Поиск по сайту

Воспоминания СПРИНЦЫ ЛЬВОВНЫ РОХКИНД (1903-2000)

ТОЛОЧИН - РОДИНА МОЯ

Толочин – моя родина и родина наших предков – сохранился в моей душе как воспоминание о детстве и юности, о близких и родных людях, о семейных радостях и горестях, о том, что дорого каждому человеку, чего нельзя забыть до глубокой старости.

В мое время это было большое местечко, оно расположено на железнодорожной линии Минск-Москва, в 40 верстах от бывшего тогда уездным города Орши, большого железнодорожного узла. Оно считалось владением помещика Славинского. Население состояло в основном из евреев и белорусов, были также и поляки, но преобладали евреи. Близость железной дороги (3 версты) от местечка накладывала свой отпечаток на жизнь и занятия людей. Евреи занимались главным образом торговлей и различными ремеслами. В Толочин приезжали за товарами люди из других местечек, здесь было много оптовых магазинов, приезжали также по делам в разные учреждения – банк, нотариальная контора и др. Крестьяне из окрестных деревень привозили на продажу свои продукты и изделия – овощи, сено, дрова, деревянные и льняные изделия. Два-три раза в году были ярмарки-кирмаши, на них приезжали не только крестьяне близлежащих деревень, но наезжало много торговцев и покупателей из других городов. Крестьяне привозили на продажу свиней, поросят, разную птицу и продавали их тут же, у возов. Здесь можно было купить и корову и лошадь, вокруг лошадей вертелось много цыган и приезжих. Приезжали деревенские девушки в нарядных платьях, с лентами в волосах, они разгуливали по базару и улицам с цветами в руках, парни играли на гармошках, выпивали у монопольки и продавцов водки и напитков, бывало довольно много пьяных, иногда возникали драки, но я не вспоминаю каких-нибудь серьезных побоищ. Все было под недремлющим оком полиции в лице местного урядника и стражника. Было шумно и весело, шла бойкая торговля, все зазывали к себе покупателей, расхваливали свои товары. Цыганки гадали молодым девицам. В кирмашах участвовало почти все местечко, кто продавал, кто покупал.

В Толочине было несколько больших улиц, которые пересекались переулками и переулочками. В центре была большая площадь, которая называлась «базарная площадь». Здесь было несколько рядов каменных лавок (магазинов), в которых торговали всевозможными товарами, в них помещались также некоторые большие мастерские – сапожные, кожевенные и др.

В переулках жило в основном белорусское население, у них были большие огороды, сады, сараи с коровами, лошадьми и свиньями. Мы жили на базарной площади. Базара в этой части площади не было, он находился дальше, за кирпичными лавками. Это было нечто вроде парадной площади. Здесь находились основные учреждения. В большом каменном очень красивом доме был государственный банк. Дом этот был огорожен со всех сторон и окружен большим фруктовым садом. К государственному банку подъезжали кареты, запряженные парой или тройкой лошадей, из них выходили хорошо одетые мужчины и нарядные женщины. Банк, видно, обслуживал большую периферию. Рядом с государственным банком был каменный двухэтажный дом, наверху в нем была гостиница, а внизу – аптекарский магазин и кое-какие мастерские. Дальше было большое деревянное здание, до революции там была начальная школа, она называлась «частное еврейское училище», там я училась. Рядом была контора казенного раввина, нечто вроде современного ЗАГСа, та записывались рождения и смерти, выдавались метрики и другие документы. На другой стороне этой площади была монополька. В царской России исключительное право торговать водкой принадлежало государству. Водку продавали в монопольке. Это был большой белый дом, в котором жил чиновник со своей семьей, а за углом была винная лавка. При доме был большой палисадник со всевозможными цветами. Наш дом находился в центре площади, он был очень большой и как бы замыкал площадь (я еще о нем расскажу).

Здесь, на площади, были парадные сборы, например парад добровольной пожарной дружины, проводились репетиции пожаров (они были очень часто). Пожарники были в блестящих медных касках и специальных костюмах, со всеми атрибутами, привозили на подводах воду, тушили из шлангов пожар. Наш папа тоже участвовал в таком параде. Начальником добровольной пожарной дружины был фельдшер Яков Шур. Я его хорошо помню. В Толочине был еще один фельдшер (русский) и даже врач, но этот пользовался особым авторитетом. Его можно было всегда встретить на улице. Уже немолодой, коренастый, руки за спину, он ходил к больным. К нему приезжали окрестные крестьяне, около его дома всегда стояли телеги с больными, которых привозили из деревень.

Рассказывали, что, когда началась война, он прятался где-то в деревне с больной женой. Жена его умерла, а его, видно, благодарные пациенты выдали немцам. Его водили по улицам местечка, страшно издевались, пытали. Так он погиб.

Базар занимал очень большую площадь, которая выходила к нескольким улицам. Здесь тоже были ряды каменных лавок, в проходах между рядами были еще выходы на другие улицы, где, кроме лавок, были еще ларьки и лотки. Над главным выходом возвышалась деревянная каланча (колокольня), откуда велось наблюдение на случай пожара, где был большой колокол, возвещавший о пожаре.

В лавках и ларьках были всевозможные товары – бакалея, галантерея, обувь, посуда, москательные товары, гончарные изделия – керамика, разные ткани и готовая одежда, пух и перо, книжные и писчебумажные магазины. Были также ряды мясников. Рыбу привозили три раза в неделю из других местечек, где были водоемы. Рыба была всякая – щука, карась, линь, плотва, только не помню, чтобы был карп, наиболее важной рыбой считалась щука. В магазинах продавались разные сорта соленой и сушеной рыбы (сельдь, вобла и др.).

На базарной площади был деревянный круглой формы павильон, где продавали лакомства, сельтерскую воду и другие напитки. Когда нам давали по 1 копейке, мы ходили туда и покупали на грош стакан сельтерской воды и на грош ириску.

