Поиск по сайту

Цейта Соломоновна Серебро

ПРИСНИСЬ МНЕ ЧТО-НИБУДЬ ХОРОШЕЕ

Отрывки из книги
(М-ва, ООО «ИПЦ «Маска», 2009)

БАБУШКА И ЕЕ ДЕТИ

Бабушка Сара-Роза Левитон.

Бабушка Сара-Роза (второе имя давалось при тяжелой болезни – по покойным родным) прожила долгую трудную жизнь. Осталась рано круглой сиротой на попечении то ли двух старших сестер, то ли теток. Они вышли замуж и уехали с мужьями в Америку. В голодном 1921 году бабушка их разыскала, и несколько раз из Америки присылали продуктовые посылки, но, видно, и там они жили несладко – бедно, вскоре перестали слать посылки и не откликались на письма.

Она была бедна – бесприданница, и в 18 лет родные, у которых она жила, насильно выдали ее замуж за считавшегося по местечковым понятиям богатым вдовца 43 лет, хотя Сара-Роза любила молодого парня, "голодранца", как они говорили.

Дед мой со стороны матери Иейхонон Левитон был крестьянином. Клочок земли под огород и выпас арендовал у пана, имел двух коров, кур, гусей, лошадь, овец, коз и деревянный домик с пристройкой.

У Левитона было двое детей старше Сары-Розы – сын и дочь. Тяжка была жизнь бабушки в начале замужества. Дети невзлюбили мачеху: сухо, даже жестоко встретили ее. Бабушка горько плакала.

Вскоре сын, взяв у отца небольшую сумму денег, уехал в Одессу, поступил в матросы и где-то за границей сгинул. Дочь слюбилась с деревенским парнем-белорусом, бежала из дома, крестилась и вышла за него замуж.

Вид местечка Сенно (видимо в 1930 гг.).

Надо понять атмосферу затхлой жизни еврейских местечек Белоруссии и Украины: бедность, борьба за кусок хлеба – за выживание (селедка – по праздникам, свекольник, ржаной хлеб не вдоволь; я это видела сама, когда шести лет ездила с мамой и маленьким братишкой на свадьбу дяди Айзика, о чем напишу дальше), уйма хилых, больных детей, культ религии, бытовых обрядов и праздников, схоластические хедеры, антисемитизм крестьян, "варево в собственном соку". Ведь в местечке Сенно под Витебском, где жили Левитоны, половина еврейских семейств были родственниками. Женились и выходили замуж за двоюродных-троюродных. Дядя мог жениться даже на племяннице. Такие близкие браки вели к вырождению.

Что вынесла бабушка – ведь ей приписывали бегство падчерицы (дескать – "мачеха") местечковые фанатики. Этот "страшный позор" – измена вере отцов – лег на молодые плечи бабушки. Она очень переживала. Ходила угрюмая, опустив глаза. Ей слышались за спиной пересуды женщин: "Из-за нее погибли...". Много слез пролила из-за этого.

Бабушка рассказывала: "Базар. Торгуют все евреи. У большинства торговля копеечная. Весь "товар" на табуретке. Гребенка, пуговицы, перья, карандаши. За целый день стояния (с 6 утра до 4-5 вечера) 5-10 копеек прибыли.

Приехала падчерица с мужем на базар продавать зерно, картофель или поросенка. Пошел муж "сбрызнуть" продажу, а она – одна в телеге. Набежали старики в лапсердаках, черные ведьмоподобные старухи, проклинают страшными словами "вероотступницу", машут кулаками, норовят вцепиться в волосы ей, расцарапать лицо. Сидя в телеге, беременная, рыдает навзрыд. Мальчишки плюют на нее и бросают в нее грязью: "Гишмате, гишмате!". («Подстилка, подстилка» – перевод с идиша). Прибегает муж, кнутом, ругаясь на чем свет стоит, разгоняет изуверов. Нахлестывая лошадь, несется с растрепанной, рыдающей женой в деревню".

К счастью жизнь Сары-Розы с мужем сложилась неплохо. Вначале она не любила мужа. Левитон очень заботился о молодой жене. Был добр. Мягко, не назойливо опекал, учил и оберегал ее. Бабушка к нему привязалась, а после рождения первых детей и полюбила.

Дед был способным, умным и интересным человеком, для Сенно необыкновенным. Самостоятельно выучил польский, русский, немецкий, французский языки. По-русски много читал и грамотно писал. Знал хорошо, как и многие "состоятельные" местечковые евреи, древнееврейский язык. Соблюдал все религиозные еврейские обряды, был общителен с соседями. Белолицый, сероглазый, с мягкими манерами, обходительный с людьми, он пользовался в местечке уважением…

Вскоре родился сын Моисей, затем – Циля, моя мать. Тогда евреи в Белоруссии и на Украине еще могли работать на земле. Смуглая, с черными пронзительно-темными глазами, вьющимися волосами на более привольных хлебах при работе на воздухе Сара-Роза расцвела и окрепла. Научилась доить коров, запрягать лошадь, работать в огороде, ухаживать за овцами и курами. Вставала чуть свет, натаскивала воду, доила и убирала коров. Разливала в бидоны молоко, которое забирал молочник на продажу. Зимой топила печи. Кормила грудью дочь. Сын рос хилым, ходил, цепляясь за стулья…

Потом – еще дети: умершая вскоре девочка, любимый сын Айзик, дочь Соня и дочь Женя, еще дочь Маня, которая умерла трех лет (бабушка часто со слезами ее вспоминала) – всего за 15 лет она родила семерых детей. До взрослого состояния дожили пятеро. Она обстирывала и обшивала детей и мужа.

