Поиск по сайту

Аркадий Шульман

ГИНЗБУРГИ В ЛЕПЕЛЕ

Интерес Гинзбургов к Беларуси не случаен. В Лепеле родилась бабушка Барри – Ривка-Геня Ребекка Боргак. В Улле – дедушка Иосиф Гуткович. Родственники жили в деревне Городец – арендовали яблоневый сад, находившийся на берегу реки Ушача; в местечке Кубличи; в окрестных деревнях и местечках.

В крае, в конце XIX века густонаселенном евреями, жило много однофамильцев, а, скорее всего, родственников Гутковичей. Фамилия Боргак встречалась гораздо реже.

Гинзбурги – родители отца – жили в Могилевской области в Шклове.

Как познакомился дедушка Барри Гинзбурга с его бабушкой? Кто сегодня ответит на этот вопрос, вызывающий улыбку у историков? Было это, судя по всему, в самом начале XX века. Лепель был своеобразным центром окрестного местечкового мира. Сюда стремились и деловые люди, и молодежь из Чашников, Лукомля, Бешенковичей, Камня, Уллы, Ушачей, Кубличей и других местечек.

В Лепеле два раза в году, по сложившейся традиции 30 января и 29 августа, проходили большие ярмарки. На них собирались покупатели и продавцы из городов, местечек и деревень. На ярмарках было шумно, красиво, весело, многолюдно. Возможно, именно на ярмарке встретились лепельские и ульские родители и договорились о помолвке детей. А может, знали друг друга давным-давно, ведь и лепельские евреи Боргаки, выходцы из того самого местечка Ула. Но, конечно, воспользовались услугами еврейского свата – шатхана, какая же помолвка без него. Такого же, с хитринкой в глазах, как на известном портрете Юделя Пэна “Сват. Менахем Мендл”.

В 1904 году в молодой семье Гутковичей родилась дочь Эстер.

В России было очень неспокойное время. В 1905 году по стране прокатились две волны еврейских погромов. Первая – в начале года – как ответ на поражение в войне с Японией и революционный подъем, вторая – в октябре – после провозглашения царем Манифеста о даровании свобод. Евреев пытались сделать в ответе за все.

К поражению русской армии в войне с японцами евреи не имели абсолютно никакого отношения. Но властям надо было найти виноватого, чтобы отвести удар от себя. И тогда, как обычно было в истории, вспомнили про евреев.

В революционном движении в России участвовало много евреев, ставших под знамена, на которых были написаны слова: “Свобода, равенство, братство”. Эти люди были проникнуты идеями интернационализма, и меньше всего ратовали о личном благополучии или благах для своего народа.

Погромы задели и большие города, и малые местечки. Власти не только не пресекали громил, но и наоборот – потворствовали им. Те, у кого были силы и возможности уехать, собирали чемоданы.

Первым в Америку уехал Иосиф Гуткович. Так делали многие: сначала уезжал мужчина, обосновывался на новом месте, зарабатывал деньги, чтобы хватило семье на дорогу, снимал внаем жилье, и только после этого, если все складывалось удачно, в дальний путь отправлялась жена с детьми. Два года, не покладая рук, Иосиф трудился маляром, красил фасады домой, и, наконец, вызвал в Америку жену Ривку-Геню Ребекку с дочкой Эстер.

В Америке новые эмигранты из Белоруссии поначалу продолжали работать малярами, накопили немного денег, деловая хватка у них была отменная, и открыли маленький магазинчик, который торговал красками. С этого начался их семейный бизнес.

Ривка-Геня всегда мечтала быть врачом. Мечта осуществилась частично. Она выучилась и стала лечить людей, только в качестве фармацевта. Семья открыла аптеку.

Пять поколений Гинзбургов живут в Нью-Йорке. Сейчас у Мэрл и Барри более 30 детей, внуков и правнуков. В 2005 году – год столетия отъезда Иосифа Гутковича из Белоруссии они задумали показать эту страну своим наследникам и осуществить проект в ближайшие годы. Но первыми решили приехать сами.

Встреча должна была состояться в “Теплом доме” у Елизаветы Дехтярь и обещала быть интересной. Лепельские евреи хотели посмотреть на своих земляков, которые в далекой Америке выбились в люди. Гинзбурги успешно занимаются бизнесом и щедро жертвуют на нужды евреев Беларуси.

Мэрл и Барри хотели увидеть, услышать и понять: какие они – евреи Беларуси. Неужели сохранились?! Прошли через погромы, революции, страшную войну, сталинские лагеря. Не спрятались под чужими фамилиями, не отреклись от предков. А если повезет, то может быть, в Беларуси и сейчас живут их родственники. И они сумеют встретиться с ними.

Они сидели за одним столом и смотрели друг на друга. В этих взглядах были и вопросы, и ответы.

Пропагандисты и идеологи разных мастей – кто из-за страха, а кто за деньги – наговорили друг о друге столько нелепостей, что увидеть у собеседника нормальные глаза кажется чудом.

Общий язык, в прямом смысле этого слова, они так и не нашли. Евреи Лепеля помнят, а пожилые люди между собой говорят на идише. Гинзбургам привычней английский. Идиш знали их родители. Пришлось общаться через переводчика.

Я приехал в Лепель заранее. Так сложились наши маршруты. Я добирался из Витебска, а машины с гостями ехали из Минска, заезжали в Хатынь, останавливались, чтобы полюбоваться лесами, озерами. Места здесь действительно великолепные. Как будто сама природа стремилась приблизиться к идеалу красоты.

Даже в названиях населенных пунктов ощущается поэзия. Город Лепель назван от одноименного озеро, которое в переводе с латышского означает – «озеро среди липовых лесов».

Местечко Улла тоже свое название получила от реки, и в переводе с литовского это означает – «скала». Скал я, правда, не видел, но местность холмистая, леса с высоких горушек постоянно ныряют в овраги.

Ульские пейзажи можно увидеть на картинах земляка, прекрасного художника Ивана Фомича Хруцкого. Он родился в здесь 1810 году. Учился в Императорской Академии художеств, получил звание Академика. Последние десятилетия жизни провел недалеко от этих мест в имении Захаричи близ Полоцка.

У меня было время побродить по Лепелю, поговорить с людьми.

У города богатая, более чем четырехвековая история. В 2005 году исполнилось 200 лет, с тех пор как Указом российского императора Александра I Лепелю был дан статус города. И еврейских страниц в этой истории немало. Причем страниц ярких, интересных.

История о том, как учили еврейских детей

Уже на следующий год после того, как Лепель стал городом, в 1806 году, Указом губернаторского правления от 10 августа был решен вопрос о еврейском училище.

Власти не желали мириться с тем, что еврейские дети учатся в хедерах и ешивах по своим правилам. Раз живут в Российской империи, должны учиться как все. (Хотя в России в те годы учились далеко не все, цели и задачи властей были понятны). Лепельский городничий получил предписание объявить евреям, “чтобы они по неимению в городе Лепеле народного училища, отдавали своих детей в ближайшие от Лепеля народные училища – в Полоцке или в Витебске, буде же сего не пожелают то, по силе Положения о евреях (пункт 6) приняли меры к построению школы в Лепеле”.

Собрались лепельские евреи в синагоге и стали думать. Конечно, и хедеры, и ешивы продолжат работу. Но тем, кто видел будущее детей в коммерции или науке, или просто за пределами их местечка, нужно было получить официальное образование. Оставлять детей без будущего – не по-еврейски. А отправлять малолетних на учебу в Полоцк или Витебск – жалко детей, да и страшно за них. Не у всех были родственники в этих городах.

Десять дней думали, а 20 августа лепельские евреи дали подписку, что построят в Лепеле еврейскую школу или народное училище.

В это время в городе проживало 1233 человека, евреев – 624, то есть приблизительно они составляли половину населения.

Еврейское образование в Лепеле на протяжении всех лет, пока здесь компактно жили представители этого народа, было поставлено на должном уровне. В 1888 году открыто начальное мужское еврейское училище (с ремесленным классом), которое перебралось сюда из Невеля. По данным на 1900 год Почетным блюстителем училища был купец Первой гильдии Езек Розенфельд, один из самых богатых людей в Лепеле, заведовал училищем Мордух Борух Юнович, помощником учителя служил Израиль Юдов Мирон, учителем приготовительного класса – Ошер Кац. Все они были выпускниками Виленского еврейского учительского института.

В 1898 году в городе начало функционировать еврейское женское народное одноклассное училище. По этому поводу в прессе писали: «Нельзя не приветствовать открытия у нас общественного женского еврейского училища, в котором уже давно чувствовалась настоятельная необходимость. Открыто оно стараниями г. заведывающего местным начальным еврейским училищем, которому это дело стоило много труда. Его же стараниями сильно поднято благосостояние заведуемого им училища (речь идет о Мордухе Борухе Юновиче – А. Ш.). Открыт ремесленный класс, исходатайствовано ежегодное пособие в 200 руб. из сумм коробочного сбора в пользу бедных учеников, и в последнее время учреждена при училище бесплатная чайная, в которой ежедневно выдается детям чай к завтраку. В раздаче чая участвуют местные дамы, охотно исполняющие добровольно взятую на себя обязанность. К сожалению, интерес общества к этому симпатичному делу до того ничтожен, что содержание упомянутой чайной совершенно необеспеченно. Следует, однако, отдать должную справедливость местному аптекарю и его супруге, живо интересующимся положением бедных учащихся и оказывающим последним деятельную помощь».

(«Будущность» № 3, 21/1/1900, стр. 49)

Размеренностью, спокойствием и какой-то особой добротой, которая была свойственна тому времени и людям, жившим в небольших городах, веет от этого газетного объявления. И, несмотря на то, что прошло больше ста лет, мы тоже решили восстановить справедливость и отдать должное лепельскому аптекарю и его супруге, которые заботились о бедных учениках.

Начальное мужское еврейское училище (с ремесленным классом) и еврейское женское народное одноклассное училище работали в Лепеле вплоть до революции 1917 года.

Советская власть поначалу не запрещала работу еврейских школ. Правда, все в обучении детей теперь подчинялось правящей идеологии. И любое отступление от нее каралось законом. Например, в 1924 году в Лепеле члены Евсекции* застали старика-меламеда, за привычным еврейским делом – он обучал ребенка Торе. Но времена на дворе были другие – и на старика-меламеда составили протокол и передали его в суд.

Еврейская школа-семилетка, в которой обучение велось на идиш, еще держалась в Лепеле до конца тридцатых годов. Не хватало учебников на еврейском языке, но главная причина закрытия школы была в другом – родители понимали, что у детей нет перспектив продолжить учебу в институтах и техникумах, где преподавание, естественно, велось на русском языке. Да и государство подталкивало к закрытию еврейских школ. И вскоре на них появились новые вывески «белорусская», «русская» школа. Педагоги, в большинстве своем, остались те же. Но теперь с большим еврейским акцентом они вели уроки на русском или белорусском языках.

Самые старые захоронения (из тех, что я нашел) на Лепельском еврейском кладбище относятся к началу XIX века. Скорее всего, были и более старые, но мацейвы (надгробные памятники) за это время настолько ушли в землю, что увидеть их трудно, не то, что прочитать надписи на них.

Кладбище находится на самом берегу Лепельского озера. В этом живописном месте еврейская община купила землю. На некоторых памятниках, сделанных из местного камня, сохранился еврейский народный орнамент (в Лепеле были искусные каменотесы). По надписям на мацейвах можно воссоздать историю еврейской общины.

Мэрл и Барри Гинзбурги на Лепельском
еврейском кладбище. Фото 2006 г.

На этом кладбище нашли свой вечный приют лепельские предки Барри Гинзбурга – Боргаки и Гутковичи.

Боргаки жили в Лепеле с 1874 года, во всяком случае, именно здесь в этом году у Дов-Бера Боргака и его жены Эстер родилась дочь, которую назвали Ривка-Геня Ребекка (это бабушка Барри Гинзбурга).

Точной даты, когда ульские Гутковичи перебрались в Лепель у нас нет. Можем только предполагать, что произошло это приблизительно в те же годы. В Лепель первым переехал сын Залмана-Якова (прадедушка Барри Гинзбурга) – Гирш. А за ним подтянулись и другие многочисленные родственники.

Когда весной поднимается большая вода, она заливает часть Лепельского еврейского кладбища, и перед глазами встает фантастическая картина – вырастающие из воды надгробные камни. Особенно поражает мацейва, на которой изображен перевернутый кувшин с выливающейся из него водой. Мне показалось, что из этого кувшина вылилось целое озеро – озеро слез. Впрочем, это фантазии.

А то, что часть памятников находится под водой круглый год – реальность. В 1953 году строители стали возводить Лепельскую гидроэлекстростанцию. Объект был, да и есть сейчас, чрезвычайно нужный для жизнедеятельности всего района. Когда строили его, не приняли в расчет, что уровень воды в озере поднимется на несколько десятков сантиметров, и «отхватит» пару метров прибрежной территории. Берега стали срочно укреплять, но на еврейское кладбище никто внимания не обращал. Да, и разве до него было строителям новой жизни...

Кладбище действующее. Захоронения производятся и сейчас. Новый участок кладбища досмотрен, могилы ухожены. Старые захоронения существуют сами по себе, за ними никто не следит, но и бульдозерами их не сносят, не расчищают на этих местах площадки под детский сад или стадион. В теплые дни старые захоронения посещают любители выпить спиртное. Мацейвы для них служат столиками, на которых размещаются выпивка и закуска.

Среди тысяч жителей Лепеля, похороненных здесь, Борух Рабиндер и Абель Абезгауз.

О том, как отстраивали Лепель после пожара

Пожары не жалели Лепель. Застроенный в основном деревянными домами, он не раз подвергался нашествию стихии. То загорались дома во время грозы, то кто-то по неосторожности опрокидывал керосиновую лампу, а случались и поджоги. Ветер быстро разносил огонь по местечку. Но один из самых страшных пожаров приключился в ночь с 27 на 28 апреля 1833 года. Начался он в сарае лепельского мещанина еврея Лурье. Что делал Лурье в своем сарае в два часа никто так и не выяснил. Но записали причину – «от неосторожного обращения с огнем». Сгорел почти весь город: одна униатская церковь, один костел, две еврейских школы, одно присутственное место, одна богадельня, 102 жилых дома, 33 лавки, 48 сараев, 56 амбаров, две бани и т.д. Потерпевшими были признаны 235 мужчин и 318 женщин. Общий убыток достиг огромной цифры в 950 тысяч рублей.

Евреев никто не обвинял в умышленном поджоге. Комиссия, расследовавшая сей факт, отнеслась объективно и записала, что «противопожарная оборона обставлена до комизма слабо». Губернский стряпчий официально запросил у городничего: «Сколько и какого противопожарного инструмента имелось в городе?». И городничий по всей форме отвечал: «Никаких более пожарных инструментов, кроме двух крюков и двух вил…».

Сильный ветер быстро перебросил огонь на другие постройки.

Лепель надо было срочно отстраивать и, естественно, за дело взялись люди деловые и предприимчивые. В 1837 году комиссия помощи погорельцам приняла через городничего и городского голову 12 построенных кирпичных лавок. Семь из них были сделаны подрядчиком Борухом Рабиндером, а еще пять – Абелем Абезгаузом.

В 1921 году на Лепель обрушился пожар такой же страшной силы. Снова выгорела значительная часть города. Потомки Рабиндера и Абезгауза, как и других состоятельных людей, еще жили в Лепеле, но в годы революции они лишились своего состояния и теперь не в силах были отстраивать город. Государство оказывало посильную помощь погорельцам. От имени горсовета составлялись воззвания и обращения к населению города, с призывом о помощи, что встречало отклик и поддержку, как тогда говорили «в широких рабочих массах». В том же 1921 году половина из погорельцев стала ставить новые деревянные срубы. Но в следующие два года ни один дом не достраивался, не хватало средств, и повсюду можно было видеть заколоченные двери.

Голод зажал город в свои железные тиски. Людям было не до новоселий, не до строительства. Лишь бы дети не умерли от дистрофии, да старики не опухли от голода. Конечно же, тяжелее всего пришлось беднякам, многодетным семьям, у кого не было запасов «на черный день».

В это страшное время прислали в Лепель, в распоряжение еврейской общины для распределения между бедными, американские евреи прислали 1000 пудов муки. Помощь в Америке собиралась среди всех евреев, но наиболее активное участие в этом благородном деле приняли земляки голодающих, те, у кого за океаном оставались родственники. Иосиф Гуткович был одним из самых активных деятелей землячества и, конечно же, принял самое активное участие в сборе средств для помощи голодающим людям.

Правда, помощь не дошла до нужного адресата. Во всяком случае, американскую муку беднякам распределяла не еврейская община Лепеля.

«Всюду и везде Евсекция пытается наложить свою руку на дело помощи.

…Явился еврейский комиссариат и потребовал, чтобы ему выдали муку. Евреи решили подать в «исполком» письменное заявление – протест против действий еврейского комиссариата и начали для этой цели собирать подписи. Тогда еврейский комиссариат объявил, что каждый подписавшийся под заявлением будет немедленно арестован. Это подействовало. «Крамола» была подавлена, и еврейский комиссариат получил муку».