Сразу после базарной площади начиналась главная улица – Оршанская. На ней находился синагогальный двор – большая синагога и две поменьше. У нашего отца и дедушки были места в большой синагоге. На первом этаже молились мужчины, здесь был амвон, возвышение для чтения молитв и место кантора и проповедников и все необходимое для богослужения. С улицы по лестнице поднимались на второй этаж для женщин. Места здесь были расположены у окошек, которые выходили в мужское отделение. Женщины сидя, а кто стоя, следили за богослужением и сами читали молитвы из своих молитвенников. На синагогальном дворе происходил свадебный обряд, сюда приводили жениха и невесту в сопровождении родных и знакомых, ставили свадебный балдахин и проводили обряд обручения.

Оршанская улица была очень длинная, на ней стояли большей частью старые деревянные, многие внушительного вида, дома, в которых жили довольно состоятельные люди. По этой улице гуляла молодежь, она вела к большому парку, центру гуляния. В конце улицы была церковь и ряд церковных построек, а напротив, на горке – очень красивый костел. За домами начинался парк и очень большой огороженный со всех сторон фруктовый сад, принадлежавший помещику. Всюду было много деревьев и зелени. За парком был вход во владения помещика. Там был целый ряд домов для служащих помещика. Окруженный со всех сторон клумбами цветов и всяких растений, стоял дом-дворец помещика. Его, кстати, после революции сразу разграбили и разрушили до основания. В этой части местечка была мельница и заводы, принадлежавшие помещику – маслобойный, крахмальный, винокуренный. Я хорошо запомнила эти места, мы ходили туда покупать сливочное масло, которое славилось своим качеством. За парком шла дорога на вокзал, с обеих сторон усаженная деревьями. В стороне, через дорогу, было польское кладбище. Когда я была маленькой, няня Сони и Баси Лейтес брала меня гулять вместе с ними и почему-то всегда приходила с нами на это кладбище. Там было много красивых памятников и хорошо убранных могил. Иногда для меня такая прогулка без ведома родителей заканчивалась поркой, что в нашей семье было большой редкостью. Были еще несколько длинных улиц, особенно длинная была Зареченская; она начиналась недалеко от базара и тянулась далеко за рекой и пересекалась целым рядом переулков. Здесь была почта и телеграф, жили люди различных ремесел, портные, сапожники, кузнецы. Дома здесь тоже были довольно большие, у некоторых были колодцы общего пользования. Заканчивалась эта улица широкой дорогой – шляхом – ведущей в лес и в деревни. Мы, дети, ходили в этот лес за ягодами. На обратном пути, когда мы возвращались усталые и голодные, нас поджидали мальчики из переулков (белорусы) и отнимали у нас ягоды. Было, конечно, горько и обидно. Иногда они натравливали на нас собак.

Не все улицы были мощеные, осенью приходилось месить грязь, только по бокам были деревянные тротуары. Улицы плохо освещались, где нигде были у домов фонари с керосиновыми лампами, а в основном довольствовались светом из окон, тоже не очень обильным.

Были в Толочине культурные учреждения: неплохая библиотека, устраивались любительские спектакли, в праздники для учащихся школы устраивали вечера, читали стихи и пели песни.

В дореволюционное время из города многие уезжали учиться в большие города. Это были главным образом дети богатых родителей, но были и такие, что учились на медные гроши. Так что была и своя интеллигенция. Летом было весело и по-своему интересно. Зимой иногда собирались за самоваром друзья и знакомые, говорили о политике и местных новостях.

Я помню до мельчайших подробностей наш дореволюционный Толочин, помню и многих людей, которых я видела в лавках, в мастерских, на улицах. Мне кажется, что это были хорошие честные люди. Не помню, чтобы о ком-нибудь говорили, что он вор и мошенник.

Традиции и быт.

В нашей семье не было раввинов и особенно религиозных людей. Были простые труженики. Но все придерживались старых традиций, связанных с религией. Вся жизнь была с религией, традиции передавались из поколения в поколение.

Для мужчин день начинался с молитвы, мыли руки и благодарили Бога за то, что проснулись, в утренней молитве есть слова благодарности Богу за то, что он не сделал его (мужчину) женщиной. Наши «друзья» толковали это как пренебрежение евреев к женщине. На самом деле имелось в виду, что мужчина должен исполнять 613 заповедей, которых не надо исполнять женщине. Бог наградил этими законами мужчин, и они ему благодарны за это. Затем шла утренняя молитва, в будние дни занятые люди молились дома, в синагогу ходили те, у кого было много свободного времени. Вечером была молитва Минхе. Перед каждой едой мыли руки и произносили что-то молитвенное, после каждого приема пищи тоже благословляли Бога. При еде и молитвах надо было обязательно носить головной убор. У некоторых мужчин были специальные ермолки, за столом нельзя было сидеть с непокрытой головой. Стол должен был быть накрытым скатертью. Перед сном тоже читалась молитва.

Очень регламентирована была пища. Запрещалось употреблять в пищу свинину. Были специальные люди по убою скота, резники (шойхеты). Шойхет (резник) после раввина был вторым лицом в религиозной иерархии, он же производил обрезание мальчиков. Когда надо было зарезать птицу (курицу, гуся, утку), ходили к резнику. У него был специальный нож, и он произносил соответствующую молитву. В Толочине было два резника. Если при разделке птицы замечали в ней какой-нибудь изъян, надо было обязательно нести ее к раввину и он, после тщательного осмотра, разрешал ее употреблять или накладывал вето.

Мясо надо было вымачивать в воде час или полчаса (не помню), затем его клали на доску и солили, тоже держали час или полчаса в соленом виде. Нельзя было употреблять в пищу кровь. А евреев обвиняли в употреблении крови христианских детей в маце, устраивали наветы и погромы (известное дело Бейлиса). После мясной пищи 6 часов нельзя есть молочную пищу. Для мясной и молочной пищи была отдельная посуда. Она стояла в шкафах на разных полках. Тарелки, ложки, вилки, ножи, горшки – все было разное. На кухне были разные столы для приготовления мясных и молочных блюд.