Когда у них было трое детей – Моисей, Циля и Айзик, вышел указ царя Александра III, по которому евреи не имели права заниматься крестьянским трудом, и евреев начали сгонять с земли. Вся левитоновская недвижимость и скот были проданы за бесценок. Дед разорился. Сняли "халупу".

Дядя Моисей с женой.

Благодаря сметливости, знанию языков, обходительности его взяли на работу управляющим к польскому помещику. Старый пан относился к нему хорошо: дед – кристально честный, умный, смекалистый, деятельный – был по-своему уважаем помещиком, который, несмотря на почтенный возраст деда, звал его "Ейхонончик" (по-моему, так зваться унизительно для пожилого человека – однако бабушка этим гордилась). Пан давал деду для поцелуя руку, что дед и бабушка считали за великую честь. Дед всячески угождал пану. Помещик им хвастал, показывая гостям. Левитоны жили неплохо, хотя дедом, конечно, командовали и помыкали. Но недолго длилась благополучная жизнь. Через несколько лет дед остался без работы...

Случай анекдотический. Дочь пана выходила замуж за поляка из Польши. Свадьба была богатой. Съехались помещики с женами, детьми со всей округи. Левитон сбился с ног, хлопотал. Нанял дополнительно поваров, прислугу, лакеев. Бегал, как угорелый, хлопотал обо всем. Доставал вино, заказывал по списку кушанья. Следил за приготовлением стола. Бабушке (она мне об этом рассказывала) очень хотелось посмотреть свадьбу, и помещик разрешил ей подавать на стол…

Молодожены приехали из витебского костела. Застолье началось. Гости сидят по рангу. Во главе стола хозяин – очень тучный, немолодой вдовец, с багровым лицом (он любил выпить). В дорогом парадном костюме. Вот он встает. Гости чинно поднимаются. Приглашает к тишине. Все поднимают бокалы. Хозяин начинает тост. Раздаются первые слова, и вдруг он "пукает" громко, с треском. Помещик покраснел еще больше, потом побледнел и, задыхаясь, упал. Его хватил удар. Началась суматоха. Вызвали доктора. Гости кое-как доели. Одарили молодых и разъехались. Пан несколько дней пролежал в постели и скончался.

Дядя Моисей с женой
(Соней маленькой) и тёщей.

Молодые спешно продали имение – и уехали в Польшу. Дед остался без работы. Везде были свои управляющие.

И он сделался меламедом, открыв хедер. У Шолом-Алейхема хорошо описан хедер. Где мальчишки, едва научившись читать и писать по-еврейски, начинали "торговать воздухом" и бороться за право выжить. Дед был против наказания детей. Учил их терпеливо, не очень загромождая схоластикой. Учеников не заставляли носить помои, мыть полы, нянчить детей меламеда и т.д. Нанял старуху для уборки. Все это было непохоже на другие хедеры Дед был любим учениками и уважаем родителями. Но и здесь за крошечные деньги надо было изворачиваться и угождать местечковым богатеям. Труд давал больше уважения, чем достатка. В будни – овощи, по субботам – кусочек мяса.

К этому времени бабушка родила шестерых детей (пять было в живых). Абортов тогда не знали, о предохранении не ведали. Роза-Сара едва сводила концы с концами, стараясь вести бедное немудреное хозяйство. Дед больше всех детей любил мою мать, старшую дочь Цилю (она была вся в отца – белолицая, сероглазая). Учил ее русскому языку. Это была не по летам серьезная девочка. Всегда опрятно одетая в вылинявшее ситцевое платье, с длинной темной косой Она красиво писала, училась по его настоянию в русской трехклассной школе. Писала без ошибок. Хотелось ему учить ее дальше…

Дядя Моисей с женой Соней и детьми, Баку, 1925 г.

Однажды, придя домой из хедера, дед, в последнее время молчаливый, задумчивый, поел, лег отдохнуть и не встал. Оказывается, у него было больное сердце. Все пережитое – гибель сына, позор дочери, разоренье, тяжелая работа, бедность, недоедание – подкосило его. Печалился он, видимо, и потому что жалел жену, любил своих детей и не видел выхода, не знал, как им помочь…

Бабушка осталась вдовой с кучей детей, без средств. Сначала она растерялась. Рассчитывать было не на кого. Она любила мужа и тяжело переживала его смерть. Однако во имя детей и памяти мужа должна была взять себя в руки.

Что делать? Женщина она была трезвого ума. Как все местечковые еврейки, неплохо готовила. Начала два раза в неделю выпекать кухоны и разносить с помощью детей по домам более зажиточных хозяев. Пришлось идти кланяться богатеям Раутштейнам (у них была лавка), чтобы в долг отпускали муку, яйца, сахар, масло. Сара-Роза пекла кухоны, стоя у печки с утра до вечера, а дети еще горячими разносили по домам в корзинах. Из полученных денег, отдавалась часть долга. Но долг был всегда.