(«Рассвет», №16, 30/07/1922 года, стр. 14)

Мэрл и Барри Гинзбурги у здания бывшей
Лепельской синагоги. Фото 2006 г.

В конце улицы Володарского стоит дом, в котором когда-то находилась синагога. Построено здание было при Советской власти в 1924 году, когда улица еще не была названа в честь революционера и сподвижника В. Ленина, а носила поэтическое название – Прудовая. Это одна из последних синагог, возведенных в Беларуси до наступления атеистического угара 1930-х годов.

Когда-то это было одно из самых оживленных мест в Лепеле. Недалеко находились торговые ряды базара. Соседство, на сегодняшний взгляд, не самое подходящее. Вроде, как-то не компонуются духовное и материальное, разговор верующего человека с Богом, и покупателя с продавцом. Но давайте вспомним, как традиционно строились местечки. На центральной площади, которая обычно находилась на возвышенности, размещались торговые рыночные ряды, синагога, церковь, костел.

На рынке не только продавали и покупали. Рынок, обеспечивал работой ремесленников, арендаторов садов и огородов, мельников, рыбаков, окрестных крестьян, «людей воздуха», как их называл Шолом-Алейхем, которые что-то покупали, что перепродавали, с кем-то договаривались, – в общем значительную часть местечкового населения. Он был, говоря сегодняшним языком, информационным центром, здесь узнавали новости, обменивались мнениями, местные философы и доморощенные политики спорили «за жизнь». На рынках формировалось общественное мнения. Местечко зачастую жило слухами, пользовалось «сарафанным радио» и не приведи Господь попасть на язык местечковым сплетницам.

А синагога занималась образованием, поддерживала традиции, следила (прошу прощение, вместе с рынком) за моралью. Так что соседство, если вникнуть в глубину вопроса, вовсе не случайное.

В Российском этнографическом музее в Санкт-Петербурге хранятся фонды еврейской секции, образованной в том же году для сбора экспонатов и изучения положения евреев при царизме и Советской власти. Руководил этой секцией известный этнограф И.М. Пульвер. Сохранились его «Путевые заметки» о поездке в Лепель в 1924 году: «Плотники, строящие синагогу, работают по субботам, а ведь раньше наемные гоим* не могли работать в этот день. И все это понимают и не возмущаются, тогда, как если идешь по Лепелю без шапки или несешь, что-либо в Шабат, то иногда услышишь вздохи, а то и проклятья и выкрики «гой».

(РЭМ, Ф. 2, оп. 5, д. 1, стр. 28–29)

Многое меняется в эти годы в традиционной еврейской жизни местечка. И особенно это заметно на отношении к семье, к браку. В Лепеле за семь послереволюционных лет состоялось несколько смешанных браков. Евреи стали спокойнее относиться к этому. В 1924 году еврейка из почтенной и богатой семьи с благословения матери вышла замуж за русского коммуниста, и никто в местечке не был этим возмущен. Правда, были случаи, которые сегодня кажутся курьезными. Еврейка, дочь раввина, выйдя замуж за русского уговорила его прежде сделать обрезание, аргументируя тем, что раз он любит ее, то должен любить и ее народ, и веру. (На что только ни способны еврейские женщины, когда хотят добиться поставленной цели!). Еврейская молодежь Лепеля стала все чаще признавать за свадьбу поход в ЗАГС, а хупу уже редко кто делал.

Но вернемся к синагоге, которую в те годы называли в Лепеле «новой». Выполнена она была по всем канонам деревянных синагог: двухэтажное здание (чтобы женщины молились на балконе), с высокой покатой крышей.

В Лепеле ищут нового раввина. Община получает предложения от десятка раввинов, из окрестных местечек и городов Белоруссии.

И хотя время такое, что, как говорится «не до жиру, быть бы живу», община внимательно рассматривает кандидатуры, отправляет своих людей в города и местечки, чтобы подробнее узнать о тех, кто у них хочет быть раввином, а потом, конечно, люди спорят (разве могут евреи обойтись без споров!), кто должен занять это место. Главный критерий – сравнение с предыдущими раввинами. В Лепеле знали толк в настоящих раввинах.

В начале XIX века общину Лепеля возглавлял родной брат основателя ХАБАДа реб Шнеура-Залмана – рабби Моше бен Барух. И хоть давно это было, но традиции были заложены основательные, планка поднята высоко. И держали ее на такой высоте в следующие годы раввины Берка Волосов и, конечно, Иосиф Богатин.

Из прошения, поданного евреями Лепеля местным властям в 1934 году, мы узнаем, что когда-то в местечке было 11 синагог. Из них 7 сгорели во время пожаров.

(Музей истории еврейского народа. Иерусалим, RU 183)

Мэрл Гинзбург. Фото 2006 г.

В конце XIX века действовали четыре синагоги, и в одной из них раввином был Иосиф Богатин.

Он родился в семье потомственных раввинов, тринадцать поколений посвятили себя делу духовного просвещения. Иосиф учился в Виленской ешиве, затем на факультете философии и теологии Берлинского университета. Он получает университетский диплом с отличием, и выбирает для будущей деятельности город Лепель.

Здесь жило много евреев, которые нуждались в его поддержке, его знаниях. Казенным общественным раввином Лепеля какое-то время был Вульф Ицкович Рабинович. А затем Иосиф Богатин стал совмещать обязанности духовного и казенного раввина. Его дом всегда был полон людей. У всех к нему были неотложные дела, и он стремился протянуть руку помощи каждому, помощь, в том числе и материально, хотя денег едва хватало на нужды собственной семьи.

«После революции, в смутное время гражданской войны и погромов, раввин Иосиф спасал многих евреев от преследований. Ему это удавалось благодаря сложившимся в «спокойные времена» добрым и деловым отношениям с главами православной и католической конфессий города, – пишет его внук, академик, доктор медицины и философии Борис Бенькович. – Однажды раввин уговорил бандитов не трогать еврейскую семью. Офицер, командовавший ими, в конце разговора поклонился раввину... Велика была сила проповедника, заложенная в душе Иосифа Богатина, если подвластными ей оказывались разные люди».**

В 1918 году Богатин уезжает в Саратов, куда его пригласила местная община на должность раввина. Вместе с ним покидают Лепель несколько еврейских семей, лишенных средств к существованию. Провожать Иосифа Богатина на станцию вышли не только евреи, но и белорусы, поляки, русские.

Приглашение в Саратов было не случайным. В 1915 году во время Первой мировой войны, когда русская армия терпела поражения на фронтах, ее командование, поддержанное царским двором, обвинила во всех бедах, как обычно, евреев. Мол, они шпионят в пользу германской армии и поэтому их надо выслать из прифронтовой зоны.

Ложь была очевидная. Царское окружение, да и военные чиновники неплохо знали историю страны. И, безусловно, читали, что во время всех войн евреи были не только лояльны, но и активно помогали стране, в которой жили. Например, в годы наполеоновского нашествия, евреи содействовали русской армии повсеместно, в том числе и в Лепеле. Когда французы, заняв город, «выбросили» раненных русских солдат из госпиталя их взяли на лечение еврейские семьи. Евреи спасли от пожара один шлюзов Березинской водной системы, что позволило русской армии без больших потерь осуществить переправу.

Барри Гинзбург. Фото 2006 г.

И во время других больших и малых войн, на которые был богат XIX век, русские евреи показывали себя на поле брани, как патриоты страны.

Но вероломство и ложь не знают границ. Евреев выселили, и потянулись обозы с беженцами из западных губерний вглубь России.

Двося Якерсон (Августевич), жившая до 1915 года в Лепеле, вспоминала такой обоз, растянувшийся на много километров. Лепельские евреи обосновались в Покровске, небольшом городке на Волге недалеко от Саратова. Отец Двоси – Моисей Якерсон в Лепеле держал «завод» по производству газированных вод. С оборудованием этого завода (какой-то котел и бак для газирования) он и приехал в Покровск, что помогло ему на первых порах открыть свое дело и как-то перебиваться. Беру слово «завод» в кавычки, потому что Моисей с женой вполне обеспечивали все производство. Многие лепельские евреи в Саратове и Покровске осели. В том числе и семьи, носившие фамилию Гуткович.

Об этом мне написал внук Двоси Якерсон, доцент Саратовского университета, литератор Семен Августевич.

Саратовский раввин Иосиф Богатин погиб в конце тридцатых годов в сталинских лагерях.

Конечно, найти раввина, который пришел бы на смену Иосифу Богатину, да в такие годы, общине было непросто.

Абрам Рувимович Лубанов, приехавший в Лепель и занявший пост раввина оставил о себе хорошую память. Знаем мы о его лепельском периоде жизни, к сожалению, не много. Но даже те факты, которые дошли до нас, минуя репрессивные «рогатки», свидетельствуют о глубокой вере и мужестве человека.

Родился он в 1888 году в местечке Свержень Рогачевского уезда Могилевской губернии. Происходил из семьи любавичских хасидов. Его юность и годы обучения в хасидской ешиве пришлись на время расцвета хасидизма и наивысшей терпимости в еврейском религиозном мире.

В Лепеле сороколетнему раввину пришлось служить в гораздо более сложных условиях, чем всем предшественникам. Официальная пропаганда, идеология страны, убеждала людей, что религия – это опиум для народа и служит она классу угнетателей. Эти «громогласные» слова приносили результаты. Школьники бросали мусор в открытые форточки синагоги (также вели себя и возле церквей, костелов), устраивали атеистические марши, государство отбирало имущество, а самих служителей культа считало враждебными элементами.

Верующие евреи Лепеля пишут письмо властям города: «В 1923 году (одна в 1923, другая – по ул. Володарского – в 1924 году – А. Ш.) верующими были построены две синагоги при активной поддержке из-за границы. В 1929 году большую из них забрали под Дом культуры. Оставшуюся маленькую обложили огромными налогами. Потом захватили ее. При этом выбросили на улицу религиозные свитки и книги» (МИЕН. Иерусалим, RU 183).

Вероятно, этот «захват» все-таки был временным, потому что к 1934 году синагога по улице Володарского еще действует. И верующие евреи пишут новое прошение властям с просьбой оставить им синагогу.

«У нас осталась только одна небольшая деревянная синагога. Ее тоже собираются забрать. Верующих в Лепеле более ста человек, которые ежедневно приходят в синагогу». (МИЕН. Иерусалим, RU 183).

На самом деле верующих евреев было в Лепеле гораздо больше. Но не все демонстрировали свою приверженность иудаизму, боясь неприятностей для себя или, что было чаще, для своих детей и внуков.

Раввин Абрам Рувимович Лубанов, естественно не скрывал своих убеждений, как мог, противостоял атеистическому угару, а, следовательно, был опальным человеком.

30 декабря 1930 года Лубанова Абрама Рувимовича, служителя религиозного культа, лишили избирательных прав. Вместе с ним была лишена избирательных прав и его жена Лубанова Циля Менделевна. В официальных документах, подтверждающих этот факт, она записана не женой раввина, а «его содержанкой». Делопроизводители новой власти изощрялись, стараясь унизить человека. Лишен избирательных прав был еще один служитель религиозного культа Симон Мовшевич Вейлер. Можем только предполагать, что он занимал какой-то пост в синагоге.

Эти люди находились в одном списке «лишенцев» вместе с бывшими торговцами, контрабандистом Моисеем Залмановичем Рабиновичем, бывшим полицейским, судебным приставом, коллежским асессором, кулаками и бывшим владельцем завода Нохомом Штейнгардом.

На какое-то время раввин Абрам Лубанов «потерялся из вида» и мы не нашли документов о его судьбе в конце тридцатых – начале сороковых годов. Правда, время «тридцать седьмого года» подсказывало, куда мог отправиться, «помимо собственной воли» опальный человек.

Хоть и косвенно, на наши предположения подтвердились. В эти же годы, или даже чуть раньше, лепельскую синагогу власти закрыли, а в ее здании сделали кинотеатр.

В 1943 году в блокадном Ленинграде появился новый раввин Абрам Лубанов. Рассказывают такую историю. Незадолго до раввина в Ленинград прибыл новый уполномоченный по делам религиозных культов. Он обратил внимание, что синагога открыта, а раввина нет. Решив, что это непорядок, уполномоченный вспомнил об одном раввине, отбывавшем заключение в лагере, начальником которого некогда он был. Говорят, что именно так Абрам Лубанов попал в Ленинград.

В конце 40-х годов Абрам Лубанов вновь арестован и несколько месяцев провел в печально знаменитой тюрьме “Кресты”. Там он объявил голодовку и добился, чтобы ему разрешили получать ежедневно из дома передачи с кошерной пищей. В 50-60-е годы гонения на религию и ее служителей не прекращались. И, тем не менее, в Ленинграде совершались свадебные обряды, делались обрезания. Сам раввин был редким бессребреником и, довольствуясь небольшим жалованьем от общины, плату за совершение обрядов и пожертвования отдавал нуждающимся. Жил Абрам Лубанов с женой и двумя дочерьми в небольшой комнатке в здании синагоги. Умер раввин в 1973 году в возрасте 85 лет.

Как евреи заняли лучшую улицу в Лепеле

31 июля 1835 года находясь в Александрии близ Петергофа, российский самодержец Николай I утвердил план Лепеля, написав наискосок на бумаге следующую резолюцию: «Считаю неизлишним еврейские кварталы в новом городе иметь особо от прочих, что существуют во многих городах, и не без причины повелено было в 1788 году, но, вероятно, запамятовано или выпущено».

Бюрократические машины и тогда, и сейчас мало чем отличались друг от друга. Указания спускаются по служебной лесенке вниз, и каждый чиновник, что-то в них добавляет (что ему выгодно), а что-то выбрасывает (если исполнять это не хочется, или не выгодно).

В августе того же 1835 года витебский генерал-губернатор приказывает во всех городах губернии учредить отдельные кварталы для евреев по планам, утвержденным императрицей Екатериной II 21 февраля 1778 года.

В Лепеле евреям было отведено 13 кварталов (по данным на 1864 год город был разделен на 30 кварталов), о чем незамедлительно сообщили генерал-губернатору. Тот утвердил разделение и добавил следующее: «Недопущение иметь дома в кварталах христианских евреям и в еврейских – христианам. Поступаемо быть должно по точной силе последнего составленного с высочайшего повелевания. Будя же окажутся выстроенными здания до восповелевания оного, там можно оставить их до совершенного обветшания, воспрещая, впрочем, строго всякую починку и переделку».

Евреям досталась улица Прудовая, сегодня, как вы уже знаете, Володарского. Место не лучше, но и не хуже других. В небольшом городе все улицы были и центральными, и в то же время выходящими на окраину. Но на этой улице, вероятно, количество евреев на один квадратный метр было больше чем на других, и поэтому в Лепеле решили не устраивать вселенского переселения народов, а узаконить то, что есть.

Прошло почти тридцать лет, и вот в 1863 году приехал в Лепель секретарь Витебской губернской комиссии А.М. Сементовский и оставил такой отзыв о своем посещении города: «Лучшие улицы заселены жидами…»

Похоже, А.М. Сементовский евреев не только недолюбливал, но относился к ним совершенно неприязненно. Он пишет, что они неопрятные, беспечные.

«Есть несколько жидовских домов, носящих названия «заезжих», – сообщает далее А.М. Сементовский. – Один из них претендует на звание гостиницы, по всей видимости, потому, что в одной из грязных комнат помещен старый бильярд, а в дверях стоит ящик с так называемыми «пирозными» (Сементовский пытается с еврейским акцентом передать слово «пирожные» – А.Ш.).

После прочтения отзыва секретаря губернской комиссии возникает естественный вопрос: «Как улицы, на которых живут «неопрятные и беспечные» евреи, стали в Лепеле лучшими?». Ведь не такими же они достались этим людям изначально. Все начинали жить в равных условиях, когда город разделили на кварталы по национальному признаку.

К концу XIX веку и вовсе гуляла по Лепелю молву, что евреям за взятки в старые времена выдели лучшие участки города. И глядя на красивые витрины магазинов, на булочные и чайные, на кирпичные дома с большими окнами, говорили об этом народе, кто со злостью, кто с завистью, а кто и с восхищением: «Всюду сумеют устроиться».

Здание «новой» синагоги по улице Володарского сохранилось в годы войны, правда, после нее не раз перестраивалось. Сначала здесь был молокозавод. Наверное, решили, что он будет выпускать святое молоко, которое благодаря намоленному месту не прокиснет.

И хотя и после войны в Лепеле был миньян, то есть необходимое количество евреев (десять человек), чтобы проводить службы, и верующие избрали своим раввином Хаима Мовшевича Славина, а от их имени по всем инстанциям ходил Анхир Кастринич, иудейскую общину официально так и не зарегистрировали и, естественно, здание синагоги им никто не передал.

После того, как для молокозавода нашли более подходящее здание, двухэтажный деревянный дом стал жилым.

Мы пришли к нему вместе с Барри и Мэрл Гинзбургами.

На веранде сушилось белье, из окна на втором этаже доносилась джазовая музыка, у дверей на солнце спал рыжий кот. Здания старой синагоги коснулась цивилизация, о чем свидетельствовала антенна-тарелка, прикрепленная над окнами, выходящими во двор.