Проходила резкая грань между буднями и субботой и различными праздниками. В субботу не только не работали, но нельзя было готовить пищу, убирать, шить – нельзя было разводить огонь. Все готовилось заранее, в пятницу, нельзя было даже зажигать или погасить лампу или свечу. Чтобы погасить свечи и лампы, в пятницу после ужина приходил специальный человек, его звали шабес-гой (субботний гой). Его награждали булкой, куском пирога и еще чем-нибудь. К деньгам нельзя было даже притрагиваться – грех. Мы, дети, сами гасили свечи и лампы – наши родители не были ортодоксами.

Подготовка к субботе начиналась заранее. В четверг мыли полы, готовили опару для теста, ходили к резнику резать кур, если они были предназначены для субботы. Закупали в лавках все, что требовалось для субботних трапез, их было три. В пятницу с утра пекли булки (халы) и пироги, готовили кушанья на субботу. Еда отличалась от будничной, были специальные субботние блюда.

В пятницу вечером все было готово, празднично. На стол клали белую скатерть, на ней две халы, покрытые салфеткой, женщины зажигали свечи в подсвечниках и сотворяли соответствующую молитву, мужчины отправлялись в синагогу на вечернюю молитву. После их возвращения начинался праздничный ужин. Обычно дедушка (о папе не помню) возвращался домой из синагоги не один, а с гостем, нищим, который откуда-то приехал или содержался при синагоге. За столом дедушка наливал себе и гостю вина, разрезал халы и раздавал всем по ломтю, затем подавались к столу праздничные блюда: фаршированная рыба, бульон, бульон с домашней лапшой, какое-то мясное блюдо, компот. В субботу утром самовар не ставили, на завтрак вынимали из русской печи специальный горшок с кофе, миску с топленым молоком, с жирной пенкой, пили кофе с очень вкусными субботними пирогами.

После завтрака мужчины и бабушка отправлялись в синагогу (мама в синагогу не ходила), кто-нибудь из детей нес молитвенник бабушки, ей самой нельзя было его нести, это считалось работой. Из синагоги возвращались к обеду. Обед состоял из большого количества блюд, были разные закуски – студень, натертая редька с жиром и шкварками, рубленая печенка, рубленая селедка, обязательным блюдом был цимес (морковный или из брюквы). Затем вынимали из печи чолнт, это была очень вкусная тушеная картошка с мясом, которая тушилась в печке с пятницы, но была горячая, румяная, или рисовая каша, окрашенная шафраном, или тушеная фасоль с мясом. Затем шло самое важное субботнее блюдо – кугл, своего рода запеканка. Здесь хозяйки особенно изощрялись, кугл был под разными названиями и всегда очень вкусный. Иногда делали так называемую кишку, начиненную мукой и жиром… Обед заканчивался компотом из свежих или сухих фруктов. После обеда взрослые ложились отдыхать, потом пили чай с вареньем, чай тоже был вынут из печи в специальном сосуде, где он сохранял тепло с пятницы. После вечерней молитвы была третья трапеза. Так как после обеда уже прошло 6 часов, можно уже было есть молочные блюда – пирог с творогом, тушеную молочную рыбу и т. п. Кончалась суббота, наступали будни с будничными заботами и тревогами.

Исключительно много забот было при подготовке к праздникам. Их было много и каждый имел свою специфику, был связан с каким-нибудь историческим событием из прошлой жизни еврейского народа. Весной был веселый праздник Пурим, в честь избавления от великой опасности уничтожения евреев в V веке до новой эры. В это день у нас посылали друг другу подарки, это называлось шалахмонес. Нам, детям, посылали сладости на тарелочках, покрытых салфетками, которые разносили по домам бедные мальчики. На тарелочках лежали конфеты, шоколад, мармелад, орехи, пряники. Когда их приносили, что-то вынимали и взамен клали нечто другое, получался как бы обмен подарками. Мама хорошо одаривала наших подруг и мальчика, ему давали еще какую-нибудь монету.

На Пурим пекли гоменташи, сложенные в виде конвертов пирожки, начиненные маком, смешанным с медом, их называли по имени Гамона (Амана), злодея, который задумал уничтожить евреев. Варили креплах – пельмени с мясом, читали сказание об Эстер, которая спасла свой народ.

Но особенно большое внимание уделялось празднику Пасхи. Мне кажется, что к Пасхе готовились весь год. Была специальная пасхальная посуда, повседневной посудой нельзя было пользоваться, так как запрещалось употреблять что-либо, связанное с хлебом, квашней. Это называлось хомец. Посуда стояла на чердаке, ее приносили к празднику, мыли, чистили. Пасхальная посуда была очень красивая. А то, что нельзя было заменить, например, самовар, не только чистили снаружи, но специально обрабатывали изнутри, как будто вода тоже содержала хомец. Летом варили в специальной посуде варенье и компоты на Пасху. Все это хранилось в укромных местах. Когда в доме уже все блестело по пасхальному, папа клал на подоконник кусочки хлеба и тщательно их собирал и выбрасывал, это символизировало, что в доме нет ни кусочка хомеца. В течение всей пасхальной недели ели только мацу и приготовленные из нее толченой в ступе муки разные блюда – клецки, кнейдлах, запеканки, оладьи, лакомства, имберлах – из крошек мацы, меда, орехов и имбиря и др.

Очень торжественно справлялся первый седер, первая вечерняя пасхальная трапеза. Кроме традиционных блюд, пили вино из серебряных бокалов, один большой бокал наливали для Ильи-пророка, который, по преданию, должен был посетить дом. Читали пасхальный рассказ (Агода) о том, как Бог вывел евреев из египетского рабства, спрашивали у отца четыре вопроса, связанных с этим событием. Эти вопросы задавала я, как старшая. В пасхальные дни дети (а может быть, и взрослые) играли с орехами.

Были еще праздники Лаг бо-омер, Шевуот, все они имели свои особенности, связанные с прошлой историей и свои обычаи.

Осенью, в сентябре-октябре было много праздников: Рош-а-Шона (Новый год по еврейскому календарю), Йом-Кипур – Судный день, Сукот.