Дородная Раутштейниха всем в местечке уши прожужжала, какая она благодетельница "этим Левитонам". А на самом деле бабушка много слез пролила из-за вороватой "благодетельницы". Торговка славилась жульничеством: обвешивала покупателей, добавляла в муку мел, в сельди – воду и соль, сахарный песок смешивала с осколками кускового сахара. Кухоны, когда торговка перебарщивала с добавлением мела, выходили клеклые. Несколько раз "всучала" затхлую муку с комками, плесенью (у богачей совести нет!) Покупатели ругались, грозились "больше не брать". Девочки плакали. Бабушка тоже – ей было стыдно чужого мошенничества, но она не могла объяснить покупателям свою непричастность к нему…

Я знала детей Раутштейнихи. Старший Гриша был весь в мать: скупой, жадный, нелюдим, приходя часто к моим родителям обедать, он ни разу не принес детям по конфетке. Младшая Двойра в советское время не могла нигде удержаться в торговле, даже гвозди воровала в хозяйственном магазине, где работала. Хорошими были ее средние дети Исаак-часовщик и Фаня. Но эти двое были не очень счастливы в жизни. Исаак – слабохарактерный, был под башмаком у жены, женщины хитрой, корыстолюбивой. Фаня, выданная замуж за сына местечкового богача, получила мужа ленивого, неумеху и всю жизнь до его смерти мучилась с ним. Это была умная, добрая женщина…

Так перебивалась вдова Левитон с детьми. Жили, как говорила моя мама, "на свекольнике и картошке". Основная еда – "бурачки": летом свежие, зимой – заквашенные, в борще с картошкой. В селедочный рассол с луком черный хлеб макают. Селедку ели только по праздникам. Сахар – тоже по праздникам, по кусочку. И только в субботу, в праздники оделяла детей вдова кухонами, покупала рыбу.

Сара-Роза все тепло своего сердца отдала детям. Дети уважали мать и слушались ее советов.

– Вос махт а ид? Эр дрейцах! (Что делает еврей? Он крутится – перевод с идиша). Бабушка выкручивалась, как могла.

Она трезво смотрела на жизнь: выжить семье было невозможно. "Халупа" была продана, чтобы отправить старших детей "в люди". Сняли комнату.

Дядя Айзик. Смоленск,
1900-е гг.

В Витебске жил дальний родственник, державший типографию. Упросила его взять в ученье старшего – Моисея. Моисей был слаб в ученье и не силен физически. Честный молчаливый. Работал сначала мальчиком в типографии, потом переплетчиком, в пожилые годы – наборщиком.

Тринадцатилетнюю Цилю, первую помощницу по хозяйству и уходу за младшими детьми – в Рославль к дальнему родственнику Сары- Розы, имевшему обувную лавку.

Из всех своих детей бабушка больше всего любила сына Айзика, смышленого, доброго. Он вступил в тайный революционный кружок, состоявший из еврейских и белорусских парней. Сходки были по вечерам во дворе в старой баньке. Бабушка караулила, чтобы их никто не застукал. Она трепетала за сына, но и гордилась им. Потом Айзик уехал в Одессу тоже к дальнему родственнику из Сенно – учиться на пекаря-кондитера.

Бабушка с дочерью Женей.

Обливалась слезами, читая горькие письма далеких от нее старших детей, но что она могла поделать?

Младшая дочь вскоре умерла. У бабушки, уже старой, при рассказе об этой утрате навертывались слезы. Сара-Роза осталась с двумя детьми Соней и Женей

В семейном альбоме была фотокарточка: в полосатой блузке с буфами, смуглая, с маленькими глазами, насупившись, сидит бабушка, рядом с ней стоит худенькая кудрявая девочка Женя – моя тетя. На длинных кривых ногах ботинки с пуговицами, в руке – большая бумажная роза.

Женя двух-трех лет упала с печки, где спала, сломала бедро. Намыкалась с ней Сара-Роза по врачам и больницам, продала все, что можно было продать, и вытянула дочку. По указанию врача из Витебска, боясь горба, держала Женю до пять лет в люльке, неподвижно. Горб не вырос. Женя была кривобокая, хромала, а главное, получила порок сердца, задыхалась при ходьбе.

Необыкновенно были привязаны друг к другу бабушка и Женя. Понимали без слов. Жалели друг друга. Всю нежность нерастраченного сердца бабушка отдала больной девочке, как бы предчувствуя неразрывность их жизней до конца своих дней и опору в старости, а любовную гордость – веселому, смуглому крепышу, кудрявому третьему ребенку – сыну Айзику. С шести лет Женя стала помогать матери по дому, а потом разносить кухоны. Вместе с сестрой Соней таскала тяжелые для них корзины. Соня была хохотушка, легкомысленная девочка.

Прошло несколько лет. Моисей стал самостоятельно работать в типографии. Вот и Айзик окончил ученье у пекаря. Выучившись, он получил право жительства в больших городах. Он хочет открыть "свое дело". Надо деньги. Где их взять? Единственно, жениться. Бабушка ищет невесту. Находит. Соня – портниха. Золотые руки! Много старше Айзика. Ищет мужа. У ее семьи скоплены небольшие деньги.