Рядом, буквально в тридцати метрах, находится православная церковь святой Параскевы Пятницы.

Когда-то действовал закон, по которому в Российской империи нельзя было строить синагоги ближе, чем за 100 метров от христианских храмов и синагоги не должны были быть выше… Но церковь открыли сравнительно недавно, а синагога не действует уже давно. И закон сегодня знают только историки. Все смешалось на улице, носящей имя Володарского.

Во времена, когда здесь жили многочисленные Гутковичи и Боргаки, Лепель был наполовину еврейским городом. Чтобы мои слова не показались пустыми, приведу статистику за 1897 год, которая утверждает, что в Лепеле проживали 3379 евреев, это составляло 53,8 процента от всего населения. Из них мужчин 1566 человек и женщин – 1813. Еврейский язык, согласно тем же данным, родным считали 1566 мужчин и 1813 женщин. То есть все до единого еврея своим родным языком считали идиш. А какой же им еще было считать? Для них этот вопрос звучал просто странно и удивительно. С родителями говорили на идише, с детьми – на идише, с соседями – на идише. Других языков просто не знали или говорили на них с большим акцентом.

В «Списке, имеющих право участия в выборах в Государственную Думу в 1 съезде городских избирателей по городу Лепелю» в 1906 году записаны Авсей Боргак, сын Берки; Лейба Гуткович, сын Израиля; Эля-Довид Гуткович, сын Копеля; Абрам Гуткович, сын Эля-Довида; Ицка Гуткович, сын Файвиша; Шолом Гуткович, сын Янкеля; Берка Гуткович, сын Эли; Зуся Гуткович, сын Гирша; Юдель Гуткович, сын Ицика.

Авсей Боргак – это родной брат бабушки Барри Гинзбурга, а Шолом Гуткович – родной брат дедушки. Да и остальные Гутковичи, судя по именам, которые часто встречаются в этой семье, находятся в родстве между собой.

В аналогичном «Списке» только уже на 2 съезде городских избирателей в 1907 году числится Абрам Боргак, сын Берки; Ицко Гуткович, сын Файвиша; Шолом Гуткович, сын Янкеля; Залман Гуткович, сын Эли; Абрам Гуткович, сын Эли-Довида; Зуся Гуткович, сын Гирша; Берка Гуткович, сын Довида.

И хотя имели право участвовать в выборах в Государственную Думу в съездах городских избирателей по Лепелю почти 650 человек, и евреев среди них было больше половины, но проходили в этот список только люди заметные, пользовавшиеся авторитетом у соседей, тех, с кем рядом трудились, и у властей.

Почти все старые дома города в той или иной степени имеют отношение к евреям. Убежден, немногие знают, что когда-то в нынешнем Доме ремесел и детской школе искусств была больница доктора Гельфанда. Еще перед Первой мировой войной врач, занимавшийся до этого судебно-медицинской практикой, Арон Фраймович Гельфанд построил на Дворянской улице большой деревянный дом и приспособил его для лечения больных, оборудовал даже стационарное отделение на несколько коек. Для лечения Арон Фраймович широко использовал лекарственные травы, различные минералы. Несколько поколений лепельчан помнило его самоотверженную бескорыстную работу в течение почти двух десятилетий.

Сейчас все быльем поросло. Правда, недавно, благодаря местному краеведу О. Янушу, об Ароне Фраймовиче вспомнили на страницах районной газеты “Лепельский край”.

Решила ли революция “еврейский вопрос”?

7 марта 1917 года губернская комиссия из Лепеля телеграфировала: “Войска и население города Лепеля и уезда, присоединившись единодушно к вновь установленному порядку и правительству, шлют армии и правительству привет”.

Среди подписавших телеграмму Временному правительству был и начальник городской милиции Лепеля Александр Иофе.

В Лепеле, как впрочем, и по всей стране, в это переломное время действовало много еврейских партий и различных организаций. И каждый член этих партий и организаций считал, что он знает единственно правильный путь, по которому должна пойти страна и ее народ. Люди собирались на митинги и сходки, до хрипоты спорили.

В начале октября 1917 года по инициативе сионистов к выборам в Городскую думу был создан еврейский избирательный комитет, который объединил еврейские организации и партии сионистов и бундовцев. Состоятельные домовладельцы вышли из этого комитета и создали свой собственный Список. Еврейский объединенный комитет получил 10 гласных из 22. Еврейские домовладельцы получили 3 места. Среди гласных объединенного комитета находились 4 сионистов.

А очень скоро в конце в конце того же месяца 1917 года, власть в Петербурге взяли большевики, и в Лепельский военно-революционный комитет вошли Гейне, Добровольский, Наумов и Фрайман.

Евреев было немало среди тех, кто делал революцию в России (и других странах), кто ее приветствовал. Евреи считали, что революция решит их “национальный” вопрос. Действительно, была отменена черта оседлости, устранены (официально) процентные нормы для поступающих в университеты и академии. Евреи вошли в правительство, стали генералами и директорами.

Еврейский язык (идиш) стал одним из четырех государственных языков Белоруссии, на нем велись судебные заседания, надпись на нем была на национальном гербе республики, издавались газеты, проводились различные официальные мероприятия.

Передо мной программа празднования седьмой годовщины Октябрьской революции в Лепеле. 1924 год.

6 ноября. Собрание для детей в клубе имени Ленина и раздача подарков.

19-00. Вечер в театре. Торжественное собрание. Приветствие от всех организаций на белорусском и еврейском языках.

7 ноября. 12-00. Митинг на площади Свободы. Шествие на могилу борцов Революции. Вечером в театре спектакль – революционная одноактная пьеса, революционная инсценировка и выступление пионеров.

8 ноября. Днем – собрание кустарей. Доклад на еврейском языке об Октябрьской революции, вечером в театре – спектакль на еврейском языке.

(Зонал. архив г. Полоцк, ф. 1288, о. 11, д. 4)

Волевым решением властей в стране выводился из обращения иврит, сфера распространения которого была и без того совсем небольшая, и до поры до времени разрешался идиш. Ликвидировались еврейские партии, которые считались «буржуазными», «националистическими», «сионистскими» и «расправляли плечи» комиссары из еврейских секций коммунистической партии…

Впрочем, и идиш, и евсекции, и еврейские колхозы, и национальные поселковые советы нужны были стране до поры до времени, пока диктатура не окрепнет и не возьмет всех, и каждого в свои «ежовые» рукавицы.

В конце двадцатых – начале тридцатых годов XX века в Лепеле фамилия Гуткович была очень распространенной. Я встречался со многими довоенными жителями города, спрашивал, были ли среди их знакомых Гутковичи и получал утвердительный ответ.

Среди однофамильцев были люди состоятельные (по советским меркам), и бедняки, соблюдавшиеся традиционный для евреев уклад жизни, и комсомольцы, коммунисты.

Я не могу утверждать, кто из них был родственником Иосифа Гутковича, уехавшего в США. Но о некоторых носителях этой фамилии расскажу подробнее.

Зуся Гиршевич Гуткович занимался вместе с женой Буней и пятнадцатилетней дочерью Миррой выпечкой хлеба. Громко будет сказано, имел собственную хлебопекарню, и, тем не менее, в день, для продажи выпекал два пуда муки (ржаной и петлеваной). Имел патент на личное промышленное занятие и занимался им с 1903 года. Хлеб у Гутковичей считался очень вкусным, и его охотно покупали не только соседи, жившие по Озерной улице, и жители других районов Лепеля. Фунт черного хлеба стоил 5 копеек, фунт полубелого – 9 копеек.

Государство насчитало у Зуси Гутковича 700 рублей годового дохода.

(Зонал. архив Полоцка, ф.1288, оп. 12, д. 50)

Давид Мордухович Гуткович с юных лет занялся сапожным делом, и шил на дому мужскую и женскую обувь. Пару сапог он делал за два дня, на ботинки уходило у мастера чуть больше половины дня. Работал он шесть дней в неделю, и, как и положено правоверному еврею в субботу отдыхал.

Хромовые сапоги от Гутковича стоили 3 – 3, 50 рубля, хромовые ботинки – 2, 50 рубля.

И хоть жена Лейтман Это Боруховна тоже не сидела сложа руки, а держала магазин (лавку), который торговал железным товаром, богатства семья, у которой было шестеро детей, не нажила.

(Зонал. архив Полоцка, ф. 1288, оп. 12, ф. 49)

Гуткович Израиль Лейбович занимался выделкой кожи. Дело было чрезвычайно выгодное, и приносила 36 процентов прибыли. Его сын Самуил шил конскую упряжь из кожи, которую выделывал отец.

Израиль Лейбович писал в Окружную налоговую инспекцию: «Я с роду есть рабочий кустарь, в моей бывшей мастерской наемной силы не было, а занимался я сам со своими детьми».

(Зонал. архив Полоцка, ф. 1288, оп. 12, д. 51).

Безусловно, невозможно, написать общую характеристику для всех лепельских Гутковичей. Но, похоже, трудолюбие было фамильной чертой характера этих людей.

Витебский благотворительный фонд “Хасдей Давид” помогает 32 жителям Лепеля, в большинстве своем людям преклонного возраста. Они прожили трудную жизнь (а у кого она была легкой). Эти люди заслуживают внимания, доброты, участия, помощи.

В Лепеле по делам благотворительной организации я бывал несколько раз. Приезжал с координатором программ Романом Фурманом, когда он объезжал подопечных.

Саре Абрамовне Арониной уже за 90 лет. Живет одна. Сын – отставной военный – минчанин. Сара Абрамовна – из первых пионерок и комсомолок Лепеля. У нее до сих пор хранятся фотографии курсов пионервожатых, которые были в 1927 году.

– В школах тогда учились далеко не все дети. Были организованы ликбезы. Мы выявляли неграмотных и малообразованных всех возрастов. Кто не мог ходить в ликбез, с теми занимались на дому.

Почти семьдесят лет Сара Абрамовна в коммунистической партии. По всей видимости, в молодости была решительной девушкой. И хоть теперь она с трудом передвигается по квартире, опираясь на палочку, в характере все равно чувствуется твердость.

С 1940 года на партийной работе, заведовала сектором райкома и в Лепельском районе, и в эвакуации в Пензенской области. А в 1948 году, когда на страну накатились сталинские антисемитские дела, Сару Абрамовну перевели в отдел социального обеспечения райисполкома.

…Эти люди из ее поколения. Многих из них Сара Абрамовна хорошо знала лично.

Борис Фидельман (1870–1941) и его сын – Рафаил (1904–1984). Фотолетописцы Лепельского края. Семья Фидельманов в конце XIX – начале XX веков сделала сотни фотоснимков города, каналов, шлюзов, мостов Березинской водной системы, людей Лепеля. Эти фотографии вошли в каталоги, сохранились на музейных стендах.

– Сохранился ли фотоархив семьи Фидельманов? – спросил я у директора Лепельского районного краеведческого музея Алины Стельмах.

– После войны семья Фидельманов жила в Ленинграде. В начале девяностых годов мы писали им, но ответа не получили. То ли съехали со старой квартиры, то ли вообще уехали из страны. Может, с Вашей помощью мы сможет узнать, где живут потомки Борис и Рафаила, и сохранился ли их семейный архив.

Лепель всегда считался культурным городом. Этому содействовали представители всех народов, живших здесь. Внесли свой вклад и евреи. Например, функционировали сразу два еврейских оркестра, составлявших конкуренцию друг другу. Вплоть до 1917 года работали два книжных магазина (они же были и библиотеками) Мордуха Ицкова Капильмана и Лейбы Лейзерова Шульмана. В двадцатые годы действовали еврейский театральный кружок, литературная студия.

В 1927 году здесь родился известный кинорежиссер, заслуженный деятель искусств России Владимир Мотыль. Его фильм «Белое солнце пустыни» – одно из самых известных произведений советского кинематографа. Отец Владимира – Яков – эмигрант из Польши. В тридцатые годы он был арестован и выслан в концлагерь на Соловки, где и умер. Власти выслали на север всю семью Мотылей. Одна из тетушек Владимира Яковлевича сошла там с ума.

Мама Владимира Мотыля – Берта – выпускница педагогического института. Ее родители были расстреляны фашистами, как узники Лепельского гетто.

У другой, пожалуй, самой известной актрисы советского кино Фаины Раневской тоже лепельские корни. Ее мама – лепельская мещанка. Об этом записано в «Книге для записей сочетания браков между евреями за 1889 год» таганрогским раввином Гиршем Зельцером: «Зарегистрирован брак 26 октября 1889 года (19 января 1890 г. – по новому стилю) между мещанином местечка Смиловичи Игуменского района Минской губернии Гиршем Хаимовичем Фельдманом (26 лет) и девицей лепельской мещанкой Витебской губернии Милкой Рафаиловной Заговаловой (17 лет). В 1895 году у них родилась дочь Фаина Фельдман, впоследствии ставшая актрисой, и взявшая псевдоним по имени героини чеховской пьесы «Вишневый сад».

Правда, ни Фаина Раневская, ни Владимир Мотыль в Лепель в зрелые годы, так ни разу и не приезжали. Владимир Яковлевич в телеинтервью вспоминал о родном городе, но после войны, как он сказал, ему «было не к кому приезжать».

Лепельские «корни» и у одного из крупнейших ученых-пушкиноведов Бориса Соломоновича Мейлаха.

Впрочем, на культуру самого города его знаменитые земляки воздействия не оказали.

Репрессии конца 30-х годов коснулись всей страны, и еврейской подоплеки в то время не было. Она появится позже, в конце 40 – начале 50-х годов.

Передо мной список репрессированных евреев Лепеля. Не такой уж большой, если не учитывать, что каждая жизнь – это целая Вселенная.

Израиль Айзикович Левитан – директор завода. Сталин менял руководящие кадры по-сталински. Путем смертных приговоров.

Чем помешал режиму Лейба Самуилович Левин, я понять никак не могу. Когда его репрессировали, ему было 82 года. Уж не знаю, понимал ли он, что происходит... И, тем не менее – расстрел.

Для лепельских нквдэшников были созданы все удобства – далеко возить заключенных не надо было. Приговоры приводились в исполнение во дворе местной тюрьмы.

Сорокалетнего кладовщика промкомбината Самуила Табиашевича Розенберга арестовали 23 июня 1941 года. Уже шла Великая Отечественная война, немцы рвались в глубь страны, а “органы” по-прежнему выполняли план по арестам.

Вернемся в “Теплый дом” к Елизавете Мееровне Дехтярь. Познакомим вас с хозяйкой. Тем более, что гости уже за столом…

Елизавета Мееровна родилась в деревне Краснолуки Чашникского района. Ее отец Меер Симонович Фарбман был сапожником. По ленинскому призыву, то есть после смерти вождя революции, вступил в партию и вскоре стал выдвиженцем. (Так называли людей, не имевших достаточного образования, но доказавших свою преданность новой власти. Их стали выдвигать на руководящие должности). Меера Симоновича назначили директором местного молокозавода.

В семье Фарбмана было 11 детей. Это сейчас кажется – какая многодетная семья... А тогда особого удивления такое количество детей ни у кого не вызывало.

Мама – Еха Михелевна из деревни Шашки. В довоенные годы немало евреев жило в деревнях. В Лепельском районе – в Горках, Домжерицах, Городце, других населенных пунктах.

Когда началась война, из Краснолук успели уехать на восток две еврейских семьи: Фарбманов и Шуба – председателя сельского совета. Во-первых, у них был, хоть и гужевой, но транспорт. Другие односельчане не хотели, да и не могли уйти от немцев. Говорили: “Что они нам сделают?”.

После войны Елизавета Мееровна вернулась в родные места, работала продавцом, бухгалтером. Вышла замуж за Семена Моисеевича Дехтяря, переехала к нему в Лепель.

У Семена Моисеевича, или все-таки по рождению Шолома Мовшевича, были золотые руки. Он из семьи мастеровых людей. Его отец – Мовша Шоломович был маляр. И эта профессия по наследству перешла к сыну. Но до этого была война, которую он прошел, не прячась за чужими спинами. Награжден орденами, медалями. В конце сороковых годов пришел в ремонтно-строительное управление и отработал там почти 40 лет до самой пенсии. Маляр высшего разряда, удостоен звания “Заслуженный строитель БССР”.

У Семена Моисеевича и Елизаветы Мееровны трое детей. Старший сын посвятил себя службе в армии, другой – живет в Израиле. Дочь – Клавдия Семеновна – минчанка, преподает в профтехучилище, “Отличник народного образования Республики Беларусь”. В этот день она была в Лепеле – каждые выходные навещает маму, часто приезжает с внуком.

Когда я ехал на автобусе в Лепель, разговорился с соседом. Рассказал о своей поездке, о “Теплом доме”.

Он не скрывал восхищения от того, что кто-то заботится о пожилых и неустроенных людях, приходит им на помощь. Но в то же время был удивлен:

– У вас же нет неустроенных стариков. Я ни разу не видел евреев, которые собирают бутылки или копаются в пищевых отходах.