В эти праздники папа ходил не в общую синагогу, было специальное помещение, где собирались и молились более молодые светские мужчины, по всей вероятности, близкие к сионистам или другим партиям. Туда водили и нас, детей. Там было очень весело, устраивали хороводы, пели песни на еврейском и древнееврейском языках. Например, была такая песня – сионистский гимн:

Еще не пропала надежда, Надежда извечная, Вернуться на землю предков, В город, где покоится царь Давид. (перевод мой произвольный). Иногда детям раздавали подарки – флажки и лакомства.

Не надо представлять себе нашу жизнь как идиллию, было много забот и хлопот. Вечно чего-то боялись, стоило появиться стражнику или уряднику, как предчувствовали какую-то напасть. Дедушка обращался к ним «панночек», затем совали в руки деньги, что принималось довольно милостиво.

Особенно боялись погромов. Я родилась в год известного Кишиневского погрома (1903). В Гомеле было создано судебное дело против евреев на том основании, что была создана самооборона от погромов, евреев обвиняли, что они сами хотели учинить погром. В Толочине тоже было неспокойно. В 1905 году что-то затевалось, но кончилось благополучно. А в 1912 году было страшное дело Бейлиса, его обвиняли в убийстве украинского мальчика с целью употребления христианской крови в маце.

А после революции произошла ломка всей жизни. Я хорошо помню Толочин, каким он был до революции и в первые годы после революции. Я уехала из Толочина в 1921 году после смерти мамы, приезжала домой каждое лето, пока там жили дедушка и бабушка и мои дорогие сестры, которые тоже после смерти бабушки уехали. Я помню каждую улицу, каждый дом. Перед моими глазами стоят, как живые, лица тех, кого я хорошо знала. Я вижу их в лавках, мастерских, на улицах, озабоченных заработками и будничными делами, делами повседневной жизни. Я вижу их в праздничные дни, идущими в синагогу, по-праздничному одетыми, с просветленными лицам. Но все это выкорчевано, уничтожено, стерто с лица земли, залито кровью и страданием. Перед моим мысленным взором возникают дорогие мне люди, которых я знала и не знала, в шеренге осужденных на смерть, топающих по улице под окриком злодеев, которые поторапливают их к могиле. Я вижу их изможденных, отчаявшихся, от всего отрешенных, без силы, без воли и надежды. Там нет моего отца и дедушки, они ушли из жизни, как полагается людям, но в моем воображении они среди этих мучеников. Я вижу сотни и тысячи таких же местечек, с живыми людьми, устоявшимся бытом, традициями, которых уже нет, от которых не осталось следов. Все они мне близкие, родные, милые моему сердцу. Страшно и больно вспоминать об этом.

После войны я никогда не была в Толочине. Когда я ездила в Москву и проезжала мимо станции и видела из окна вагона вместо наших домов деревенского вида хаты, которые тянулись вплоть до вокзала, сердце щемило, хотелось плакать. Я не могла даже посетить могилы родных, так как могилы тоже были уничтожены.

«Счастливые годы, веселые дни, как вешние воды, промчались они»

Был прекрасный летний вечер. Вся наша семья – бабушка, дедушка, папа, мама, дети, нас тогда было четверо, я была старшая, мне было лет пять, брат папы Михаил, гости [сидели] на крыльце нового дома, который еще не был окончательно отделан. У всех, видно, было хорошее настроение, папа играл на скрипке, расходились поздно. Бабушка взяла меня к себе и уложила спать в свою постель, я это очень любила. После хорошо проведенного вечера хорошо спалось. Среди ночи вдруг начали страшно стучать в дверь и окна. Когда я проснулась, я увидела, что вокруг светло, как днем. Это горел наш дом. Нас разбудили, когда он был весь в пламени. Какой-то мужчина схватил меня на руки, в одной руке он держал самовар и отнес нас (меня и самовар) к себе домой на другую улицу. Меня уложили в постель и велели не выходить из дому. Мне не лежалось. Из окна я видела отблески пожара, я не выдержала и побежала, как была, в одной рубашке на улицу, добежала до базарной площади и увидела, что вся наша семья и соседи стояли там с узлами и спасенным барахлом, дети бегали босиком и в одних рубашках, там были мои подружки Соня и Бася Лейтесы и их старшие братья и сестры, все были полуголые. Наш дом уже весь сгорел, а их пожарники еще обливали водой и старались спасти. На каланче все время звонили в колокол. Можете себе представить, каким я была хорошим человеком, я страшно переживала, что наш дом сгорел, а их цел. Но скоро и их дом сгорел.

У нас сгорело почти все имущество, хорошо, что было тепло, и мы могли бегать босиком в одних рубашках. Я не помню, какой это был дом, надо полагать, что он был немалый, там жили три семьи – наша, семья дяди Михаила, отдельную квартиру занимали бабушка и дедушка, они были еще не старые.

Пожаров в Толочине было очень много. Каждую ночь звонил колокол на каланче, дома ведь были деревянные.

С этого пожара начались несчастья нашей семьи. Оказалось, что у дедушки был еще один дом в банном переулке, довольно большой дом, который он сдавал внаймы, после пожара мы переселились туда.

В то же лето в нашей семье случилось большое горе. Дети, кроме меня, заболели скарлатиной – я уже этой болезнью успела проболеть, но меня все равно в дом не пускали, а отвели к тете бабушкиной сестре – в течение одной недели брат и сестра, я запомнила только их пухленькие личики. Это был страшный удар для семьи. Дедушка и бабушка имели несколько детей, но они умирали в младенческом возрасте, остались в живых только два сына – мой отец и дядя Михаил. Смерть внуков их страшно поразила, бабушка всю жизнь их оплакивала. А мама имела еще грудного ребенка, это была Сарра. Вскоре заболел папа, он не мог перенести смерть детей и обстоятельства жизни после пожара. Он болел довольно долго, и его здоровье совсем пошатнулось.