Бабушка написала Айзику. Скрепя сердце, он едет в Сенно. Свадьба-женитьба. "Соня большая" из семьи мясника, высока ростом против мужа, мощная и костлявая. Груба (ругалась матом), не умна, но практична, по-своему добра и покладиста.

Дядя Айзик (крайний справа во 2-м ряду) среди кружковцев.

Молодые уехали в Царицын, где работал кондитером товарищ Айзика. Там Айзик открыл на приданое маленькую булочную – прилавок и три полки, за ними комната и кухня с плитой и духовкой. Брал в долг, пока не появились постоянные покупатели. А вскоре туда приезжает бабушка с Женей и Соней. На помощь, так как с ними он сможет расширить булочную. Сняли две комнатки с кухней в полуподвале. Вскоре из Смоленска туда же переехали мои родители.

Жена Айзика (Соня большая).

Бабушка была подручной сына. Они выпекали сдобу, вкусные халы и пироги. Дела пошли хорошо. Бабушка с раннего утра с Айзиком. Готовит тесто, разделывает простые и сдобные булочки. Дело движется. Но каждую субботу приходит околоточный.

– Ну как, Розка! Есть у тебя паспорт? Придется возбудить дело!

– Ох, ваше благородие! Помилосердствуйте – двое малолетних.

– А что мне за тебя страдать? Вот узнают, и, пожалуй, по этапу в свою жидовскую губернию.

Бабушка имела слабость – без ума любила красивую посуду. Сводя еле-еле концы с концами, откладывала копейки, а затем торжественно приносила чашку или кувшинчик и ставила на полку.

Возьмет околоточный приготовленный полтинник, остановится у полки, то одну чашечку возьмет в руки, то другую повертит, осмотрит, выберет и с собой. А у бабушки слезы на глазах – боль в сердце. Уйдет околоточный, а она на его голову тысячу проклятий посылает. А он здоровый, красномордый через неделю снова тут.

Лишилась бабушка сна и покоя. Экономит на каждой копейке, собирает деньги на поездку. Все, что можно, снесла к старьевщику.

Была бабушка родом из Керчи. Плохо зная русский язык, с тощим кошельком, почти в пятьдесят лет, едет с пересадками в Керчь, чтобы с "божьей помощью" достать метрики, нужные для оформления права жительства.

Плывет на пароходе в трюме. Пароход – грузовой, тащится долго. Ее качает – тошнит. Не ест. Ночью в чужом городе сидит на пристани.

В Керчи бабушка ходит, просит, плачет. Нашлись добрые люди – помогли. Сообща, оплатили стряпчего для помощи и дорогу обратно.

Получила документ, избавилась от околоточного. С юмором и некоторой гордостью рассказывала о "путешествии".

Бабушка вызывала у всех глубокое уважение своей серьезностью, прямотой, честностью. Если бы ее оставить стеречь груды драгоценностей, она не позарилась бы и на крупицу. И это как-то быстро доходило до людей.

Она была необыкновенно гостеприимна. Если у нее было что-то повкуснее, кто бы ни пришел, все без утайки подавалось гостю, ибо гость был священен.

Конон Синельников, друг Айзика.

Бабушка была отличная повариха. Такие вкусные булочки и сдобу, как пекла она, я нигде не едала. Такие супы и фаршированную рыбу также. Она делала все: пасхальную еду, еду к Новому году, фарфелах, который мог храниться больше года.

Чистеха была необыкновенная. Мыла детей по пятницам в "лохани" – большом деревянном тазу. Моя мама и Соня отращивали косы. У Жени были курчавые, очень густые волосы до плеч и больше не росли. Много раз стираные платья, рубашки хорошо выглажены. Заплатки вставлены необыкновенно искусно. Штопка на белье и чулках у нее и детей – стежок в стежок, точно художественное плетенье.

Айзик (сидит) с однополчанами.
1914-15 гг.

Все беды в семье она переносила тяжко. Дядя Айзик воевал в Первую мировую войну (был ранен), и бабушка извелась, пока он не вернулся.

Наступает революция, гражданская война. Дядя Айзик уходит во второй раз на фронт. Но вот он с женой и сыном уезжает в Баку: в Царицыне стало трудно с заработками – много пекарей. Бабушка с дочерьми переезжает к нам в Оренбург.

Утром, едва встав с постели, мы, дети хватали хлеб, молоко. И бегали целый день чумазые, грязные. Бабушка в ужасе: "Немытыми руками за хлеб! И как это бог терпит?" Отняла хлеб. "Марш мыться!" С тех пор мы начали с утра умываться, причесываться и одеваться.

По-своему любила внуков, особенно жалела она и любила Еню (сына, умершего в 45 лет Айзика). Взяла его к себе, но сладить с ним не могла и "подбрасывала" моим родителям.

На вид была суровая, редко улыбалась, но всегда отзывалась на чужую беду, была по-настоящему добрым человеком. До самых своих последних дней старая татарка, жившая под нами в 1921 году, получала мисочку супа, которую относила ей бабушка. Страшный голод был у нас тогда в Оренбурге. Вымирали целыми домами.

Бабушка отдавала лучшее взрослым, так как они работали, тратили последние силы на работе и им, в первую очередь тете Жене, работавшей, несмотря на болезнь сердца в военном госпитале, надо было что-то есть, чтобы выжить. А нам, детям – что останется. Я сердилась.