У меня нет статистических данных, сколько людей, какой национальности живут ниже прожиточного минимума. Думаю, такой статистики вообще нет. Безусловно, стремиться помочь нужно всем. Но если невозможно облагодетельствовать все человечество, протяни руку помощи хотя бы своим родным, близким, друзьям, соседям.

Лена Исааковна Любина пришла в дом к Елизавете Мееровне раньше других. Помогала ей по хозяйству. Она по характеру отзывчивый человек.

Маленькой девочкой в годы войны смогла с родителями уйти на восток. Оказалась в Самарканде. Папа Исаак Вульфович делал глиняную посуду. В семье было трое детей. Мама и дети продавали посуду. На Лепельщине были хорошие мастера-керамисты. Исаак Вульфович из их числа. Исследователь белорусской истории и фольклора Д. И. Давгялло еще в 1905 году в очерке “Лепель, уездный город Витебской губернии” писал: “Горшки и глиняную посуду выделывают в Лепеле, Бешенковичах и Чашниках. Замечательно, что посуду продают не за деньги, а за зерно – сколько войдет в посудину”.

В Средней Азии Либины часто продавали посуду не за деньги, а за хлеб, или, вернее, лепешки. В 1946 году семья вернулась в Лепель. Все разрушено. Ни кола, ни двора. Надо строиться. Где взять деньги? Было не до учебы. И Лена с двумя классами образования пошла чернорабочей в районную заготовительную контору. Грузила и разгружала вагоны на ветру да на холоде. Муж Иван Коробань был подводником и рано умер в 59 лет. На здоровье сказалась воинская служба. Иван Коробань хотел, чтобы похоронили его на еврейском кладбище.

Сейчас Лена Исааковна на пенсии. Она не из тех, кто будет ходить с протянутой рукой или плакаться на жизнь. Но все же очень хотелось бы, чтобы пенсионные годы были более обеспеченными и спокойными, чтобы была уверенность в завтрашнем дне.

И Лена Исааковна, и ее сестра Раиса Юхновец, всю жизнь проработавшая в Лепеле продавцом, богатств не нажили, запасов на черный день не сделали и сегодня благодарны “Хасдей Давид” за помощь: лекарства, продовольственные пайки, дрова.

Естественно, что в День Победы за столом в первую очередь поздравили с праздником седовласого еще крепкого мужчину в офицерском кителе с погонами подполковника и полной грудью орденов и медалей. Когда ему дали слово, он сказал, обращаясь к Гинзбургам:

– С американцами я впервые встретился более 60 лет назад. Это было в Германии, на реке Эльба 25 апреля 1945 года, когда кольцо окружения вокруг гитлеровцев сомкнули советские и американские войска.

Исаак Эммануилович Прицкер из семьи военного. Его отец Эммануил Абрамович до войны служил в Киевском военном округе, был командиром и разделил участь, которую И. Сталин приготовил для многих командиров Красной Армии.

Исаак оказался в спецшколе, затем в Суворовском училище. С первых дней войны 17-летний юноша, «приписав» себе лишний год, оказался на фронте. Потом учился в Рязанском артиллерийском училище и снова на фронт. Освобождал Могилев, Минск, войну закончил в Берлине.

И после 1945 года еще 18 лет Исаак Прицкер отдал армии – командовал артиллерийским дивизионом.

А потом жизнь сделала, на первый взгляд, странный зигзаг. Офицер, городской человек Исаак Эммануилович стал председателем колхоза “Заря” Чашникского района.

Правда, до этого дали полгода стажировки в крепком хозяйстве. Исаак Прицкер принял отстающий колхоз и сделал его миллионером. Почти, как в фильме “Председатель”, где главную роль исполнял Михаил Ульянов. Правда, прообразом киношного председателя был Кирилл Орловский. Но хозяйства Прицкера и Орловского на первом этапе не многим отличались друг от друга.

Потом Исаак Эммануилович работал в Чашникском райисполкоме государственным инспектором по качеству сельскохозяйственных продуктов.

– Почему перебрался в Лепель? – повторил он мой вопрос. – Жена из Лепеля, и городок красивый, спокойный, понравился мне.

У Прицкера и сын, и два внука военные – подполковники. Офицерская семья.

После “Теплого дома” мы поехали к деревне Черноручье. Здесь, неподалеку от шоссе в лесу, стоит памятник.

В Черноручье я ехал во второй раз. Полгода назад был на этом месте с Серафимой Лынько и ее мужем. Серафима – мастер в комбинате надомного труда. Ее девичья фамилия Аксенцева.

Во время первой встречи я сказал Серафиме Моисеевне, что в одной из газет прочитал: «17 сентября 1941 года в местечке Камень Витебской области узники гетто оказали сопротивление фашистам и полицаям. Руководил выступлением – Моисей Аксенцев».

– Моисей Аксенцев – это мой отец, – сказала Серафима. – Но я об этом ничего не слышала.

Моисей Яковлевич не рассказывал дома о своем прошлом. Время было такое, когда о гетто лишний раз лучше было не вспоминать. И он не вспоминал, чтобы не осложнять жизнь дочери.

Аксенцев родился в местечке Камень, в двадцати километрах от Лепеля, в 1900 году. Здесь женился, росли у него сын и дочь. Моисей Яковлевич работал заготовителем в райзаге.

Из маленьких населенных пунктов, расположенных далеко от железных или шоссейных дорог, немногим удалось уйти на восток.

Жители Камня продолжали работать, заготавливать сено, убирать картошку и после того, как началась война.

Страшные подробности лета и осени 1941 года я узнал от Гирша Райхельсона, который сейчас живет в США. Его дед печник Борух до войны жил в местечке Камень, и сам Гирш бывал здесь в летние месяцы.

В конце сороковых годов Райхельсоны встретились с Моисеем Аксенцевым, единственным выжившим из 178 местечковых евреев.

Он рассказал им, что 17 сентября 1941 года всех евреев согнали на базарную площадь и объявили, что их отправляют в Лепель, где они будут жить в специально отведенном для них месте.

«Когда собравшихся на базарной площади евреев построили в колонну, многие начали кричать, отказывались идти, ведь до Лепеля более 20 км, и ясно, что старики и дети не дойдут. Значит, их ведут недалеко...,– пишет в своих воспоминаниях Гирш Райхельсон. – Оцепление состояло из немцев и полицаев. На несколько подвод посадили дряхлых стариков, маленьких детей. Моя бабушка была не в себе, она явно сошла с ума, и дедушка ее крепко держал за руки. Я не помню, что говорил Моисей, была ли яма подготовлена заранее, но то, что он был с лопатой в руках, это я помню точно. Когда подводы стали поворачиваться направо, а за ними погнали колонну, был удобный момент для побега – озеро было рядом. Но он еще надеялся на чудо, хотя план, как бежать, созрел мгновенно – нырять в озеро, если удастся добежать.

Через несколько минут стало ясно – будут расстреливать. Моисей, крепкий 40-летний мужчина, не стал дожидаться начала экзекуции. “Разбегайтесь, спасайтесь!”. Он ударил лопатой по голове полицая, стоящего рядом, кинулся на другого, создалась паника, и подростки-мальчики, а их было немало, побежали в разные стороны. Для убийц это явилось неожиданностью; несколько секунд – и Моисей нырнул в воду, обжигающего холода он не почувствовал. Сорвал камышину, несколько гребков, и вот он уже на дне, неглубоко, и камышина торчит среди зарослей. Стрелять в воду стали почти сразу. Пули стучали по воде, одна из них коснулась уха. Слышен был крик, звуки выстрелов. Он не помнил, сколько продолжался этот ад. Когда все стихло, он слышал, как подошли к воде, несколько раз выстрелили. Каратели были уверены, что он убит, нырять и искать никто не стал.

Моисей Аксенцев на какое-то время спрятался в деревне. Фашисты узнали об этом и расстреляли крестьянина, спасавшего его (фамилию, к сожалению, установить не удалось), а жену крестьянина отвезли в Лепель и подвергли публичной порке.

Моисею удалось снова обмануть судьбу и уйти в лес. Он оказался в партизанской бригаде Героя Советского Союза Владимира Елисеевича Лобанка, которого знал еще до войны, в бытность того первым секретарем Лепельского райкома партии. Моисей сражался с оружием в руках. Затем, зная навыки Моисея Яковлевича, командир бригады определил его в партизанские повара.

Когда Белоруссию освободили от фашистов, Аксенцев продолжил сражаться в рядах Советской Армии. После демобилизации приехал в Лепель. Здесь у него появилась новая семья. Софья Марковна, она сейчас живет с дочерью Серафимой, так же как и муж, работала заготовителем в сельпо.

Серафима Моисеевна вспоминает, что в пятидесятые годы Владимир Елисеевич Лобанок, крупный партийный руководитель Белоруссии, будучи в Лепеле, приходил к ним домой в гости.

…Мы остановились на шоссе, и пошли к памятнику. Мемориальный комплекс в Черноручье ухожен, его регулярно красят, подновляют, сажают цветы.

В годы войны здесь было расстреляно более 2000 человек.

Вот как вспоминает страшные дни начала войны узник лепельского гетто Семен Климентьевич Фейгельман. В 1941 году ему было пятнадцать лет.

«Отец работал на железной дороге, и мы с семьей могли эвакуироваться. Однако отец верил, что немцы не смогут так быстро продвигаться вглубь страны через оборону советских войск. Наша семья, поэтому отправилась сначала к знакомым в деревню Казинщина, а потом в деревню Черноручье. Надеялись, что переждем там неделю–другую, и война закончится или будет вестись на вражеской территории. Тем временем в конце июня 1941 года фашисты заняли Лепель и мы вынуждены были, чтобы не подвергать опасности людей, у которых жили, вернуться в Лепель.

Зашевелились предатели… По доносу была схвачена семья Бейлиных, которых вскорости расстреляли… Часто на базарной площади вешали людей, избивали. В первых числах июля собрали всех евреев в центре города и под страхом расстрела заставили на своих домах нарисовать крупные желтые звезды. Обязали носить зеленую повязку на левой руке с надписью «Jude». После потребовали нашить спереди и сзади одежды желтые шестиконечные звезды, ходить только по проезжей части, не по тротуару, ежедневно гоняли на работы. За неповиновение – расстрел».

Воспоминания С. К. Фейгельмана цитируются по книге Геннадия Винницы «Горечь и боль». (Геннадий Винница, «Горечь и боль», Орша, 1998 г., стр. 45-46). Оршанский педагог, в девяностые годы издал несколько книг о трагедии евреев Белоруссии в годы Холокоста. Он первым написал обстоятельный очерк об уничтожении лепельского гетто. В настоящее время Геннадий Винница живет в Израиле.

В конце июля – первых числах августа в Лепеле было создано гетто. Оно находилось в пределах улиц Ленинская, Володарского и Банный переулок. В дома загоняли по 30-40 человек.

Узница лепельского гетто Роза Соломоновна Фишкина была не только очевидцем всех событий. Много раз она находилась на грани жизни и смерти. Свои свидетельства она записала по «горячим следам» в 1944 году.

(Государственный архив Российской Федерации, ф. 7021, оп. 84, л. 104).

«Всех евреев выгоняли из собственных домов. На это было дано всего два часа… Дома в гетто были без дверей, не было пола… В домах не разрешали зажигать свет, ходить за водой к колодцу или на речку, зимой воду приказали топить из снега. Каждый день водили на работу с песней из двух слов: «Иуде капут».

Холода в 1941 году наступили рано.

Голодные, раздетые при 25-градусном морозе узники шли и пели”.

Вечером или по ночам фашисты с криком врывались в квартиры, избивали, насиловали женщин, натравливали на детей собак, забирали все, что было. И говорили при этом: “Отдавайте иуды все, что есть у вас, вам это не нужно, вас на днях расстреляют”.

Каждый день комендант, бургомистр бывший учитель физкультуры Неделько, начальник полиции Войтехович, как выкуп с евреев города, собирали ценности. Сбор поручали еврейскому комитету (юденрату), во главе которого заставили находиться еврея Гордона. За невыполнение – расстрел. Когда отдавать было больше нечего, фашисты стали сами ходить по домам и требовать дорогие вещи. За невыполнение требований расстреливали. Так после трехчасовых издевательств был убит Иерухим Кац.

Вспоминает Семен Климентьевич Фейгельман.

«Особой статьей были систематические проверки присутствия евреев в гетто. Объявлялось, что не только семья, но и все жившие в этом доме, будут немедленно расстреляны в случае отсутствия хотя бы одного человека. Вспоминаю, как во время одной из проверок к нам в дом зашел эсэсовец. Следовало немедленно встать и снять головные уборы. Я от постоянного недоедания чувствовал себя очень плохо и не смог встать. Эсэсовец приказал мне идти с ним. Все заплакали и стали просить, но это на него не подействовало. Эсэсовец вывел меня из дома и зашагал к выходу из гетто. Миновав несколько домов остановился и стал избивать меня резиновой дубинкой, а когда я потерял сознание – ушел… С этого дня я стал думать о побеге».

Фашисты натравливали на евреев русских и белорусов, хотели расправиться с узниками гетто их руками. Они объявляли жителям города, что если кто-то сердит на евреев, может придти к немецким властям и заявить им об этом. Неоднократно судимый при советской власти за воровство и хулиганство Шивеко, доложил в комендатуру, что на суде показания против него давала Люся Левитан. Ее вызвали в комендатуру, над женщиной издевались, а потом вывезли за город и расстреляли. Труп приказали не хоронить. Следом была расстреляна вся семья Люси Левитан и ее соседи.

Те, кто был помоложе, и покрепче предпринимали попытки убежать из гетто всей семьей. Но редко кому удавалось уйти от преследования.

Вспоминает жительница Лепеля Мария Макаровна Буйницкая.

«Как-то зайдя в свой сарай, обнаружила семью Гитлиных, спрятавшуюся там. Они обратились с просьбой, переправить их через озеро лодкой в деревню Старый Лепель. Той же ночью я их и переправила. Только все зря. Как эту семью потом схватили немцы, не знаю, но они всех расстреляли».

Узники Лепельского гетто знали, что в окрестных городах и местечках фашисты и полицаи уничтожают гетто. Ходили даже слухи, какого числа будет расстрел. Эти известия порой сообщали евреям сами полицаи, требуя за это особую оплату.

Но куда бежать? В морозный лес, не зная, где находятся партизаны, встретишь ли их, и примут ли в отряд. В деревни, но все знали, что за укрывательство евреев грозит расстрел, и редко кто оставлял у себя хотя бы на одну ночь. Без помощи беглецам из гетто было не выжить.

Мы не раз обратимся к воспоминаниям Розы Соломоновны Фишкиной. Но прежде расскажем, как ей самой удалось спастись. Об этом рассказала ее дочь Раиса Ивановна Титарович:

«Мой отец по национальности белорус, и поэтому он не был узником гетто. Примерно, за неделю до расстрела, папа уговорил моего дедушку Соломона Абрамовича, что надо спасать меня и маму. Уговаривать пришлось потому, что в случае обнаружения побега, расстреливались все оставшиеся родственники скрывавшихся. Получив согласие, мы с мамой ночью тайком вышли из гетто»

В гетто погибли отец, мать, брат, сестра, и еще одна дочь Р.С. Фишкиной. Роза Соломоновна воевала в партизанской бригаде “Чекист”, участвовала в двенадцати боях.

После войны Р.С. Фишкина работала учительницей в Лепельской школе.

…«28 февраля 1942 года. Утро ядреное, морозное. Стоит мертвая тишина. По улицам города пошла жандармерия с собаками. Расставляют посты из немецких солдат и изменников».

Население города боялось выходить из дому…

8 часов утра. На улице Володарского появились машины с фашистами, они остановились…

«Из домов изменники прикладами и сапогами стали выгонять всех на улицу. Тут их подхватывали и сажали на машины. Поднялся шум, плач детей и женщин. Раздался выстрел, за ним очереди из пулеметов и автоматов. Все стали бежать кто куда. Выбегавших из домов расстреливали, и труппы бросали в машины. Машины охраняли 8-10 вооруженных человек из народников и полицейских. Потом машины умчались по улицам Володарская – Ленина – М. Горького на юго-западную окраину города. В период движения слышны были крики: «Бандиты, палачи отомстят вам за нашу кровь».

Когда началась облава, Семен Фейгельман второпях, не успев даже одеться, выбежал из дома. Отец крикнул ему: «Убегай».

Вспоминает Семен Климентьевич Фейгельман: «Бежали, я видел, еще человек пять. Каратели стали стрелять… Я то ли от испуга, то ли инстинктивно упал. Лежал и старался не шевелиться. Каратели посчитали видно меня мертвым и прошли в сторону озера, где появилась еще группа беглецов. Я пополз вниз в сторону реки и побежал по берегу… Добравшись до Матюшино, пришел в дом нашего знакомого Александра. Здесь мне натерли обмороженные ноги гусиным жиром, хорошо накормили и посоветовали двигаться к линии фронта. Начались мои скитания. Люди меня кормили, ночевать приходилось в хлевах, стогах и банях, если никто не заметил. Уйти за линию фронта не удалось. Повернул назад. Где-то у деревни Лучайка встретился с коммунистом-подпольщиком Хромым Василием, который связался со своим другом Никитой Васильевичем Грицом, жившим на хуторе близ деревни Угляне Глубокского района. Грицу Никите Васильевичу, его жене Евгении Андреевне и семилетнему сыну Владимиру я обязан жизнью. Обо мне знала вся деревня, но никто не выдал. У Грица я дожил до освобождения».

