсвилье• Полоцк• Прозороки• Росица• Россоны• Сенно• Сиротино• Славени• Славное• Слобода• Смольяны• Сокорово• Сураж• Толочин• Труды• Улла• Ушачи• Цураки• Чашники• Черея• Шарковщина• Шумилино• Юховичи• Яновичи

Главная

Новые публикации

Контакты

Фотоальбом

Карта сайта

Витебская область

Могилевская область

Минская область

Гомельская область