Дом у Делишева, где мы жили в Оренбурге, перекупил в 1925 году Гариф. Бабушка очень подружилась со старухами и молодайками – женами его братьев. И, хотя втихую ругала его "жмотом", когда его выселяли, плакала, бежала с его старухой за увозившей Гарифа телегой и втиснула в руки узелок с едой, хотя ее толкнули.

Была очень молчалива, но зато умела слушать так внимательно, что человек весь перед ней раскрывался.

В местечках ремесленник считался незначительным человеком, к ним относились пренебрежительно. В почете были тамошние богатеи – торговцы и их дети – врачи, юристы, получившие образование за границей. Мой отец был ремесленником, не знал "премудростей талмуда" и древнееврейского языка. Мама привезла его из Смоленска, где работала продавщицей, на показ бабушке – без ее одобрения она не соглашалась на замужество. Сара-Роза поняла: чтобы быть сытым и одетым, надо работать, ремесло – это хлеб. Соломон ей понравился. Бабушка приняла его, как сына. И всю остальную жизнь бабушка любила моего отца, как родного сына, и горько переживала все невзгоды, перепадавшие ему. Отец – круглый сирота – уважал и любил ее, как мать.

Мой отец. 1906 г.

Мой отец был мало религиозен, но, проведя свою молодость по чужим людям, не имея своего угла, очень любил все праздники. Свежая скатерть. Празднично накрытый стол. Вымытые цветы. Дорожка. Отглаженные шторы. Накрахмаленная накидка на кровати. Из бани, в чистой рубашке, парадном пиджаке любил сидеть у накрытого стола. И чтобы "все, как у людей": фаршированная рыба, кугель, суп с клецками, цимес и компот. И если все дни питались кое-как, в праздники все должно было быть тютелька в тютельку по-праздничному.

Заранее приглашали "маму" (так мой отец называл бабушку) и теток. Не помню с тех пор, как бабушка переехала в Оренбург, праздника без нее.

Бабушка приходила в негнущемся черном платье, вычищенным и тщательно заштопанном. На голове черная кружевная косынка – подарок детей, сделанный в складчину. Необыкновенно торжественная, праздничная. Ее сажали во главе стола, по бокам отец и мать, затем гость (бедный горемыка, бобыль..., которого приводили из синагоги), тети и в конце стола мы – дети.

Ела она неторопливо, степенно отправляя кусочки в рот. Очень аккуратно, подставляя хлеб, чтобы не капнуть. Поев, собирала крошки – и в рот.

Если моя мама покупала гуся или курицу, что-то пекла, отец спрашивал, оделила ли она бабушку. Отец любил презентовать бабушке шали и другие подарки.

Она гордилась его актерскими способностями, не пропускала ни одного спектакля с участием отца. Надо было посмотреть на бабушку, когда она в своем неизменном праздничном платье, вместе с моими тетями Женей и Соней шла на оставленные им места в первых рядах еврейского любительского театра. Бабушка как бы впитывала в себя все щедрые аплодисменты, которыми неизменно награждался отец. Высокий лоб ее сиял, морщинки разглаживались, она вся молодела.

А когда случилось с ним несчастье, бабушка за год сгорбилась – сникла.

Дядя Айзик жил недолго. Заболел раком. Умер, оставив двух детей: Еню (Иейхонон – в честь нашего деда) и дочь Ченю. Потеряв любимого сына, бабушка писала: "Вот нет моего Айзика, а я живу и даже пополнела от бакинской рыбы, которую впервые ем вволю".

Другой ее сын – Моисей женился в Витебске на маленькой девушке Соне-перестарке. Она оказалась бездетной. Всю любовь отдала своей племяннице, растила ее ребенка. Дядя Моисей неухоженный, при тяжелой работе заболел язвой желудка. Слегка помешался. Умер пятидесяти лет…

Перед своим замужеством я была в Оренбурге у бабушки и теток. Она подарила мне простыни, скатерку и туалетное мыло.

Во время Великой Отечественной войны, когда на фронте были два ее внука (мой брат Исай и сын дяди Айзика – Евгений Левитон), бабушка и тетки голодали, она нервничала, плакала. Ослепла, ее разбил паралич. Только самоотверженная забота моих теток Жени и Сони, которые ухаживали за ней, как за грудным ребенком, помогла ей прожить в таком состоянии пять лет. "Бедные мои, – говорила бабушка, – хоть бы мне умереть скорей, освободить вас".

Евгения Левитон (моя тётя), 1930-е гг.

Недолго ее пережила тетя Женя. Девочкой в Царицыне она поступила мойщицей бутылок в аптеку и через несколько лет выучилась читать по-латыни названия лекарств. Сначала помогала фасовать, а потом через семь лет стала сама готовить лекарства. В гражданскую войну работала в военном госпитале фармацевтом.

Софья Левитон (моя тётя),
1924-25 гг.

Окончилась гражданская война. Фармацевт без диплома. Тут бы ей получить теоретические знания фармацевта. Кто ей мог помочь, надоумить в необходимости этих знаний, в получении диплома? И вот в конце 20-х годов, когда ей было около тридцати лет, вышло распоряжение снять с работы всех не имеющих диплома фармацевта. Она схватилась за книжки. Задыхалась от порока сердца. Совсем ничего не запоминала. Да и я, не имея опыта, не знала, как преподнести ей ботанику, химию, а уж тем более латынь.