Хочется верить, что справедливость восторжествует, и семьи Гриц будет присвоено звание «Праведники Народов Мира».

Лепельских евреев вывезли за семь километров от города, в деревню Черноручье, где уже были готовые силосные ямы.

Обреченных людей заставляли раздеться до гола, ставили на край ямы и стреляли в них из пулеметов и автоматов.

За день расстреляли более 1000 человек. Маленьких детей сбрасывали в ямы живыми, они не могли выбраться из-под горы трупов и задыхались.

Последним расстреляли главу юденрата Гордона.

«Могилы, в которой лежали трупы, оставалась не зарытой около 1, 5 месяца. Трупы растаскивали собаки и волки.

Расправа над евреями была настолько страшной, что видевшее это зверство население падало в обморок», – эти показания записаны со слов Ефима Юдовина.

(Яд-Вашем, O 41/258, стр. 18)

Кровавый след на лепельской земле оставили фашистские айнзацкоманды 8 и 9 группы «B».

Им активно помогали бандиты из 17-го латышского батальона. Это формирование прибыло в Лепель 1 января 1942 года и пробыло там до середины марта того же года. Во время дислокации 17-го батальона в Лепеле никаких заметных военных операций не проводилось. Латышский батальон участвовал в уничтожении евреев в окрестных городах и местечках.

Немало лепельских евреев, вместе с представителями всех других национальностей, сражались в рядах действующей армии, мстили за погибших родственников и друзей.

Те, кто смог, ушли в партизанские отряды, и, сражаясь за родную землю, приближали Победу.

Михаил Айзикович Ткач был комиссаром 4-го отряда Лепельской бригады имени Сталина.

В партизанском соединении Героя Советского Союза Антона Бринского действовал партизанский отряд, в котором было немало евреев, бежавших из гетто Лепеля, Мстиславля, Барановичей.

В братской могиле в деревне Черноручье нашли свой последний приют потомки всех, о ком мы писали в этом очерке: Левитаны, Абезгаузы, Левины, Гельфанды.

Здесь расстреляны и похоронены:

Гуткович Зяма, 70 лет от роду, сын Лейбы, и внук Шмуйлы. Дед жил в Уле;

Гуткович Буня, 50 лет;

Гуткович Злата, 58 лет;

Гуткович Велька, 60 лет.

Это однофамильцы, а, скорее всего родственники Барри Гинзбурга.

Потом в этом месте расстреливали цыган, подпольщиков, партизан.

Улла – старинный городок

Из Лепеля мы отправились в Уллу. Расстояние – километров сорок пять по красивейшим местам. Американские гости смотрели в окна машины, любовались лесами, озерами. Этот край богат водоемами. Дорога проходила через деревни Старое Лядно, Сокорово, Полуозерье.

Еще лет семьдесят–восемьдесят тому назад в этих местах компактно жили евреи. И местные старожилы вспоминают истории о Берке, который ездил по деревням и обменивал продукты на мануфактуру. Постоялый двор недалеко от Полуозерья держали евреи, но память стерла их имена. Говорят, дочка у хозяина была очень красивая, и за ней приударял местный помещик. Из-за этого разразился большой скандал, и хозяин постоялого двора отправил свою дочь к родственникам в Польшу.

По этой дороге, по соседним грунтовым и проселочным, ежедневно ездили евреи: балаголы, развозившие грузы; коммивояжеры, спешившие по торговым делам; странствующие проповедники–магиды, которые добирались от местечка до местечка, на чем Бог пошлет, арендаторы садов, возившие на базары и ярмарки свой товар. Евреи были с пейсами и без них, с бородами и гладко выбритые, в ермолках, шляпах, картузах, в традиционной еврейской одежде и холщовых подпоясанных кафтанах. И никто не показывал на них пальцем, не смотрел им вслед, не удивлялся. Они были органичной частью пейзажа белорусского Поозерья.

Несколько лет назад я возвращался из Минска в одной машине с тремя молодыми хасидами, которые ехали в Витебск помочь местным евреям провести Песах. Естественно, хасиды были одеты в традиционную еврейскую одежду. Ехали мы по лепельской дороге. Поскольку биотуалеты у нас редкость, остановились по надобности у опушки. Хасиды справили нужду и выходили из лесу. В это время по дороге ехало пять-шесть машин. В окна стали выглядывать пассажиры, шоферы – сигналить. Хасиды, выходящие из белорусского леса, представлялись им не меньшей экзотикой, чем инопланетяне, прилетевшие на землю.

Было бы интересно и, думаю, экономически выгодно открыть в Беларуси Музей еврейского местечка-штетла. Сделать этот музей под открытым небом: несколько улиц, построенных в традиционном для евреев архитектурном стиле. Лавки и шинок должны работать для туристов, а вот ряженые евреи, гуляющие по улицам местечка, вовсе не нужны. Все жители еврейского местечка давно обитают на небесах. Подобный музей есть в Израиле. Но память о штетле должна быть увековечена и на белорусской земле, а от туристов, уверен, отбоя не будет.

Сегодня ни в одной из деревень по дороге из Лепеля в Уллу нет евреев. Да и в самой Улле, районном центре и городском поселке 50-х годов, осталось всего двое подопечных еврейской благотворительной организации “Хасдей Давид” – Мира Давидовна Мельникова и Анна Михайловна Винокурова.

Мире Давидовне за 75 лет. Она работала ветфельдшером. Анна Михайловна чуть моложе, и тоже всю жизнь трудилась, не покладая рук.

Улла – старинный городок на берегу Западной Двины. На его гербе, на красном поле замок с башнями и бойницами, как напоминание о средневековой истории. Улла на двадцать лет раньше Витебска, в конце XVI века, получила Магдебургское право, то есть право на самоуправление.

Евреи живут здесь с давних времен. В “Инвентарной книге” за 1764 год записано, что в Улле 10 главных частей города, из них дворов 187, жителей до 600, евреев до 20 душ.

Золотым для Уллы стал XIX век. В самом его начале закончили строительство Березинской водной системы, соединили реки Березину и Уллу. Начали сплав леса из Минской губернии в Ригу. Поплыли баржи с кожей, зерном. В Улле, в том месте, где одноименная речка впадает в Западную Двину, построили пристань, грузили на баржи мед, пеньку, воск – чем богаты эти места и, что пользовалось спросом в Европе.

Одной из самых заметных фигур стал купец 1-й гильдии Берка Ицкович Рапопорт. Его деловые планы выходили далеко за пределы и Лепельского уезда, и всей Витебской губернии. «Военно-статистическое описание Витебской губернии» в 1852 году (не обладая, видимо, информацией о том, что Берка Рапопорт умер в 1848 году) указывает, что «…Главные предметы внешней торговли в Витебской губернии состоят в отправке леса и льна. Между торговцами лесными материалами наибольшую торговлю производит лепельский 1-й гильдии купец Рапопорт,… скупая товарные и сырьевые деревья в губерниях Минской, Могилевской и Витебской и сплачивая их в плоты, весною по р. [Западной] Двине отправляют в город Ригу и за границу. Его сыновья торгуют льном и льняным семенем…

В Москве живет профессор горного университета, доктор физико-математических наук Дмитрий Львович Широчин, который интересуется своей родословной, предками, в том числе и купцами Рапопорт. В своем исследовании, основанном на архивных материалах, Дмитрий Широчин пишет: «Торговля лесом, льняным семенем, пенькою, хлебом разного рода, табаком и салом, доставляемым по Западной Двине к Рижскому порту, приводит в движение большие капиталы по закупкам на вольную продажу за границу и для поставок в казну. Закупленные с осени и привезенные зимою товары весною грузятся на плоты, барки и струги; бревна вяжутся в плоты, 4-поленные дрова складываются на конки и сплавляются водою в весеннее половодье. Главнейшие места подвозов и складки товаров к отправке их по Двине в Ригу находятся в городах Смоленской губернии Белом и Поречье. В Витебской же губернии – в Велиже, Витебске, местечках Бешенковичах, Улле, в городе Полоцке, местечках Друе и Краславке. Купцы через своих приказчиков с осени стараются закупать эти товары у помещиков губерний Виленской, Курляндской, Минской, Могилевской, Витебской и Смоленской».

В начале второй половины XIX века, во время либеральных реформ царя Александра II и повсеместного подъема российской экономики, поселились в Улле Гутковичи – предки Барри Гинзбурга.

Сюда перебрался Залман-Яков, прадед Барри, с семьей; из деревни Балбиново, переселилась семья портного Юделя Гутковича из имения Огустберг; в 1860 году – многочисленная семья Файвиша Гутковича из деревни Добрейка; в том же году не менее многочисленная семья Гирши Гутковича.

В это время значительно выросло население Уллы, и заметную роль в жизни местечка стали играть евреи. Горожане занимались торговлей, сплавом леса, были хорошими гончарами, рыбаками, делали прекрасные лодки. Сюда из окрестных местечек и городов приезжали специально покупать удобные многовесельные суда.

В 1867 году больших и малых плотов товарного леса из Уллы в Прибалтику было отправлено свыше 2,5 тысяч кубометров на сумму 700 тысяч рублей.

Семья Залмана-Якова Гутковича жила в своем доме на берегу Западной Двины. А поскольку практически все еврейское население города было так или иначе связано с “водными” профессиями, не миновала эта судьба и Гутковичей.

Когда я рассказывал об этом, Барри Гинзбург вспомнил: «Кто-то из моих предков конопатил лодки и этим зарабатывал на жизнь».

Работая в архивах, я нашел имя и фамилию смольщика – человека смолившего речные суда – Гирш Гуткович – родной брат дедушки Барри Гинзбурга.

Но все-таки самой дефицитной считалась профессия стырнового, или говоря сегодняшним языком, лоцмана. На лоцмана специально учились на курсах, которые действовали в Смоленской губернии. За провод одной баржи от Уллы до Риги лоцман получал 25 рублей серебром, а гребец – 8–15 рублей. По тем временам большие деньги. До Риги плыли 11–12 дней.

В статье об Улле, помещенной в Большом энциклопедическом словаре Брокгауза Ф. А. и Ефрона И. А., отдельной строкой выделено: «Между жителями есть лоцманы, проводящие суда через двинские пороги». Это было одним из главных достоинств или достопримечательностей местечка.

Западная Двина издревле кормила евреев. Еще в XVII веке еврейские купцы плавали по реке, торговали в Витебске, Сураже, других городах и местечках. Среди двинских рыбаков, об этом рассказывают хасидские истории, было немало евреев. Как впрочем, и среди плотогонов. И даже двинскими бурлаками были чаще всего евреи. Кто-то выбивался в люди, становился хозяином баржи или парохода, и уже в двадцатые – тридцатые годы XX века среди капитанов двинских пароходов было немало евреев.

В 1881 году пароход «Витебск» сделал первый рейс по маршруту Витебск – Улла. Вниз по течению он плыл со скоростью 20 верст в час, а против течения – на 8 верст в час медленнее.

Пароход “Витебск”, как и пароходы “Двина”, “Торопа”, “Двинск”, “Каспля”, “Межа”, плававшие по маршруту Витебск – село Устья, принадлежали Р. Эману. Его конкуренты З. Гиндлин и Л. Рахмилевич, чьи пароходы плавали от Витебска до Двинска (нынешний Даугавпилс), имели более артистическую или цирковую натуру, что нашло свое отражение в названиях их пароходов: “Гигант”, “Атлет”, “Надежда”, “Герой”, “Силач”, “Борец”.

По данным на 1924 год среди ульских Гутковичей, в местечке к этому времени это одна из самых распространенных фамилий, несколько семей связано со сплавом леса по Западной Двине. Причем, судя по всему, эта нелегкая профессия передается здесь из поколения в поколение. Сплавщиком был Шолом Янкелевич Гуткович, доживший до глубокой старости, его сын Мендель. Этим же делом занимался Есель Гиршевич Гуткович и его сыновья Эля, Файвиш и Давид.

Когда Иосиф Гуткович и Ривка-Геня Боргак справляли свадьбу всех родственников: и близких, и далеких, и даже тех, кого называют «седьмая вода на киселе» пригласили на торжества. Так было заведено, все местечко отмечало свадьбу, и празднование растягивалось на несколько дней. Родители выкладывались полностью, лишь бы никто не сказал, что у их детей было хуже, чем у других.

Гутковичи умели жить с людьми в мире и их уважали, ценили за отзывчивость, за то, что приходили на помощь нуждающимся, были мудрыми и богобоязненными людьми.

Хупу молодым делали в ульской синагоге. По старой традиции – невесту везли к жениху. А вот плыли из Лепеля до Уллы на пароходе по Березинской водной системе или карета была запряжена тройкой лошадей и ехала по тракту, можно только гадать.

Свадебные столы поставили во дворе дома. Свежий ветерок с Двины прибавлял гостям сил, и они пели, танцевали, выпивали и закусывали, желали молодым здоровья и много детей…

В 1905 году в Улле постоянно проживали 2975 человек, из них – 2050 евреев. Еврейскую речь можно было услышать повсеместно: и на пристани, и в мастерских, и среди детей, и среди тех, кто заглядывал в винную лавку. На идише говорили и евреи, и белорусы, и поляки. В пятидесятые – шестидесятые годы в Улле еще жили старожилы, хорошо понимавшие еврейский язык. Правда, слышали они его очень редко, иногда летом кто-то из евреев приезжал отдохнуть или порыбачить на Двине.

Чем еще было знаменито местечко в начале XX века?

Действовали 4 еврейские молитвенные школы (так официально числились синагоги), 2 православные церкви, католический костел.

Каждую весну в Улле проходила большая конная ярмарка. Купцы и покупатели приезжали из разных губерний. На ярмарке продавался табун лошадей до 100 голов на сумму 2-3 тысячи рублей.

В местечке работали три кожевенных завода, небольшие мастерские и водяная мельница, 2 винные лавки, 6 магазинов, аптека и почтово-телеграфное отделение.

В Улле было 30 кирпичных и 200 деревянных домов, общая протяженность улиц, мощенных камнем, составляла 340 сажень. Такая статистика тех лет.

Ну, и конечно, местечко, знало своих знаменитостей.

Детям рассказывали о художнике Иване Фомиче Хруцком. И хотя, среди местечковой публики, занятие рисованием не считалось профессией, а прихотью не вполне нормальных людей, и самих художников, зачастую считали пьяницами, о Хруцком говорили по-другому: «Конечно, с его деньгами можно рисовать. У него есть имение», а ульская интеллигенция непременно подчеркивала, что он – академик.

Религиозные евреи с почтением говорили о талмудисте и хасидском деятеле Илие Иосифе из Дрибина. Его отец, богобоязненный человек и знаток священных книг, реб Лейб жил в Улле.

Илия Иосиф был близок к Любавичскому ребе Дов-Беру. Состоял некоторое время раввином в Полоцке, а потом переселился в Иерусалим. Это было еще в начале XIX века. Про Илию Иосифа с почтением говорили, что он большой ученный, написал книги по каббале, галахе, хасидизму. А галахическое произведение «Ohobe-Joseph» считалось одной вершин еврейской мысли.

Местечковая молодежь, из числа тех, кто поверил в идеи сионизма, непременно вспоминала имя Менахема Шейнкина. К этому времени их земляк, успел создать Бней-Цион, сионистскую организацию в Одессе, участвовал во втором сионистском конгрессе в Базеле, активно пропагандировал иврит, посетил Эрец-Израэль. И во время редких визитов к родителям в Уллу, вокруг Менахема собиралась молодежь. С 1906 года Шейнкин жил в Эрец-Исраэле, возглавлял Палестинское бюро Ховевей Цион, занимался алией российских евреев.

К началу двадцатых годов XX века, семья Гинзбургов–Гутковичей уже прочно обосновалась в Америке, о чем красноречиво свидетельствуют многие факты, в том числе и семейная фотография, сделанная за океаном в эти годы. На ней запечатлены люди, достигшие уже чего-то в жизни и довольные своим положением.

Впрочем, в Америке фамилия Гуткович звучала на местный манер – Гудовиц, а то и вовсе Гудвин. У молодой семьи здесь родились два сына – Фрима и Абрам.

Как жили и чем занимались их родственники, оставшиеся в Улле?

В Государственном архиве Витебской области хранятся документы Ульского райисполкома. После поездки с Гинзбургами я заинтересовался историей семьи и пришел в архив. Мне принесли несколько десятков папок. Практически все довоенное делопроизводство велось от руки, и прочитать сегодня слова, написанные выцветшими чернилами, не совсем разборчивым почерком – иногда сверхсложная задача.

Испытываешь странные чувства, когда перебираешь ветхие, пожелтевшие от старости архивные документы и читаешь имена и фамилии людей. Их давно нет, у многих не сохранилось даже могил, на их месте проложены дороги, построены дома. Но на листках бумаги люди, ушедшие в небытие, по-прежнему живут, сдают налоговые документы, оправдываются перед властями, расписываются в денежных ведомостях…

Судьбы ульских Гутковичей сложились так драматично и были непохожими друг на друга, что впору писать роман. А может быть, время было такое: послереволюционное, переломное, когда каждый проходил испытание на выживаемость, на человечность.