А дедушка тем временем принялся строить новый дом. Мне кажется, что тот дом он не успел застраховать, а для постройки нового дома нужны были большие средства. Ему, видно, было нелегко. Как я теперь понимаю, дедушка был незаурядным человеком. Не знаю, кто были его родители, но надо полагать, что они были небогатыми людьми, рабочими. Дедушка, как и его младший брат, который тоже жил в Толочине, был печником. Брат и его дети занимались этой профессией, а дедушка этим делом не занимался. Он был очень предприимчивым и способным человеком, а главное, большим тружеником. Он, видно, был зажиточным человеком, но нажил все своим трудом и умением. Не имея никакого образования, кроме того, что он получил в хедере, как все еврейские мальчики, он вел довольно большие дела: брал подряды у помещиков, имел гончарную фабрику, магазин и др. По-русски он мог только подписываться: Шмуэл Беркович Рохкинд, но прекрасно разбирался в платежах, налогах и разных бумагах, которых у него довольно много было. Новый дом он строил с большим размахом, без архитектора, по собственному плану, поперек площади, он как бы замыкал площадь. По распоряжению властей надо было возвести одну каменную стену, каменным был также фундамент. Дом был рассчитан на три квартиры – для дедушки и обоих сыновей. Строился он довольно быстро, дедушка сам тоже работал наряду с рабочими.

Все делалось основательно. С улицы были два высоких крыльца, с перилами и широкими скамьями с двух сторон, огороженных досками. Это был парадный вход. Каждая квартира имела выход во двор и тоже высокое крыльцо с перилами. Комнаты были большие, с очень высокими потолками и большими окнами и дверями. В каждой квартире была кухня с русской печью, большие сени и разные кладовки. С улицы дом был окружен частоколом, получалось нечто вроде цветов и кустов, до этого еще не дошли руки.

За домом был обширный двор, который дедушка застроил целым рядом строений. Там был еще один небольшой дом, тоже с соответствующими подсобными помещениями, хлев для коровы и для лошади (лошади были не всегда), большой сарай для дров и сеновал, амбар, из него дедушка потом построил домик и всели семью сына Михаила, после того как часть большого дома была сдана в аренду под аптеку.

На дворе был также большой ледник. Я не могу вспомнить, у кого в Толочине был еще ледник, кроме как у нас. Двор заканчивался огромным огородом. Овощей с огорода хватало на всю зиму.

В этом доме прошло наше детство.

Наша квартира была самая большая в доме. В ней была очень большая длинная комната, так называемая мастерская, где работал папа. Он был часовым мастером. В нее входили прямо с улицы, с крыльца, в ней было одно большое окно и стеклянная дверь. Кроме стола, у которого работал папа, там был длинный, похожий на прилавок стол с многими ящиками. На нем стоял высокий стеклянный шкафчик, в котором были разложены разные образцы часов и ювелирных изделий, это было нечто вроде витрины. Одной папиной работой, вероятно, нельзя было содержать семью, часов в то время было мало, а в Толочине было еще два часовых мастера. Основной доход был от продажи часов и ювелирных изделий. В ящиках стола были коробки с золотыми и серебряными часами, кольцами, серьгами, брошами, браслетами и другими украшениями. Были также разного вида серебряные бокалы и рюмки. На стенах висели часы, предназначенные на продажу и отданные в починку. Мы просыпались утром от боя часов, каждые часы имели свой неповторимый бой.

Из мастерской был вход в большую тоже длинную комнату, так называемую детскую. А дальше через небольшой коридор была столовая, окна которой выходили во двор, спальня родителей и большая кухня.

Основным источником существования дедушки была гончарная фабрика. Это было большое деревянное здание недалеко от дома, где мы жили после пожара, в конце переулка на отшибе, недалеко от реки. В нем было несколько помещений, в одном готовили материал – глину и песок и др., в другом стояли станки – гончарные круги, для выделки изделий, затем шло помещение, где на полках сушились произведенные изделия и, наконец, отдельное помещение, где их обжигали в большом круглом горне. Раньше, должно быть, у дедушки работали несколько человек (было несколько кругов), на моей памяти был только один работник и подручный мужичок, которого дед называл Пилип. После революции, когда все пошло прахом и дедушке пришлось содержать сирот своих обоих сыновей, он сам крутил круг и обходился только помощью Пилипа. Работал он весьма искусно. Из-под его рук выходили различные по форме и величине горшки, кувшины, вазы, красивые игрушки – свистульки, горшочки, чайнички. Обжигал посуду сам дедушка, здесь требовалось большое искусство, все он делал без всяких приборов, посуда получалась красивая и прочная. За ней приезжали покупатели из других местечек. А в Толочине у дедушки была еще лавка (магазин), где продавалась посуда из его гончарни, а также посуда из черной глины, которую дедушка откуда-то привозил. Занималась торговлей бабушка. Она тоже была большой труженицей: вела хозяйство, помогала дедушке. Правда, до революции ей на помощь приходила женщина. Долгое время у нас была крестьянка Ганна, она была водоносом. После того как она обносила водой дома, которые она обслуживала, она приходила к нам, кое в чем помогала, но больше помогали ей, кормили, выслушивали ее жалобы, заботились о ее здоровье, она была у нас как член семьи, мы ее любили.

У дедушки в Толочине был один брат – дядя Эля, у которого было большое семейство – десять детей. Он был небогатый человек, дети, когда вырастали, получали разные специальности. Все были хорошие, честные люди. Все они, за исключением двоих, погибли со своими семьями от рук фашистов. Были у дедушки братья в Америке (не знаю сколько), они уехали молодыми в начале века, когда в России начались погромы. Дедушка получал от них письма и фотографии. Они писали, что «делают жизнь» – было такое еврейское выражение в Америке. На фотографиях были красивые хорошо одетые мужчины и женщины.