Тетя Женя ушла из аптеки в Оренбурге. Уехала в область, в самую дальнюю и глухую деревню, лишь бы работать, но и там ее вскоре уволили – без диплома. Хотя она знала больше, чем молодые после техникума.

Она не знала счастья в любви к мужчине. Единственная и крепкая была ее любовь к матери, а вторая – к аптечной работе. Любила по-своему она и нас, племянников. Но больше всего на свете она любила свою маму и свою работу.

Лишенная любимой работы, голодная (тетки отдавали лучшее из еды бабушке), с больным сердцем, она слегла после смерти бабушки и больше не встала, умерев от дистрофии во время Отечественной войны. Мама как-то сказала: "Сама несчастная из нас, сестер – Женя".

Тетя Соня была привлекательная девушка, в детстве она упала и перебила переносицу, но это ее не портило. Длинная коса, и особенно большие лучистые глаза, немного косящие, были очень притягательны. Она нравилась многим мужчинам, но личная жизнь ее не склеилась. Совсем юная, семнадцати лет она влюбилась в женатого соседа, которому нравилась. Жена стала устраивать скандалы. Бабушка, несмотря на Сонины слезы, уехала вместе с ней из Царицына к нам в Оренбург.

Среди друзей моих родителей были Ривкины – портные. Вера Исаевна, высокая, красивая женщина, как портниха вкуса не имела, но шила чисто и тщательно. "Тихо тащится лошадка, мужичок идет" – ее любимая песня. На последних словах "…не вернется больше мама, крепко-крепко жаль!" она начинала рыдать. Соню определили к ней в ученье. Она стала портнихой. Много лет работала на швейной фабрике. В 1918 году вступила в партию. Работала в Рабкрине курьером. Возглавлял оренбургский Рабкрин человек со странной фамилией Могила. Его уважали, был честный, справедливый, но подчиненные, поддразнивая, распевали "Пускай могила меня накажет".

ДЕТСТВО

…Едем в третьем классе: я на одной боковой нижней полке, на другой – мама с Еней. Пьем чай, едим взятое из дома съестное. Целый день поглядываю на верхнюю полку, где лежит наш чемоданчик. Ночью зажгли керосиновый фонарь. Накрытая маминым пальто, часто просыпаюсь. Хлопают двери, входят и выходят люди. Испуганно смотрю, цел ли чемоданчик и облегченно радуюсь: "Цел!".

Приехали в Витебск. На площади – извозчики. Брички на рессорах, добротные тарантасы и корзинки-брички с лошадьми-клячами. Мать долго торговалась, наконец, двинулись в Сенно.

Все родные очень обрадовались нашему приезду. Поселились в покосившейся избушке у вдовы с кучей детей. Проходили через кухню и спальню в маленькую комнатушку.

К обеду вдова варила в русской печи большой чугун свекольника, наливала его во внушительных размеров миску, плескала туда немного простокваши, нарезала черный хлеб, раздавая каждому по ломтю. Вот и весь обед.

Любо-дорого было смотреть, как хватали еду и жевали детишки. Кто совал чаще ложку, того вдова "охлаждала" большой деревянной ложкой по лбу. Вечером, когда дети ныли "мама, кушать", вдова кричала басом "холера на вас, прорва!". Но нет-нет все же совала детям по кусочку хлеба с солью. Запивали "кофьем" – цикорий, кипятили и доливали несколько раз кипятком. По субботам – то же варево и по кусочку селедки, макали в селедочный рассол ржаной хлеб.

Семилетняя рыжая Цилька, старшая из детей, собирала с братьями и сестрами щепки. Ходила на базар, где искала оброненные крестьянами овощи – картофель, лук, свеклу, морковь. Приносила грязные, раздавленные. Вдова отмывала и клала это в свекольник.

Моя мама (справа)
с подругами-продавщицами,
Смоленск, 1900-е гг.

Нас они считали необыкновенно богатыми, ведь моя мать варила в кастрюльке настоящий суп, иногда с кусочком мяса или потрохами. Покупала немного сливочного масла и сметаны, белый хлеб – надо было поправлять болезненного Еню. "Ах, – говорила Цилька, с которой я подружилась, – какие вы богатые! Знаешь, я бы съела всю кастрюльку вашу одна". Мама иногда давала немного супа, если оставался, детям хозяйки.

На другой день после приезда началось мое знакомство с Сенно. Бродила по Сенно одна и с Цилькой. Однажды забрела в тупик. Вечерело. Теплые лучи солнца скользили по халупам. На пригорке сновала толпа женщин. Дверь одной халупы была открыта настежь. Женщины заходили и выходили, переговариваясь тихо. Зашла и я. Все в комнатушке было разбросано. Валялись скомканные платья. Опрокинутый стул. Лежащая на кровати женщина поднимала голову, дико глядя на входящих, опять роняла ее на смятую подушку. Полуодетая, растрепанные волосы, мотала по подушке головой и выла – то исступленно, то жалобно – что-то быстро бормоча. Некоторые женщины подходили "Роха! Роха!". Дикий взгляд и снова вой. "...Несчастная... изверг... негодяй... сбежал… Америка... шифскарта... выманил денежки... копила до тридцати лет... своим горбом", – сыпались проклятья…

В Сенно все с нетерпением ждали воскресного "большого базара". Даже Цилька и та торговала: покупала в писчебумажном магазине на пять копеек перьев, бумаги, конвертов, приносила табурет, раскладывала "товар". Страшный шум стоял на базаре. Продавцы и покупатели хватали друг друга, жестикулировали, ругались, божились. Цилька тоже отбегала, пока я караулила ее "лавку", хватала за полу проходящих мужиков: "Эй, хозяин, ходи на мою лавку. Есть товар!".