Добба Гиршевна с сестрой держали лавку. Добба, как чуждый элемент, была лишена новой властью права голоса.

Фая Ицкович занимался обжигом извести.

Борох Рафаилович был чернорабочим и в поте лица своего добывал на пропитание себе и своей семье.

Братья Исаак и Лейба Мовшевичи был портными. Работы было немного, но конкуренции между родными людьми не возникало, и они жили в мире.

Лейзер Абрамович был сапожником и целыми днями чинил старую обувь.

Роха Залмановна-Янкелевна, родная сестра Иосифа Гутковича, нищенствовала, и жила в чужом доме на набережной Западной Двины. Ей разрешили бесплатно жить, а она за это отапливала чужой дом.

Шолом и Фая Гутковичи, вместе с С. Шевеко и Ф. Козиком открыли на хуторе Шостаки смолокуренный завод, зарегистрировали свою промышленно-кооперативную артель.

А еще один Фая Гуткович, как в прежние времена, был извозчиком, возил товары из Уллы в Лепель, Бочейково, Камень, иногда даже в Полоцк. Больше всех на свете любил свою лошадь, а по вечерам, после трудного дня молча выпивал графинчик водки и задумчиво смотрел в окно.

Архивные документы сохранили отчет о налогах владельца магазина Эльи Шоломовича Гутковича. Сегодня с интересом и любопытством смотришь на цифры девяностолетней давности. И понимаешь, что из этих цифр состояла жизнь Эли Шоломовича:

«Наем квартиры – 3 рубля в месяц; отопление и освещение – 9 рублей за полугодие; прислуги – нет; расходы на содержание семьи – 15 рублей в месяц; учеба детей – нет; страхование – нет; пожертвования – 2 рубля в полугодие; развлечение и культурные цели – нет; лечение – нет. Всего личных расходов – 119 рублей в месяц.

Расходы по предприятию – 48 рублей в полугодие; отопление, освещение – нет. Налоги: патенты – 32 рубля; уравсбор – 68 рублей; основной подоходный – 25, 50 рублей; дополнительный подоходный – 10, 50 рублей; целевой – 1, 80 рубля. Мелкие хозрасходы – 7 рублей за гири; расходы на поездки за товарами – 17 рублей в полугодие; расходы по доставке товара – 50 рублей. Всего расходы по предприятию – 259, 80 рублей.

Наличие товара по продажной стоимости – 400 рублей; какой наличный капитал вложен в предприятие – 300 рублей; вращаемость наличного товара за месяц – 300.

Средний процент валовой доходности по торговле – 18%. Средний процент чистой доходности по торговле – 7%».

Эли Шоломович Гуткович был одним из самых состоятельных людей в Улле во времена НЭПа (Новой экономической политики) Советского государства, или одним из самых честных, сообщавших налоговым службам действительные цифра своего бизнеса. О еврейской традиции, жертвовать десятую часть на нужды общины, или на благотворительность, он забыл и выделял на эти цели всего 2 рубля в полугодие.

В Улле нас встречала Анна Михайловна Винокурова. Вместе с ней мы продолжили знакомство с городским поселком.

День выдался пасмурный, накрапывал дождик, и это делало настроение немного грустным. Покосившиеся заборы, базарная площадь с большой лужей и пустым длинным прилавком из давно некрашенных досок – казались пришедшими из черно-белых фильмов о послевоенных годах.

Через несколько дней я узнал, что мое настроение в чем-то было оправданным. Улла в те дни лишилась городского статуса, и вместо “поселкома” на табличке местной администрации уже было написано “сельсовет”.

Анна Михайловна более 50 лет отработала фельдшером на “Скорой помощи”, неоднократно избиралась депутатом поселкового совета, председателем Совета ветеранов Уллы. Заслуженный человек, пользующийся большим уважением.

– За 2005 год в Улле родился один ребенок, и умерло шесть ветеранов войны и труда, – привела она нерадостную статистику.

Винокурова приехала в Уллу в 1949 году после окончания Киевского медицинского училища. Родители с Украины. Отец Михаил Ефимович Диментман был репрессирован в сталинские времена как “враг народа”. Отсидел 17 лет. В 1954 году его выпустили из лагеря, и он приехал к дочке в Уллу. Пару лет проработал бухгалтером. Лагеря подорвали здоровье. Михаил Ефимович вскоре умер. Похоронили сначала в Улле на старом еврейском кладбище, а потом перезахоронили в Витебске.

Мы подъехали к пустырю, расположенному недалеко от ферм. Рядом паслись чьи-то козы. Вперемежку с кусками арматуры, битым кирпичом, бытовым хламом и кусками ржавого железа сиротливо прятались в траве, рытвинах, кустарнике памятники старого еврейского кладбища.

Стало ясно, почему дети Михаила Диментмана решили перезахоронить отца, хотя у евреев это делается крайне редко, а религиозные евреи могут перезахоранивать своих близких только в земле Израиля.

– Надо бы кладбище огородить, убрать его, – виновато сказала Анна Михайловна.

Но всем было понятно, что никто в Улле этого делать не станет. Нет денег в местном бюджете на такие поступки.

Должна быть принята общегосударственная программа сохранения старых кладбищ, которые находятся в маленьких городах, деревнях. Их никто не собирается сносить, и они века будут смотреть на людей с молчаливым укором. О сохранении этих кладбищ должны позаботиться представители всех конфессий, в том числе и еврейские организации: найти спонсоров, чтобы не было стыдно ни перед предками, ни перед потомками.

– Теперь всех хоронят на общем кладбище, – сказала Анна Михайловна. – Там порядок.

Мы ходили по кладбищу, пытаясь прочитать надписи на мацейвах. Возможно, здесь были похоронены предки Барри Гинзбурга. Наши поиски результатов не дали. Многие памятники вросли в землю, и надо проводить раскопки, чтобы открыть надписи, другие могильные камни заросли толстым слоем мха, из-за которого невозможно прочитать ни одной буквы, кое-где буквы стерлись от времени и можно только на ощупь определить, что они когда-то были выбиты на камне.

…Архивные документы, помогали воссоздать утерянный мир. Правда, от папок пахло не стариной, а сыростью. И эта проза возвращала к реальности.

По переписи 1923 года в Улле проживало1970 человек из них евреев – 1068. 34 еврейских семьи занималось земледелием. Работала еврейская начальная школа и семилетка с 5 группами учащихся. Для начальной школы одну из комнат сдавала в аренду Вера Борисовна Хотянова. А ее обязанности входило топить печи, приносить воду, производить уборку помещения, а районный исполнительный комитет платил ей 35 рублей в месяц.

В двухкомплектной школе училось 36 человек – все евреи. По сравнению с четырехклассной Ульской школой, где преподавание велось на белорусском и русском языках, это было совсем маленькое учебное заведение. Кстати, все больше еврейских родителей отдавало своих детей на учебу в обычные школы. Вот национальный состав четырехкласской школы: белорусов – 148, евреев – 114, русских – 2, поляков – 2.

И еще об одном интересном факте из того времени непременно хотелось бы упомянуть. Маленькая Улла имела свой театр. Правда под него районный исполнительный комитет в 1926 году отдал жилой дом Гени Зеликовны Хайкиной. И не смотря на ее жалобы, не возвращал его, так как дом уже был занесен в Книгу коммунальных строений.

В 1930 году в Улле действовали одна православная церковь, один костел, одна церковь христиан-евангелистов и две синагоги. Ульским раввином был Гдалья Мовшевич Асман. Поскольку других имен раввинов в списке служителей культов, составленном райотделом милиции в 1927 году, не значится, выходит, что во второй синагоге раввина не было, был только староста – а габэ. Видимо, старый раввин умер, или уехал, или его сослали (сегодня об этом можно только догадываться), а нового на такую должность в те годы подыскать не смогли. Маленькой ульской общине не чем было оплачивать (хотя бы на хлеб и воду) службу раввина, да, и уверен, немного было смельчаков, согласных на такой поступок. А вот два резника, как и в былые годы, в Улле оставались. Это Берка Давидович Манусов и Изак Мовша Беркович. Был еще резник в соседнем местечке Кубличи – Элья Симонович Фишер.

Органом местной власти в Улле был национальный еврейский местечковый совет.

Я часто пишу о еврейских местечках Белоруссии, но с таким положением дел столкнулся впервые. Не сохранилось ни одной фотографии старой довоенной Уллы: ни у коллекционеров, ни в музеях, ни в архивах. Никто не составлял списка евреев Уллы, погибших в годы Холокоста. Зачастую таким благородным и очень нужным для потомков делом занимались люди, сами пережившие трагедию Холокоста и чудом, оставшиеся в живых. Или дети, тех кто погиб, делали это в память о родителях. Нет таких списков в Иерусалиме в Мемориальном музее Яд Вашем, не опубликованы они в книгах «Память», которые изданы в Беларуси по каждому району, нет их ни в Бешенковичском районном музее, ни у краеведов. Да и довоенных жителей Уллы, тех, кто помнит историю местечка, был знаком с еврейскими семьями, я разыскал всего двоих. Понимаю, прошло много времени с тех пор, и все же меня преследовало чувство, что в отместку за наше коллективное безразличие, какая-то неведомая сила решила стереть память о прошлом этого местечка.

Софья Липовна Рабухина живет в Витебске, ей 82 года. На мои вопросы, связанные с фамилиями, именами, датами, отвечали: «Не помню, знаете, давно было». Зато со всеми подробностями рассказывала о событиях, которые ей казались наиболее значимыми в жизни. О том, как девятнадцатилетнюю худенькую девушку, бухгалтера с семью классами образования, вызвали в военкомат и определили на полугодовые курсы шоферов. Это было зимой 1945 года. Рабухины жили в деревне в Монголо-Бурятской автономной республике, куда сумели добраться в годы войны. А потом она была шофером и, когда началась война с Японией, отвозила на грузовике раненых и мертвых с поля боя в тыл. И после окончания войны еще несколько лет ей пришлось крутить «баранку» машины.

София Липовна рассказывала, как после войны вернулись в Уллу. Отец поставил дом на высоком берегу. Она пошла работать. И однажды возвращаясь, домой и, переходя Двину, провалилась под лед. Ее с трудом спасли, а потом начались болезни легких. В Улле помочь не могли и за ней прислали самолет санитарной авиации из Витебска. «Сейчас бы за мной никто специального самолета посылать не стал», – сказала она.

Я все время пытался повернуть разговор к интересующей теме. София Липовна отвечала на мои вопросы и никак не могла понять, что же интересного было в ее довоенной жизни.

– Родилась в августе 1925 года в Улле. Отец Липа Ерухимович был столяром. И брат его столярничал. Они из рабочей семьи. У них были хорошие руки. Все умели.

У отца была сестра и семь братьев. Двое из них уехали в Америку, когда отец еще был молодым.

Я прервал, с таким трудом налаженный разговор, и стал задать уточняющие вопросы.

– В каком году уехали? Кто ехал вместе с ними в Америку? Слышала ли она дома фамилии Боргак и Гуткович?

София Липовна долго вспоминала, а потом сказала:

– Отец говорил, что они здесь не захотели жить и уехали. Добирались пароходом до Риги, а оттуда уже отправлялись в Америку… Не знаю переписывались родители с ними или нет. Когда я стала самостоятельной, наступили такие времена, когда боялись об этом рассказывать даже своим детям.

– Кто из отцовских родственников оставался в Улле? – спросил я.

– Два брата, их семьи. С одним из них мы жили по соседству на улице около Западной Двины. Рядом была река Улла, и часто весной во время разлива на этом месте образовывалось целое озеро. Мы съезжали из дому во время наводнения. Вода порой доходила до окон. Жили у дяди или у других родственников. Ни разу никто не залез в наш дом и ничего не украл, хотя дом пустовал иногда по две недели. Воровства в местечках не было. Мама могла уйти доить корову и не закрыть двери на защелку.

Нравы в местечке были другие, и другая была мораль. Дом мы купили в конце двадцатых годов у людей, которые уезжали из Уллы. Нам одалживали деньги и родственники, и соседи, и сослуживцы отца. И никаких расписок никто не писал, и процентов не брал. Были уверены, что отдадут деньги в срок.

Наша мама из очень бедной семьи, – продолжила рассказ София Липовна. – Ее звали Хая. Она тоже ульская. Мой дед умер молодым от чахотки. У них не было денег на лечение, и он «сгорел» быстро. Остались пятеро дочерей. Одна – перебралась в Латвию. Много ульских уезжало жить в Даугавпилс, Ригу. Вторая сестра с семьей уехала в Америку.

Мама была неграмотная. Она не умела ни читать, ни писать. Нигде не работала. Зато была отличной хозяйкой. Знаете, как раньше жили?

Это тема заинтересовала меня, и попросил рассказать подробнее.

– Базар в Улле работал каждый день, но самый лучший был в пятницу, субботу и воскресенье. Приезжали на базар крестьяне из многих деревень, народу было столько, что не протолкнешься. И купить можно было все, что душа пожелает. Если мама покупала мясо, то брала обычно заднюю четверть от теленка. Несла домой, разделывала и складывала в погреб. У нас был глубокий погреб, отец обложил его кирпичом, и продукты там могли храниться долгое время.

В 1932 году София Липовна пошла учиться в еврейскую начальную школу. Она находилась рядом с костелом Святого духа, и во время большой перемены девочки из еврейской школы иногда забегали в костел. Им было интересно посмотреть, как горят свечи, как молятся люди. Тем более, что по Улле ходили разговоры о местном ксендзе Станиславе Цыбулевиче. Он был самостоятельным человеком, не кланялся властям, и люди уверяли, что скоро его арестуют. Они были правы, впрочем, в то время такие прогнозы чаще всего сбывались. Станислава Цыбулевича арестовали, как «руководителя антиреволюционный националистической группы, организовавшей массовые выступления польского населения». Обвинение было надуманное, а приговор реальный – высшая мера «расстрел».

–А в синагогу вы заходили? – спрашиваю я.

– Я помню деревянную синагогу, которая стояла напротив аптеки. Мы туда тоже заходили с девочками из любопытства. Отец каждое утро начинал с молитвы, ходил в синагогу, старался бывать там каждый день, а мама даже по праздникам туда не ходила.

На Песах дома пекли мацу. К празднику готовились загодя, с начала весны. Отец что-то белил, красил, ремонтировал, особенно после очередного наводнения. Мама заготавливала муку, просеивала ее, чтобы и крошки хлеба туда не попало. Она приглашала двух-трех бедных женщин. Они раскатывали тесто, а потом мама сажала мацу в печь. Впекали мы только для себя. Мне кажется, в то время в Улле каждая семья выпекала мацу самостоятельно. Папа доставал с чердака пасхальную посуду. К нам приходили на обед гости.

Перед самой войной София Рабухина успела окончить семь классов белорусской школы. После четырех классов еврейской их перевели в белорусскую, а потом, в 1937-38 годах еврейские школы и вовсе были закрыты.

До сентября 1939 года Улла находилась в непосредственной близости от западной границы Советского Союза. И, естественно, здесь строились стратегически важные объекты, дислоцировались воинские части. В эти годы был построен новый мост через Западную Двину, открыт небольшой цементный завод, за мостом сооружен военный аэродром, построены ангары для самолетов и дома летчиков. Это место в Улле и сегодня называют «Городок».

А вот до ближайшей железнодорожной станции Ловжа приходилось идти пешком, если не было лошади или попутной машины, 17 километров.

22 июня 1941 года Рабухины были в деревне недалеко от Уллы. Здесь же находилась и семья одного из руководителей поселкового Совета. София Липовна вспоминает, что он приехал к своим и сказал, чтобы нужно собирать самое необходимое и уходить. Тоже он сказал и Хае Рабухиной. Но та ответила: «У нас такой дом, такие деревья в саду, такой огород, все сделано своими руками, как это можно оставить без присмотра». Ей было жалко оставлять новую люстру, которую они купили незадолго до войны. Липа Рабухин в этом разговоре участия не принимал. Он, как обычно, в свободное время сидел в «пожарке». Липа Рабухин был членом местечковой добровольной пожарной дружины и очень гордился этим занятием. Как только пожарники узнали о войне, они тут же собрались и объявили готовность №1. Ждали, что в Улле начнутся пожары. Они и представить себе не могли, что огонь войны нельзя будет потушить с помощью местечковой добровольной пожарной дружины.

Рабухины ушли из Уллы через несколько дней. Стали за мостом ждать грузовик, на котором их должны были довезти до железнодорожной станции. Но машины не было. И они решили переночевать у знакомой женщины. Их пустили и утром даже напоили чаем, а потом женщина сказала: «Немцы придут, увидят, что я держу у себя евреев, и мне не поздоровится. Уходите и не держите на меня обиды». Люди, даже далекие от политики, от властных структур, знали, вероятно, от польских беженцев, что гитлеровцы уничтожают евреев и всех, кто помогает им.

Рабухины пешком дошли до Орши, и только там, усилиями и волей Хаи, сели в эшелон, двигавшийся на восток.