У бабушки была одна сестра – тетя Злата, которая жила в Толочине с большой семьей. У нее было девять детей. Когда они все выросли и стали работать, они стали обеспеченными людьми. С этой семьей мы очень дружили, они всегда были у нас дома, и мы ходили к ним на Заречье. Почти все они погибли. После войны я встретила в Минске одну из дочерей тети Златы – Басю. Она раньше жила с мужем в Петрозаводске, оба экономисты. В 1939 году ее мужа Ивана Ивановича перевели в Белосток на какую-то ответственную работу. Когда началась война, он был в командировке, а она с двумя малыми детьми, без вещей и каких-либо средств оказалась в Минске, она думала найти меня, но меня не было дома, я ведь 24 июня прямо с работы с одним портфелем в руках бежала из Минска. Бася попала в гетто. Но ее муж, обойдя пешком всю Белоруссию, нашел ее и детей, вытащил из гетто, спрятал в какой-то трущобе, сам устроился на работу в пекарню чернорабочим, кормил семью куском хлеба, который удавалось стащить, был связан с партизанами. Они чудом уцелели. После войны он подвергался гонениям, не мог найти подходящую работу, уехал потом с семьей в Вильнюс. Осталась в живых их тетя, сестра матери, моя ровесница, она тоже в Вильнюсе.

У бабушки была еще родня в Борисове. К нам иногда приезжал ее племянник и сыновья. Это были интеллигентные состоятельные люди. Не знаю, чем они занимались, но вдобавок к другим делам у них было предприятие по выпечке пасхальной мацы машинным способом. Они нам иногда присылали на пасху такую мацу и очень вкусную яичную мацу. В Толочине мацу пекли ручным способом тоже у каких-то подрядчиков. Все эти родственники тоже, по-видимому, погибли, я о них ничего не знаю.

Приезжали еще какие-то родственники бабушки, я их не запомнила. Всех хорошо принимали.

Дедушка и бабушка души не чаяли в своих сыновьях, они дали бы им, без сомнения, хорошее образование, но в то время в Толочине не было светских школ, детей отдавали учиться в хедеры – религиозные школы. Но, как я понимаю, папа был образованным человеком. Он знал, кроме тех наук, что изучали в хедере – Библию, Талмуд и др., русский язык, немецкий язык, древнееврейский, теперь он называется иврит, он выписывал еврейскую газету (на идиш) и древнееврейскую, журнал, много читал. Когда я училась в начальной школе, он не был доволен теми знаниями, которые давала школа, и дома занимался со мной, читал со мной Библию и комментарии к ней и книги на древнееврейском и русском языках. Рассказывали, что когда папа был еще совсем молодым человеком, он решил уехать вместе со своим товарищем тайком из дома куда-нибудь в большой город учиться. Но когда наступил момент ухода из дому, он пожалел родителей и остался. Его товарищ уехал и стал потом инженером. А папа стал часовым мастером. Он был очень хорошим специалистом, знал и ювелирное дело, славился своей честностью и умелостью.

В мастерскую к отцу приходили знакомые побеседовать о политике и новостях. Это были интеллигентные люди, они относились к папе с большим уважением и прислушивались к его мнению. Папа был человек тихий, скромный, деликатный. Я запомнила, как ожидали вестей о Толстом, когда он ушел из дому и как волновались по поводу его смерти (1910 г.). Особенно мне запомнились переживания во время процесса Бейлиса в 1912 году. Каждый день знакомые собирались в мастерской отца, читали газеты, следили за событиями, за выступлениями адвокатов. Было очень тревожно и страшно. Ожидали новых погромов. Когда пришла весть, что Бейлиса оправдали, нам ночью стучали в дверь и сообщали об этом.

Мама тоже участвовала в этих беседах. Она была молодая, красивая, цветущая, она во всем помогала папе, вела беседу с покупателями, которых было не очень много. Золотые и серебряные вещи покупали для свадебных подарков и в исключительных случаях. Иногда мама ездила в Минск за товаром, но это было довольно редко. Родители жили в любви и согласии. Мама рассказывала, что когда их сватали, и папа со своими родителями приехали к ним в местечко на смотрины, они влюбились друг в друга. И так жили душа в душе в течение их довольно короткой совместной жизни.

Мама происходит из совсем маленького местечка Обольцы в 20 верстах (километрах) от Толочина, для того времени это было далеко от железной дороги, ездили на лошадях.

Я в детстве была один раз в Обольцах. Как-то приехали к нам в гости мамины сестры из Варшавы, они поехали на родину и взяли меня с собой. Я запомнила дорогу на лошадях, густой лес, ветви деревьев ударяли в лицо, было таинственно и жутко. В Обольцах тогда было довольно много родственников мамы: дядя, двоюродные и троюродные сестры. Дедушка Аре-Хаце Финкельштейн, отец мамы, был весьма почтенным человеком, его в Обольцах хорошо помнили. Он занимался торговлей хлебом, был связан с окрестной шляхтой и пользовался в местечке авторитетом. Мне кажется, что там было довольно много зажиточных людей, некоторые часто приезжали в Толочин и покупали дорогие вещи для приданого невестам.

Мама была старшая из детей и, видимо, получила неплохое для того времени домашнее образование. Она читала книги на еврейском и русском языках. Она помнила многие цитаты, которые использовала с воспитательной целью. Мне запомнилось, как она мне рассказывала про Джен Эйр, как она ответила на какой-то вопрос своего будущего мужа – «я должна подумать, чтобы дать ответ, достойный Вашего внимания».

Еще мне запомнилось, что когда я [была] маленькая, она меня послала в библиотеку поменять книгу и просила прислать ей «Анну Каренину» Толстого. Я всю дорогу твердила «Анна Каренина», а когда пришла в библиотеку, выпалила: мама просила Анну Каренину, все сидящие там подняли громкий хохот. Из книг на еврейском языке, что мама читала, я запомнила «Отверженные» Виктора Гюго, она называлась по-еврейски «Богатырь в цепях». Мама была хорошая рукодельница, умела шить и вышивать, хорошо готовила, все это она еще принесла из своего дома в Обольцах. Среди друзей ее юности были интеллигентные люди, один из них, который всегда бывал у них в доме и, вероятно, увлекался мамой, впоследствии стал в Варшаве известным писателем на древнееврейском языке под псевдонимом Онейхи (в переводе это означает «Я»). Были у нее также друзья среди польских шляхтянок, они иногда потом приезжали в Толочин.