– Пошла, пошла, бесовка, чего привязалась (с добавлением "так-растак").

Цилька была счастлива, заработав две-три копейки…

На Голынке в хибарке из одной комнаты, где бабушка жила с дочерьми Соней и Женей – двумя небольшими худенькими девушками, "дым стоял коромыслом". Дядя Айзик в исподнем, накинув сверху старый бабушкин халат, повязав голову тряпкой, пек кухоны, леках и пироги к свадьбе. Бабушка и две женщины – ее приятельницы готовили гефилте фиш, суп с клецками, жаркое, цимес – непременные еврейские праздничные блюда. Пекли халы и круглые ржаные подовые хлебцы. Стоял кислый запах самодельного вина.

Наконец день свадьбы настал. Был ранний вечер. Обещав Цильке принести гостинцев, отправилась с принаряженной мамой и братом на Голынку, где для свадьбы в корчме была снята большая сараеподобная комната с низким потолком и побеленными серо-голубыми дощатыми стенами. К потолку на крюках были подвешены две большие керосиновые лампы. На одной стороне комнаты, во всю ее ширину тянулся длинный стол, покрытый составленными стираными скатерками. Позади него – длинная скамья. В начале него два венских стула, по другую сторону, как и у стены, тянулись деревянные скамейки.

В углу, недалеко от входной двери поместились "музыканты". Скрипач – бледный, худой и высокий, какой-то испитой флейтист, маленький юркий, лет сорока, виолончелист – лет тридцати, пасмурно-суровый с густыми бровями, барабанщик – седой дряхловатый дед.

Пока жених и невеста были в синагоге в корчму стали собираться гости. Вся "еда" была уже припасена в маленькой комнатушке, куда гости принесли свою посуду. Там сидели мои тети – Соня с длинной косичкой и маленькая хромая курчавая Женя с Еничкой. Бабушка и мама были в синагоге вместе с дядей Моисеем, приехавшим из Витебска с маленькой кругленькой женой Сейной ("Соней-маленькой"). Я вместе с детьми и любопытными стояла у дверей синагоги.

Молодые – дядя Айзик, изящный, хрупкий, с темными курчавыми волосами, и его жена Сейна ("Соня-большая"), высокая, костлявая, с широкими плечами, в длинном платье светло-желтого цвета с буфами, жидкие волосы вокруг головы венчиком – вышли из дверей. Молодожен не доставал до плеча жене, держал ее под руку.

– Хупэ, хупэ!

Дядя Айзик с женой, 1914 г.

Четыре подростка вынесли натянутую на палки материю. Дядя Айзик с женой встали под хупэ. За ними бабушка, мама вместе со мной, дядя Моисей с женой и гостями и дальше все любопытные. Двинулись по улице. Был теплый летний вечер. Ветерок доносил различные запахи, преобладал кислый запах гниющего мусора и содержимого канав. Длинная улица – без фонарей, по обеим сторонам на насыпях в кособоких хибарах мелькали огоньки. Стукали калитки и появлялись новые любопытные. Толпа с хупэ впереди, оживленно перекрикиваясь, шла по улице. На шум высыпали многочисленные собаки, лающие, визжащие на все голоса, пронзительно хриплые и басовые. Показалась луна, осветив шествие. Где-то забебекали козы. Собачий лай становился все громче. Эхо разносилось по местечку. Уже ничего не было слышно из-за лая. Казалось собаки всего Сенно сбежались на Голынку.

– Цыц, вы! Чтоб вы сгорели!

Несколько мужчин с палками бросились их разгонять. Но собаки бежали до самой корчмы, в отдалении лая.

Перед корчмой родственники забежали вперед, схватили миски с овсом и хмелем и "на счастье" обсыпали молодоженов. Под ноги бросили две рюмки, которые они раздавили. Дядя Айзик, как его учила бабушка, первым – чтобы муж главенствовал в доме – перешагнул через порог. "Мазолтов, мазолтов!" – закричали все. Бабушка зарыдала, обнимая своего любимого сына, заплакала и моя мама.

Молодые сели на стулья, родственники ближе к ним, дальше гости. На столе стояли пузатые графинчики и просто разные бутылки. Бабушка, ее приятельницы, тети разносили угощения. "Лехаим! Лехаим! Чтобы все было, как надо!" – сказал дядя Моисей и поцеловался с сумрачным Айзиком и сияющей Соней.

Когда закончился ужин, стол придвинули к стенке и началось веселье. Музыканты заиграли "Полонез Огинского". Много грусти, грусти по невозвратности молодости. Надежды, которая вряд ли сбудется, и еще одно поколенье, страдая и мучаясь, покинет землю, уйдя на вечный покой.