Довоенный житель Уллы Борис Либерман сейчас живет в израильском городе Ашдод. И он, к сожалению, после перенесенных болезней не все может вспомнить, и часто вместо него на вопросы отвечала жена, которая знает об Улле только по семейным рассказам.

Дед Бориса Менделевича был раввином в Улле. Его звали Гирш Фарбман. Но Гирш умер сравнительно молодым и Борис, родившийся в 1929 году, его не помнит.

О начале войны Либерманам сообщил старший сын Ицик. Ему было 25 лет. Он тоже работал в поселковом совете.

Глава семейства Мендель, работавший заготовителем, и, вероятно не бедствовавший, не хотел уходить из Уллы. Говорил, что немцы в первую мировую войну здесь были и ничего плохого никому не сделали. Он не коммунист, не активист, чего ему боятся.

Но Самуил, которому недавно исполнилось 18 лет, твердо сказал: «Надо идти». И его послушались.

Либерманы перебрались на противоположный берег Западной Двины на лодке. Потом пошли в деревню. Там находилась группа ульского детского сада с воспитательницами. Они тоже говорили: «Надо уходить». И Либерманы пошли на восток. Их бомбили. Добрались пешком до Витебска, а уж там сели в поезд.

– Из Улла мало кто успел уйти. Семей двадцать не больше, – считает Борис Либерман.

Его старший брат Ицик погиб на фронте. Яша, Самуил и Иосиф воевали, вернулись домой с ранениями.

К началу войны в местечке проживали 516 евреев. Мужчин призывного возраста успели забрать в действующую армию. На фронтах Великой Отечественной войны погибло более 200 ульчан, и среди них Альшевский Монас Абрамович, Гитлин Зелик Давидович, Либерман Ицик Менделевич и другие евреи.

О патриотизме, интернационализме советских граждан в довоенные годы говорили много. Но на деле эти слова часто не выдерживали испытание на прочность. Улла стоит особняком: в годы войны никто из жителей городского поселка не стал полицаем. Конечно, без предателей немецкие оккупанты не обходились, но в поселке эти гнусные обязанности выполняли не местные жители.

Как и во многих вопросах, в факте создания ульского гетто, нет установленных и подтвержденных документами дат. Вернее, даты фигурируют в документах, но разные. И приходится сравнивать, анализировать, а порой, и домысливать.

Из ульских евреев, остававшихся на оккупированной территории, в живых остались единицы.

Хотят слухи, что какая-то женщина откупилась и спасла своих детей, отдав гитлеровцам, золото, доставшееся ей в наследство от родителей. Не верю этому, есть много аналогичных примеров, когда фашисты забирали золото и, когда убеждались, что больше богатств у людей нет, убивали их. А кого им было стесняться, перед кем держать данное слово? Они не считали евреев людьми, а, следовательно, какие могут быть с ними договоры.

Борис Либерман рассказал мне о том, что русский муж Иван Алексеев, который был охранником моста, каким-то образом умудрился спасти свою жену Соню. В 41-м году ей было 22 года. В местечке, где у всех были прозвища, ее называли «Сонька-рыжая».

Софья Алексеева и после войны жила в Улле. В книге Геннадия Винницы «Горечь и боль» опубликовано краткое интервью с ней:

«Гетто было создано в декабре 1941 года на месте, где сейчас находится ПТУ №3. Там стояло деревянное здание райисполкома, куда и согнали всех евреев. Охраняли их полицаи. Евреи носили желтые звезды…

Колючей проволокой гетто не огораживали. Евреев выпускали в поисках еды. Они ходили в соседние деревни. К вечеру обязаны были вернуться».

Первые массовые расстрелы, произошли, в морозный и ясный день 5 декабре 1941 года. Фашисты отобрали тех, кто мог оказать им сопротивление, тех, за кем могли пойти люди. Это были представители местечковой интеллигенции, молодые девушки и женщины, мужчины, кого по каким-то причинам не забрали в армию. Их отправили на работы в район военного городка и обратно они не вернулись. Фашисты были хорошими психологами. Они расстреляли тех, кто могли стать лидерами, а остальных лишили воли к сопротивлению. Издевательства, голод, болезни, смерти близких довершили эту картину. Старики, женщины, больные – узники ульского гетто – ждали смерти, как избавления. Они перестали мечтать о воле.

Ульское гетто просуществовало до осени 1942 года.

Из протокола допроса Козика Франца Сильвестровича, 1921 г.р., уроженца дер. Бортники. Допрос был произведен следователем Чрезвычайной Государственной Комиссии по выявлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников на временно оккупированной советской территории 31 марта 1945 года. Прошло всего три года, и в памяти еще были свежи все подробности страшной трагедии.

«Когда немецкие войска заняли нашу территорию, я, как невоеннообязанный, остался под оккупацией. Недалеко от нашей деревни был лагерь еврейского населения. В 1942 году, я как раз в этот день был дома, из еврейского лагеря, где находилось человек 365, стали немцы выгонять людей на поля к «лисьим норам», так называлось это место в народе. Когда все еврейское население: детей, стариков, женщин и мужчин, пригнали немцы к «лисьим норам», вскоре послышались выстрелы. Выстрелы длились часов шесть, после чего начали взрывать яму, в которой лежало много трупов».

Яму взорвали, потому что в воронке от снаряда, куда первоначально решили сбросить труппы, место для них не хватило. И тогда позвали на помощь саперов.

Из протокола допроса Шевяко Адама Бонифатовича, 1903 г. р.

«Когда немцы заняли нашу территорию, я попал в немецкий плен, откуда сбежал и проживал по месту жительства (местечко Улла). Нас девять человек немцы заставили охранять имущество военного городка. Это было в 1942 году. Как-то немцы домой нас не отпустили, собрали всех в отведенное место и приказали не расходиться. Спустя немного времени немцы пригнали колонну еврейского населения, среди которого были дети и старики, которые сами не могли идти и их привозили на повозках. Нас на улицу не выпускали. Когда все еврейское население из лагеря пригнали на военный городок, послышались залпы выстрелов. Население кричало, и было нам очень грустно. Расстрелы были часа два, после чего нас выгнали с лопатами и заставили закапывать труппы. Когда мы пришли к яме, она была длинной шесть метров и шириной пять метров, яма уже была немного присыпана землей, но еще видны были человечьи ноги и головы – все окровавленные. По приказанию мы закопали яму. Немцы также расстреляли очень много советских граждан, так, к примеру, расстреляли всю семью Синкевичей, за то, что один из них был комиссаром партизанской бригады. Так же были частые массовые расстрелы русских военнопленных».

Стариков и немощных людей, которые сами не могли идти, среди узников оказалось немало, потому что понадобилось семь подвод, чтобы довести их до места казни. Об этом сообщал следователям Гарелик Иван Васильевич, 1894 г. р., проживавший в местечке Улла.

«Как-то дорожный мастер Юшкевич дал мне распоряжение пригнать к нему лошадь в семь часов утра. Когда я пригнал лошадь, ко мне подошел один немец и приказал ехать к еврейскому лагерю. Со мною было еще шесть подвод. Подъехав к лагерю, на наши подводы посадили стариков и приказали вести на военный городок, который расположен недалеко от местечка Улла. Привезли их в деревянный дом, немцы приказали евреям зайти в дом, а нас отправили назад… В лагере мне на повозку положили три чемодана и приказали вести туда же. Когда я приехал к назначенному месту, то гражданин Уллы Чекан сказал мне, что всех евреев расстреляли».

Евреев сначала загоняли в столовую на территории военного городка. Потом выводили партиями и расстреливали у овощехранилища.

Оккупанты были практичны до мелочей. Не забыли даже о трех чемоданах с вещами узников, и специально отправили за ними возницу.

Потом эти вещи отдавали или продавали местному населению, называя это актом благотворительности и торжествующей справедливости. До большего цинизма трудно додуматься.

Родственники Барри Гинзбурга были среди тех жителей Уллы, которых немецко-фашистские захватчики расстреляли на территории военного городка.

На памятнике, который установлен на месте расстрела узников Ульского гетто, написано:

“Товарищ, обнажи голову перед памятью погибших. На этом месте покоятся 320 жителей Уллы: детей, женщин, стариков, зверски замученных и закопанных заживо немецко-фашистскими палачами…”.

Местные жители считали, что здесь захоронено больше 360 человек.

Памятник на месте гибели узников гетто открыли в 1974 году.

Вокруг был пионерский лагерь “Орленок”. У памятника проходили пионерские линейки, всесоюзные “Вахты памяти”.

В 90-е годы, уже после перестройки, в Уллу приехали земляки, много лет жившие в Израиле. Они положили у памятника черную гранитную плиту, на которой на иврите написано, что тут погребен Яков Шолом. Скорее всего, это один из узников гетто.

Когда мы приехали на территорию городка, вокруг шла стройка. На месте детского лагеря делали Парк отдыха. Памятник был ухожен, покрашена ограда, посажены цветы.

…Когда Винокурова в конце сороковых приехала в Уллу, здесь жило с десяток еврейских семей. Это были те, кто вернулся на родину после демобилизации, эвакуации. Председателем райисполкома работал Юдасин.

София Липовна Рабухина говорила, что верующие старики, в том числе и ее отец, собирались у кого-то дома, молились. Был миньян, то есть десять взрослых мужчин, необходимых для совершения публичного богослужения. Кстати отец Софии – Липа Ерухимович Рабухин прожил 102 года, и пока хватало сил, был примерным прихожанином уже витебской синагоги.

Мне рассказывал о тех временах Михаил Руткин, мой давний знакомый. В Улле находился детский дом, где в трудные и голодные послевоенные годы, как могли, обогрели и накормили детей-сирот. Среди них был и маленький Миша Руткин. Всякое случалось в детском доме, особенно среди обозленных жизнью детей. Но Михаил Руткин всегда с благодарностью вспоминал о людях, которые работали здесь.

По переписи 1970 года евреями назвали себя 12 жителей поселка Улла.

Умеют ли евреи работать на земле?

К началу XX века Гутковичи и Боргаки жили в основном в городах и местечках. Они осваивали различные ремесла, пытались найти счастье в коммерции. Некоторые семьи оставались жить в деревнях, заниматься сельским хозяйством. Здесь жили их родители, здесь рождались дети.

Буквально в нескольких километрах от Уллы находится деревня Бортники. С американскими гостями мне не удалось заехать туда, хотя пейзажи в Бортниках красивейшие и рассказать было бы о чем.

Ранней осенью 2000 года я приезжал в эту деревню. Давно хотел попасть на место, где когда-то был еврейский колхоз, встретиться со старожилами, поговорить с ними, узнать их мнение о евреях-землепашцах. Столько анекдотов слышал на эту тему. Рассказывали их не патологические антисемиты, а сами евреи. Волей-неволей начинаешь думать: может, мы народ непригодный к сельскохозяйственному труду. (Откуда только в Израиле появилось высокоразвитое сельское хозяйство?).

В Бортниках и в соседней деревне Слобода евреи жили и работали задолго до основания колхозов, до свершения революции.

Слобода было родным местом для семьи земледельца Лейба Берковича Гутковича. В Цуруках, это недалеко отсюда, в Сокоровском сельском совете, крепким хозяином считался Иосиф Абрамович Гуткович. У него было 6 десятин пашни, лошадь, домашний скот, птица. Кроме него в семье было двое трудоспособных мужчин и две трудоспособных женщины.

В тридцатые годы XIX века Слобода стала одним из первых еврейских земледельческих поселений в Западном крае. В 1831 году еврейские семьи купили (а не арендовали) 223 десятины земли и обосновались здесь. Вероятно, это не были бедные люди и до этого момента они жили где-то рядом в местечках Улла, Ушачи, Кубличи, Лепель.

Российский самодержец в те годы принимал много решений, касавшихся судеб евреев. Подчас они противоречили друг другу, иногда были просто невыполнимы. Часть указов касалась трудоустройства евреев, занятия их сельскохозяйственным трудом. Еврейские сельскохозяйственные колонии хотели учредить в Астраханской губернии, Новороссийском крае, в Таврии и даже Сибири. Люди поднимались с насиженных мест, отправлялись в дальний путь, а следом летел указ, приостанавливающий переселение.

Предпринимались попытки закрепить евреев на земле и в Западном крае. В 1847 году государство даже приняло специальное Положение. Грозили сдачей в рекруты тем евреям, кто в течение шести лет не разовьют свое хозяйство до достаточного уровня. Что подразумевалось под словом “достаточный”, и кто был судьей в этом деле – я так и не узнал.

В первые же годы евреи–поселенцы Слободы успели стать крепкими хозяевами и самостоятельными людьми.

В 1898 году здесь проживало 28 семейств, как их называли, «коренного еврейского населения». Семьи были немаленькими. Население – 185 человек.

Революцию евреи земледельческого поселения встретили без особого энтузиазма, но и без волнений. Они считали, коль добывают свой хлеб нелегким трудом, их политические страсти не коснуться.

Но когда пришло время всеобщей коллективизации, на месте еврейского сельскохозяйственного поселения возник национальный колхоз «Ротфельд» («Красное поле» – идиш). По-другому быть просто не могло, хотели или не хотели этого жители Слободы.

Из старожилов здешних мест, помнящих довоенную жизнь, я встретился с Евдокией Лавреновной Сапего (Садовской).

– Здесь колхоз еврейский был. Евреи жили и в соседней деревне Цуруки. В колхозе была льнопрядилка, маслобойня, свиноферма, кирпичный завод. Делали метлы и возили их в Городок продавать. Евреи – деловые люди. Они жили богато. В «Ротфельде» работало все население Слободы от мала до велика.

В 1933 году в «Ротфельде» построили скотный двор на 100 коров, зернохранилище.

Председателем колхоза был Матвей Тимкин.

Евдокия Лавреновна называла имена своих довоенных подруг: Хайка, Дора, Бентя… А потом, как будто извиняясь, сказала:

– С памятью что–то, не помню фамилий. Вы поговорите с Фрузой Грицкевич, она с 1926 года, должна помнить евреев.

Фруза Николаевна Грицкевич убирала картофель недалеко от своего дома.

– А чего это вы вдруг евреями интересуетесь? – спросила она.

И узнав, что мы пишем книгу и не собираемся ничего требовать или просить, стала рассказывать:

– Я с детства жила среди евреев. Деревня была еврейской. Только в нескольких домах у шоссе до войны жили белорусы. Наша семья жила в этих домах. Сейчас сохранилась только одна довоенная хата. Понятное дело, после войны там живут другие люди. Я работала в колхозе «Ротфельд» каждое лето. Платили нам хорошо и давали по одному литру молока в день.

– Кто еще может рассказать про еврейский колхоз? – спросил я.

– Добровольский, – ответила Фруза Николаевна. – Он сейчас дома.

Мы вошли в светлый и просторный дом Аркадия Александровича Добровольского. Он сидел за столом, обутый в валенки.

– Что-то ноги разболелись, – сказал он. – Может, к непогоде, а может, к старости, – и засмеялся.– До войны я жил не в Слободе, а в деревне Багрецы. Это недалеко отсюда. В «Ротфельде» была комсомольская организация, и мы тут часто собирались. Я дружил с Борей Тимкиным.

Интересные факты про Слободскую еврейскую школу я нашел в Государственном архиве Витебской области. Это была четырехклассная школа, открыли ее в 1924 году. Занятия, естественно, шли на идише.

В школьных отчетах значится, что на одного ученика приходилось 1,3 квадратных метра пола, 2,6 кубометра воздуха. В учебном заведении было 10 трехместных лавок, одна классная доска, один стол и одно кресло. Не богато, но по тем временам не самый худший вариант сельской школы. В 1924 году Слободской еврейской школой заведовала (она же была единственной учительницей) Соня Пейсахович. Было молодой учительнице 20 лет, и еще известно, что была она дочерью кустаря.

В еврейской школе учились 23 еврея и 4 белоруса – все дети возраста начальной школы, жившие в Слободе. Заметьте, белорусские родители не писали жалобные письма, почему их дети учатся в еврейской школе, никто не выяснял – какая титульная нация и на каком языке следует преподавать. Все было естественно и не давало поводов для конфликта.

В годовом отчете Соня Пейсахович напишет: «Когда приступила к работе, сказался недостаток в еврейских книгах. Первое полугодие прошло без книг. На второе полугодие съездила в Полоцк и привезла нужные книги. Но при школе нет детской библиотеки, что очень отражается на развитии детей… Школа, совместно с пионерским отрядом, выпускает стенгазету (1 раз в два месяца). Дети получают много гигиенических навыков. Школа ведет общественную работу, ставятся спектакли к революционным праздникам…».

Не знаю, в силу, каких причин, но в Слободской школе часто менялись учителя. Наверное, в те времена, как и теперь, молодых людей, особенно получивших специальное образование, тянет в большие города.

В 1926 году в школе уже работала Этка Соломоновна Асовская, а на следующий год – Михаил Ялов. Школа арендовала для занятий недавно построенный дом Менделя Кагана.

…В конце июня 1941 года фашистские войска пришли в Бортники, Слободу, соседние деревни. Вернее, немецкие войска прошли эти деревни, а новую власть представляли их помощники: старосты, полицаи.