В Толочине у мамы было много друзей, все относились к ней с уважением, она многим помогала не только советом, но и делом.

Когда умерла ее мать, хозяйство пришло в упадок, дела у дедушки Арона пошли плохо, мама вышла замуж и уехала в Толочин, а младшие ее сестры и брат уехали в Варшаву, потом туда уехал дедушка. Потом он женился второй раз, по моему представлению, неудачно, был обременен новой семьей, жил тем, что давал уроки древнееврейского языка. Я видела его только, когда я с мамой и маленькой Саррой приехали в Варшаву в гости. Это было, вероятно, в 1910 г.

Я была в Варшаве. Я хорошо запомнила эту поездку и многое из того, что видела в самом городе. Ехали довольно долго поездом, но вот кондуктор объявил «Варшава», но мама вовсе не собиралась выходить. Я разревелась, боялась, что мы поедем дальше, кричала, так и проревела до остановки поезда. Запомнила, что проезжали очень большой красивый мост над Вислой. Не помню, кто нас встречал, но жили у маминой замужней сестры, у которой были две девочки немного моложе меня. После наших толочинских хором было странно очутиться в небольшой квартире, я впервые увидела, что готовили на примусе, а еда была совсем другая, чем у нас.

Дедушка не приглашал к себе, он, видно, не хотел расстраивать маму, а приходил сюда, к тете. Вид у него был благородным, он еще не был старым человеком. В Варшаве были совсем иные нравы, чем в местечке, здесь евреи носили длинную одежду, нечто вроде сюртуков, даже мальчики носили такие капоты. Говорили здесь на другом диалекте, чем у нас, нас польские евреи называли литваками и относились даже с некоторым презрением. Это я знаю из литературы. В то время в Варшаве была большая еврейская интеллигенция, много писателей и художников, издавались еврейские газеты и журналы.

В Варшаве евреи пользовались правожительством. Но было очень много бедняков, которые жили довольно скученно, в далеко не шикарных домах и на не престижных улицах. С городом нас знакомил брат мамы, молодой интеллигентный человек Соломон.

Меня всюду брали с собой, я была капризная, не хотела оставаться дома. Главная улица Варшавы Маршалковская была очень нарядная, здесь было много шикарных магазинов. Странно, но я все запомнила так, как будто это было вчера. Я долго не могла оторваться от витрин, где были выставлены часы и ювелирные изделия, в одной витрине был вращающийся круг из драгоценных изделий и камней. Однажды дядя Соломон повел нас в самый большой городской сад Липки, но туда пускали только хорошо одетых людей, в шляпах. Дядя был хорошо одет, но мама была без шляпы, ее бы не пропустили, но он сказал, что она его прислуга, тогда всех пропустили.

Когда я научилась писать, я иногда писала письма дедушке. Он мне однажды прислал подарок, красиво изданный древнееврейский словарь, с которым я не расставалась до самой войны, всюду возила его с собой. Он погиб вместе со всем моим имуществом.

О дальнейшей судьбе дедушки я не знаю. Когда началась война 1914 г., все мамины сестры и брат приехали как беженцы к нам в Толочин, дедушка остался в Варшаве. Если он дожил до Второй мировой войны, то он, вероятно, погиб с семьей в Варшавском гетто. Я спрашивала у тети Фани Ароновны о нем, но она ничего не знала. У меня до сих пор щемит сердце, когда я его вспоминаю.

С родиной мамы Обольцами сохранялась связь до смерти мамы, даже после ее смерти к нам приезжали ее родственники, бабушка с дедушкой их хорошо принимали. Среди них были довольно оригинальные люди. На праздники иногда приезжал по приглашению из синагоги кантор, он должен был петь в синагоге определенные молитвы. Он ходил у нас по комнатам, пил сырые яйца и пробовал голосовые связки. Приезжали и его сыновья. Один из них после революции жил в Орше и был каким-то ответственным работником. Не знаю о его судьбе, был, вероятно, репрессирован.

Очень милый человек был муж маминой двоюродной сестры Нехумы Шалом-Мойше. Они приезжали в Толочин за товаром для своей лавки. Он приносил большие ящики с халвой, ставил на пол в нашей комнате, один ящик он открывал и угощал нас халвой. Это было чудесное лакомство – шоколадная халва. Я не раз запускала руку в этот ящик и лакомилась потихоньку. Возможно, что другие дети делали то же самое, и он это заметил, но никогда не реагировал, своих детей у них не было, а нас он очень любил.

Приезжали и другие мамины родственники. На дворе у нас стояли их телеги и лошади. Гости рассказывали о своих местечковых чудаках. Это были честные люди, но каждый имел свои особенности. Тогда еще было до веселья.

В небольшом местечке Обольцах было много молодых людей, которые уезжали в большие города учиться, жили там впроголодь, но чего-то добивались. Некоторые стали потом врачами, общественными деятелями. Одна двоюродная сестра мамы Пира до революции уехала из дома, стала зубным врачом, потом уже, после революции, она окончила медицинский институт в Саратове, затем переехала в Ленинград, муж ее (русский) окончил в Ленинграде медицинскую академию и был уже известным в медицинских кругах ученым. Пира умерла в Ленинграде во время блокады от голода. Ее двое детей остались жить, она их спасла. Что с ними стало, я не знаю, отец их умер через несколько лет после войны.

Сколько было таких местечек, от них не осталось и следа.

Когда началась война 1914 года, к нам приехали сестры и брат мамы из Варшавы как беженцы. Брат был довольно долго и умер у нас в доме. У нас жил также жених тети Фани Борис Гаврилович, который тоже приехал из Варшавы. Он жил и учился в Варшаве, а его родители жили в Петербурге, дети, достигшие определенного возраста, не имели правожительства в Петербурге в царское время. В Толочине они поженились, свадьбу устроили очень скромную у нас в доме. После свадьбы он уехал, потом перевез жену в Саратов, там родилась Соня (Антонова, которая живет теперь в Москве). В Саратов потом уехали все сестры.