Страшную хронику 1941–42 годов нам пришлось собирать буквально по крупицам, разговаривая с жителями Слободы, Бортников, Сокорово.

В начале августа 1941 года немцы и их подручные согнали евреев из всех окрестных деревень в Слободу.

– Среди них была и моя школьная учительница Анна Аркина, – вспоминает Евдокия Сапего.

Старожилы вспоминают, что рядом с лесом в большом доме жила еврейская семья. Родители с сыновьями (почему-то боялись именно за них) ушли на восток, а дом, корову и остальное хозяйство оставили на дочку Хайку. Мол, с девочкой немцы ничего не сделают…

Почти год прожили люди в нечеловеческих условиях. Над ними издевались, их гоняли на самые тяжелые и порой бесполезные работы. С едой было чуть легче, чем в других гетто. Оставались в подвалах небольшие запасы картошки, овощей. Сытно не ели, но от голода все же не умирали.

…Это было осенью 1942 года, точную дату никто так и не смог вспомнить. В Слободу приехали 12 человек зондеркоманды из местечка Камень. Вместе с ними были полицаи и староста.

– Староста – поганый был мужик, – вспоминает Фруза Грицкевич. – По-немецки неплохо говорил, и все старался выслужиться перед фашистами.

Зондеркоманда собрала всех евреев Слободы в доме у Мушки – жила такая еврейская женщина в деревне. Кто не вместился в хату, ждал своей участи во дворе дома.

Сначала под конвоем повели в лес мужчин. Их было немного. Приказали взять лопаты. Сказали, что будут строить дорогу. Люди предчувствовали недоброе, но о том, что их ведут на расстрел, не догадывались.

Мужчины выкопали в лесу две траншеи. И в это время застрочил пулемет. Люди падали в свежевырытую землю, раненых добивали и тут же закапывали.

Среди тех, кого пригнали к дому Мушки, была и Фрида Грицкевич.

– Я была чернявая. Меня приняли за еврейку. Я стояла во дворе со своей подругой Дорой. После того, как расстреляли мужчин, стали уводить в лес женщин и детей. Уводили по десять человек. Конвоировали обычно четыре полицая. Подводили к траншее, и в это время начинал стрелять пулемет. Когда подошла моя очередь идти, староста сказал, что я – белоруска, и меня отпустили.

Спаслись в тот день единицы. Рассказывают, что врача Зарогацкую и Анну Гуревич спрятали Иван Семенович и Анастасия Степановна Жерносеки. Спрятались от расправы мальчик и девочка. Но фамилий их мы не узнали.

На месте расстрела несколько дней шевелилась земля. В лес на то самое страшное место еще долго бегали собаки, а люди обходили его стороной.

Сейчас на месте расстрела стоит скромный и неухоженный памятник. Редкий человек, оказавшийся в лесу, подходит к нему… На памятнике нет таблички с фамилиями людей, расстрелянных здесь. Но мы по архивным документам знаем фамилии довоенных учеников Слободской еврейской школы. Многие из них лежат в этой земле.

Коган Роха, Тимкин Зисля, Аксенцева Брайна, Дубман Хава, Хайкина Мира, Коган Исаак, Гершанская Фрейна, Аронсон Рива, Коган Буша, Раппопорт Шолом, Тимкина Брайна, Акишман Маня, Коган Рива, Натаревич Фантя, Гершанский Герш, Хайкина Ханя, Натаревич Шолом, Гершанская Галя, Натаревич Муля…

По биографиям Боргаков – Гутковичей – Гинзбургов можно изучать историю литваков – евреев, живших в Литве, Белоруссии, восточной Польше. Их семейная летопись прослеживается с начала XIX века, и ни одно значительное историческое событие не обошло эту семью стороной.

Дов Бер Боргак родился в Полоцке в 1819 году в семье мещанина Овсея Боргака.

В юные годы попал на службу в русскую армию. При самодержце Николае I в 1827 году для евреев была введена рекрутская повинность. Ее цель – не столько укрепить армию, сколько обратить, как можно большее число иудеев в православие, и тем самым способствовать решению «еврейского вопроса». За 25 лет казарменной жизни, где естественно не было никаких условий для соблюдения религиозных законов, еврей должен был отойти от своей веры. В рекруты брали с 18 лет. Каждой еврейской общине доводили обязательный план по рекрутам. Возможно, 15-летнего Дов Бера отправили в рекруты раньше положенного возраста, приписав в документах три года, чтобы общине выполнить план, и не остаться в должниках. Или Дов Бера отправили служить вместо сына богатого соседа, который сумел откупиться?

Но самой страшной была участь несовершеннолетних 12-летних еврейских мальчиков, которых тоже забирали в русскую армию при Николае I. Многие, просто не выживали в первые же годы, над другими издевались «дядьки» – воспитатели. До 18 лет юные призывники находились в батальонах или школах кантонистов «для приготовления к воинской службе», а потом – 25 лет рекрутчины. Детей заставляли принимать христианство, менять фамилии и редко кто из кантонистов, пройдя через все круги этого ада, возвращался домой, не утратив своей веры.

Если Дов Бер Боргак попал в армию, значит, был из семьи малообеспеченной, не способной откупиться и далекой от руководства полоцкой еврейской общины.

Сороколетний солдат Дов Бер Боргак в 1859 году возвращается в родные места и селится в деревне Городец. Как оказался Дов Бер или Берка, как его звали дома, в этой забытой Богом и людьми деревне?

Может, не захотел возвращаться в Полоцк, потому что не прошла у него обида на тех, кто на долгие годы оторвал его от родного дома, от привычной жизни?

Или никто в Полоцке его уже не ждал, и жизнь надо было начинать с нуля. Дов Беру сосватали двадцатилетнюю девицу Эстер. Ее отец Абрам арендовал яблоневый сад, находящийся в деревне Городец на берегу реки Ушача, и передал это дело своему зятю.

Через год появился в семье первенец. Назвали мальчика Овсеем, в честь полоцкого деда. Скорее всего, к этому времени отца Дов-Бера уже не было в живых, и по еврейской традиции его имя досталось младенцу.

Через семь лет в семье появился сын Абрам, названный уже в честь деда по материнской линии, затем дочь Песя.

На какое-то время семья перебирается в Лепель. Там рождается Ривка-Геня, бабушка Барри Гинзубурга. И следом чередой идут девочки: Геня, Нехама, Ида.

Умирает первая жена. Дов Бер, видимо крепкий был мужчина. Не только пережил первую жену, которая была его моложе на двадцать лет, но и женится вторично на Кейле, дочери Лейба.

Трудно выяснить все нюансы его жизни. Но в старости в 1894 году Дов Бер снова оказывается в деревне Городец. Он не только, как и в прежние годы арендует яблоневый сад, но и занимается портняжим делом.

Генеалогическое древо семьи Боргаков – Гутковичей – Гинзбургов настолько крепко и ветвисто, что своей кроной нависает над многими городами и местечками Белоруссии. Здесь и уже упомянутые нами Лепель, Улла, населенные пункты Ульской волости деревня Балбино, имения Огустберг, Боровка, Добрейка, местечки Кубличи, Шклов, Головчинск, Княжин. города Полоцк, Могилев, Гомель.

Но в семейных воспоминаниях, в домашних разговорах за праздничным столом у Гинзбургов, в первую очередь упоминалось название деревни Городец. Этот населенный пункт стал для американской семьи символом далекой российской старины, образом безмятежного и спокойного века.

И во время любых бесед, переговоров, обсуждений предстоящих поездок в Беларусь, Барри обязательно говорил, что хочет побывать в Городце.

Что было известно мне об этой деревне? На карте Лепельского района я нашел несколько населенных пунктов с аналогичным названием. А если присоединить к поиску еще и соседние районы, то Городцов станет аж целых шесть. Названия деревень Слобода, Межа, Городец, – из числа самых распространенных в Беларуси.

Я просил уточнить, дать какую-то дополнительную информацию и, наконец, получил ее: в памяти у Барри Гинзбурга остались слова “Гутовская волость”.

Я вздохнул с облегчением, хотя полной ясности это не принесло. Гутовская волость была ликвидирована в феврале 1923 года и ее территория включена в состав Ушачской волости Бочейковского уезда.

Изучая в архивах старые книги, карты, я добрался до трех маленьких деревень с названием 1-й Городец, 2-й Городец и 3-й Городец. Фактически это были три хутора одной деревни.

В 1-м Городце в начале XX века было 5 дворов и 41 житель; 2-й Городец был самым крупным – в нем насчитывалось 16 дворов, проживало 55 мужчин и 42 женщины, и в 3-м Городце было всего 4 двора, и жили здесь 27 человек.

Но именно в 3-м Городце жили евреи. В 1926 году это были семьи Златы Моисеевны Свердловой – 5 душ, Бенцы Хаимовны Свердловой – 5 душ, Давида Берковича Релеса – 4 души и Янкеля Берковича Ривмана – 2 души.

Во время очередного приезда в Беларусь Барри и Мэрл Гинзбургов мы отправились в Городец. Вместе с нами по местам, связанным с прошлым их семьи, путешествовал Лойт Вестерман.

Он тоже живет в Нью-Йорке, занимается строительным бизнесом, и впервые приехал в Беларусь.

Я спросил у Гинзбургов:

– Кем Вам приходится Лойт?

И Барри с Лойтом стали выяснять степень родства. Я давно заметил, что в местечковых еврейских семьях это всегда трудноразрешимый вопрос. И вовсе не потому, что мы «Абрамы, не помнящие родства». Просто у евреев, живших в местечках в Беларуси, Украины, Литвы, Польши были приняты внутриродовые браки, то есть мужем и женой могли стать двоюродные брат и сестра или более дальние родственники. И ветви генеалогического древа так сильно переплетались, что очень трудно разобрать, кем и кто приходится кому.

В конце концов, после многоминутного разговора, одну из родственных линий мы выяснили: бабушка Лойта – это двоюродная сестра Барри.

Эмигрировали в Соединенные Штаты предки Барри и Лойта в одно время, только, судя по воспоминаниям, добирались до цели разными маршрутами. Одни по Западной Двине на пароходе до Риги, другие – на перекладных прибыли в Европу и из Гамбурга на пароходе поплыли в США.

И вот мы едем в деревню Городец, только не в архивную или книжную, а в реальную, сегодняшнюю.

Дорога то поднимается вверх, то мы катимся вниз, что мгновенно ощущают наши мобильные телефоны, они перестают в низинах поддерживать связь. То слева, то справа от нас красивейшие места. Проезжаем мимо Дома отдыха “Лесные озера”. Когда-то в этих краях собирались паломники из многих губерний России, они шли за десятки и сотни километров. Всюду разносилась молва о местных целебных грязях, которые лечат чуть ли не все болезни.

И вот, наконец, дорожный указатель «Звонск – 1км». Я достаю блокнот и читаю выписки, сделанные в архиве: «Городец относится к Звонскому сельскому обществу». Значит, мы у цели.

Барри Гинзбург вспоминает, что его родственники жили в местечке Кубличи. Ближайшая к Городцу почтово-телеграфная контора в начале XX века находилась в местечке Кубличи. Все сходится.

Мы проезжаем по гравийке каких-то пару километров и читаем на дорожном указателе «Городец».

Барри и Мэрл Гинзбурги, Лойт Вестерман радостно восклицают. Цель, к которой они стремились много лет, достигнута.

Мы вышли из машины. Маленькая деревенька, окруженная сосновым лесом. Летом в солнечный день, без сомнения, очень красивое место, когда даже старые покосившиеся заборы и доживающие свой век дома кажутся живописными и привлекательными. Но в серый ноябрьский день, когда падает мокрый снег и под ногами хлюпает грязная жижа, это выглядит уныло и безрадостно.

Мы сфотографировались на фоне деревенских домов, на фоне колодца-журавля. Американские гости спросили: «Что это такое?» Барри поинтересовался: “Где находился яблоневый сад, который арендовала семья Боргаков?”. По семейным преданиям кто-то из его родственников трудился в Городце на водяной мельнице.

Я спросил о мельнице у местной жительницы. Она отрицательно покачала головой. На своем веку, а ей лет шестьдесят, такого не помнит.

Мы спустились с горы, и перед нами речка Ушача. Висячий мостик, раскачивающийся, как маятник у часов, сброшенные в воду старые автомобильные покрышки. Возможно, мельница стояла именно здесь. И где-то рядом на берегу был яблоневый сад.

Деревня Городец доживает свой век. Дома, которые скорее напоминают «киношные» декорации и боятся любого ветра, заборы, которые держатся «на честном слове» и сараи, сложившиеся как карточные домики. Как сказал наш водитель Илья: «Дорога через Городец ведет в тупик».

Барри Гинзбург не увидел ожидаемого и скомандовал: «Поехали обратно».

Мы спросили у прохожего, как лучше выехать на Ушачи. Он посмотрел на наши комфортабельные машины и решил, что мы очередные столичные дачники, которые скупают здешние дома-развалюхи, сносят и на их месте строят вполне современные коттеджи, в которых живут пару летних месяцев.

Мы уезжали из Городца. В машине повисла тишина, и я сказал: «Мечты всегда красивее реальности».

Назавтра Барри и Мэрл на открытии реконструированного благотворительного центра “Хасдей Давид” ждала встреча с членами витебской еврейской городской общины. Гинзбурги сделали щедрое пожертвования, благодаря их помощи благотворительный центр увеличил свои площади, поменял архитектурный облик, закупил современное оборудование, смог открыть новые программы. Когда снимали белый холст с памятной таблички, на которой написаны имена благотворителей, Барри сказал: “Я тоже из Вашей общины. Мои предки отсюда, с витебской земли. Поэтому я с пониманием жертвовал деньги. Я с восхищением сегодня слушал, как пели еврейские народные песни ваши артисты. Мы с Вами”.

В этих словах был, конечно, праздничный пафос, но они растрогали всех, пришедших на открытие благотворительного центра.

Барри и Мэрл Гинзбурги от всей души помогают евреям Беларуси. Ими установлены именные стипендии для тех, кто решил получить высшее, или второе высшее образование. Они оказывают финансовую помощь еврейскому детскому садику в Минске. Выделяют средства для дополнительного питания, лечения и укрепления здоровья нуждающихся людей.

Еще один сюрприз ждал Гинзбургов впереди. Среди тех, кто получает именую стипендию, назначенную ими – Настя Батенко. Учится в Минске, будущий дизайнер. Девичья фамилия ее бабушки Гуткович. Она из Бешенковичского района, то есть из тех мест, где жили предки Барри Гинзбурга, и, возможно, их родственница.

Когда на конкурсной основе назначалась стипендия, фамилия бабушки нигде не фигурировала. Это случайное совпадение. Но в нем есть много символичного.

Руководитель общинных программ Раиса Кастелянская поведала о своей семье: сестра ее отца была замужем за Давидом Гутковичем из Уллы. И рассказала про детей Давида Гутковича, которые воевали на фронте, пали смертью храбрых в боях с фашистами, были расстреляны в Бешенковичском гетто, пережили блокаду в Ленинграде. Жизнь разбросала семью, и сейчас внуки и правнуки живут в разных странах мира.

На плакатах, вывешенных в Витебском благотворительном центре, были написаны на русском и английском языках трогательные слова: «Дорогие Мэрл и Барри! Вы приехали домой». Это вызывает и улыбку, и умиление. Нас сближает прошлое, но разделяют тысячи километров, мы разные в восприятии мира, вкусах, менталитете.

Но все же приятно осознавать, что где-то на противоположной стороне Земли, есть такие люди, как Мэрл и Барри.

Хочется верить, что в белорусские города и местечки, где когда-то жили предки Гинзбургов, станут приезжать их дети, внуки и правнуки. Они будут интересоваться, и знать историю своей семьи, народа, наши традиции. И никогда не прервется знаменитая «золотая цепь» поколений.

Местечки Витебской области

Витебск• Альбрехтово• Бабиновичи• Бабыничи• Баево• Барань• Бегомль• Бешенковичи• Богушевск• Борковичи• Боровуха• Бочейково• Браслав• Бычиха• Верхнедвинск• Ветрино• Видзы• Волколата• Волынцы• Вороничи• Воропаево• Глубокое• Гомель• Городок• Дисна• Добромысли• Докшицы• Дрисвяты• Друя• Дубровно• Дуниловичи• Езерище• Жары• Зябки• Камаи• Камень• Колышки• Копысь• Коханово• Краснолуки• Краснополье• Кубличи• Лепель• Лиозно• Лужки• Лукомль• Лынтупы• Любавичи• Ляды• Миоры• Оболь• Обольцы• Орша• Освея• Осинторф• Островно• Парафьяново• Плисса• Подсвилье• Полоцк• Прозороки• Росица• Россоны• Сенно• Сиротино• Славени• Славное• Слобода• Смольяны• Сокорово• Сураж• Толочин• Труды• Улла• Ушачи• Цураки• Чашники• Черея• Шарковщина• Шумилино• Юховичи• Яновичи

Главная

Новые публикации

Контакты

Фотоальбом

Карта сайта

Витебская область

Могилевская область

Минская область

Гомельская область