В 1917 году, перед революцией, мама отвезла меня в Саратов, там я поступила в 5-й класс гимназии. А зимой 1918 года умер папа. Я не была на похоронах отца. Из Саратова я приехал весной 1918 г. В Толочине тогда были немцы, так как Белоруссия была тогда оккупирована немцами. Немцы относились неплохо к евреям. В нашей квартире жил немецкий офицер, он дружил с мамой и с дедушкой и бабушкой. Все в Толочине продолжали заниматься своими делами, как раньше. А когда окончилась оккупация и пришла Советская власть, все изменилось. На нашу семью посыпались удары один за другим.

После смерти отца мама изворачивалась, как могла, бралась за разные работы, чтобы прокормить семью. В один прекрасный день у нас появились казаки, они нагрянули на наш дом и забрали у мамы все, что осталось от папы – карманные часы целую коробку и дорогие вещи. Они угрожали еще вернуться, мама ушла ночевать к тете на Заречье, а мы сидели взаперти и дрожали. К счастью, они больше не появились.

Я точно не помню, но приблизительно через полтора-два года после смерти отца заболел второй сын дедушки и бабушки дядя Михаил. У него оказалась какая-то ангина, дома врачи отказались помочь ему, дедушка с бабушкой уехали с ним в Минск. Там его оперировал лучший хирург Минска, он умер во время операции. Бабушка с дедушкой оказались одни в незнакомом городе, не знаю, кто им помог похоронить его, домой они приехали совершенно убитые. Осталось шесть сирот, младшая Миля родилась уже через несколько месяцев после смерти отца. Вся семья осталась на попечении дедушки. Жена дяди Михаила не пользовалась любовью дедушки и бабушки, она была из тех женщин, что Шолом-Алейхем описал в своей книге «С ярмарки», с таким же лексиконом. А что она могла сделать с такой оравой?

Из близких людей у дедушки и бабушки осталась только наша мама. Она была им очень предана, они ее любили, во всем с ней советовались. Материальные дела у дедушки тоже были не блестящие. Все его сбережения пропали, старые николаевские деньги были аннулированы, а золота у него не было.

А большевики начали наводить в городе свои порядки, расправлялись с «буржуями», делали обыски, реквизировали имущество. Толочин не был исключением.

Некоторые дальновидные люди заранее уехали, в том числе наш сосед по дому, у которого была оптовая торговля бакалеей. Он как-то исчез в одну ночь, оставив все свое добро. В его дом вселилась милиция. Милиционерам приглянулся дом во дворе, где жил дедушка, его оттуда выселили в спешном порядке не самым деликатным образом. Никакие просьбы и доводы не помогали, не было никаких законов и не к кому было обратиться. Хорошо, что нас еще пока не трогали, и они имели, куда деться. Для дедушки это тоже было тяжелой травмой.

Милиционеры и местные комсомольцы еще не раз приставали к дедушке, не знаю, что они от него требовали, иногда его даже забирали в «кутузку», а потом выпускали.

В доме, где был государственный банк, устроили городскую больницу. Так как это было рядом с нами, то все, что требовалось для больницы, таскали от нас – стулья, кровати и другую мебель. В те годы – 20-21-й – была эпидемия сыпного тифа, тифозных больных привозили в нашу больницу со всего района. Никто не подумал об опасности, которую представляла больница в самом центре города. К нам приходили приезжие готовить пищу для больных, что-то просить, что-то оставлять из вещей и с другими просьбами. Так к нам в дом была внесена зараза сыпным тифом. В 1921 г. заболела мама, дедушка вызывал врача из Орши, она болела недолго и умерла как раз в канун праздника Пасхи. Я был с ней до последнего момента, а дети были с бабушкой.

Теперь у бабушки и дедушки никого не осталось, мама была для них как родная дочь, остались еще четыре сироты. Какая это трагедия, когда умирает мать и оставляет малолетних детей. Я была старшая, в этом году я окончила школу. Сарре было, вероятно, лет десять, Циле – восемь, Мере – шесть.

Но мы не чувствовали своего сиротства. У нас были бабушка и дедушка. Они были настоящими подвижниками. Они делали все, чтобы детям жилось не хуже, чем другим детям. Они работали в поте лица, может быть, это придавало им силы жить в такое трудное время, потеряв своих сыновей и оставшись у разбитого корыта.

Воспоминания написаны в 1996-1998 гг. в г. Минске, почти вслепую (она потеряла зрение). Переписано в ноябре-декабре 2000 г. без всяких изменений.

Местечки Витебской области

Витебск• Альбрехтово• Бабиновичи• Бабыничи• Баево• Барань• Бегомль• Бешенковичи• Богушевск• Борковичи• Боровуха• Бочейково• Браслав• Бычиха• Верхнедвинск• Ветрино• Видзы• Волколата• Волынцы• Вороничи• Воропаево• Глубокое• Гомель• Городок• Дисна• Добромысли• Докшицы• Дрисвяты• Друя• Дубровно• Дуниловичи• Езерище• Жары• Зябки• Камаи• Камень• Колышки• Копысь• Коханово• Краснолуки• Краснополье• Кубличи• Лепель• Лиозно• Лужки• Лукомль• Лынтупы• Любавичи• Ляды• Миоры• Оболь• Обольцы• Орша• Освея• Осинторф• Островно• Парафьяново• Плисса• Подсвилье• Полоцк• Прозороки• Росица• Россоны• Сенно• Сиротино• Славени• Славное• Слобода• Смольяны• Сокорово• Сураж• Толочин• Труды• Улла• Ушачи• Цураки• Чашники• Черея• Шарковщина• Шумилино• Юховичи• Яновичи

Главная

Новые публикации

Контакты

Фотоальбом

Карта сайта

Витебская область

Могилевская область

Минская область

Гомельская область