Вышли подвыпившие, повеселевшие после еды евреи танцевать "Фрейлехс" Изображая легкомысленных богачей с округлыми животиками, выпячиваясь, подпрыгивали, а женщины с платочками вертелись вокруг. После я танцевала "русского" и "барыню". Гости изумлялись, притворно или всерьез ахали и хлопали в такт.

С тарелками, куда бросали монетки-медяки за угощение и музыку, мои тети обходили гостей. Я почти весь вечер простояла около музыкантов

– Девочка, принеси нам выпить и закусить.

И я тащила то тарелочку, то бутылку, несмотря на сердитые взгляды бабушки. К концу вечера скрипач уже не стоял гордо, а сидел, как остальные музыканты, играя "кадрели" и полечки. Старый барабанщик, осовев от еды-питья, клевал носом и, просыпаясь и вздрагивая, сильно, невпопад ударял в барабан. Сонную меня уложили на бабушкину кровать, там уже спал Еничка.

Через два дня молодые уехали в Царицын, где жил товарищ дяди Айзика, а мы с мамой и Еней остались в Сенно еще на две недели…

Рано утром в субботу я встала, оделась и выскользнула потихоньку из комнатушки. Мать и братишка спали. Толкнула спавшую на полу Цильку. На улице было свежо. Солнце еще только показалось. Дул легкий ветерок. Из лачуг пахло свежим хлебом, рыбой – запахами еврейской кухни и жилья.

Мы вышли из местечка, прошли по небольшому лужку к болотцу – там среди камышей виднелись желтые кувшинки. Сандалии намокли, я сняла их. Легли на животы и стали тянуть прутьями кувшинки. Намочили платья, ничего не достав. Пошли дальше. Туман стоял над неширокой речкой. Тусклые косые лучи пробивались как бы через марлевый занавес, освещая растрепанные ветлы. По мокрой траве подошли к мосткам. За колышек была привязана плоскодонка.

"Зетзих...", (садись – перевод с идиша) – Цилька среди еврейских слов вставляла белорусские, я не все понимала. Мы сели в плоскодонку, стали раскачиваться. Веревка соскользнула с колышка – плоскодонка тихо поплыла. Сначала было весело, когда же мы увидели в плоскодонке быстро прибывающую воду – испугались. Стали кричать. Кусты раздвинулись, показался заспанный мужик.

– Чаго ревете? Хвороба на вас! Тут не глыбко!

Он закатал штаны, полез в воду и подтянул лодку.

– Слазьте!

Дал каждой по затрещине. Когда мы заплакали, достал из-за пазухи несколько груш и дал нам: "Ну, будя! Балованки!"…

Вечер. Ужинаю у бабушки. Она подходит к окну. Смотрю и я. Бегут тощие козы в открытые калитки. Мальчишки скачут на палках. Худой невысокий юноша идет к хибарке наискосок, с ним трое ребятишек. Идут медленно, понуро. Какие-то растерянные. Подойдя к хибарке, не входят, а опускаются на кривую лавочку у ворот. И молчат. Младшая девочка прижалась к юноше. Двое других детей сидят, опустив головы.

Бабушка смотрит неотрывно. Слеза скатывается по ее щеке. Соня и Женя плачут: "Бедные сиротиночки!". Тихонько выхожу на улицу. В окнах соседних лачуг видны лица, прижатые к стеклам. Возвращаюсь: "Что это, бабушка?". Она вздыхает: "Беда за бедой. Без отца, без матери. Сестру старшую схоронили. Она им матерью была. Теперь один у них кормилец – брат, сам еще недоросток".

Смотрю в окно. Парень взял малышку на руки. Зашел в калитку, дети – за ним. В их домике темно. Печалью веет от неосвещенных окон.

Бабушка зажигает лампу. Потихоньку выхожу, перебегаю дорогу, захожу в лачугу. На кровати сидит малышка. За столом – парень и двое детей. Лежит хлеб. Дети жуют. Парень сидит, подперев голову рукой.

– Ты не плачь, вот все вырастут, и будет хорошо.

Он грустно кивает мне головой.

– Не плачь, я буду твоя невеста.

Потом я узнала: парень работает подмастерьем у часовщика внизу под горой на главной улице. Вечером стала надевать свое новое платье – бегала его встречать с работы.

Мама спросила: "Куда это ты бегаешь?"

– Жениха встречать.

Она улыбнулась.

Выпрашивала у матери и бабушки куски пирога, пряники. Встречала каждый вечер "жениха", заходила к ним в дом и клала на стол лакомства. Когда мы должны были уезжать, сказала ему: "Завтра мы уедем, но я опять приеду, когда вырасту".

Вечером "жених" надел на мою шею дешевые бусы. Цилька попросила их померить. Утром, когда мы уезжали, она спряталась. Я искала Цильку, но не нашла.

В день отъезда пошли к фотографу, где нас с Еней сфотографировали. Приехал "балагола" на такой дрожащей кляче, что мать с сомнением посмотрела на нее. "Ничего, бог даст, доедем". И мы поехали в Витебск. Не успели отъехать от местечка, как заполыхали молнии. Из нависшей одеялом тучи полил дождь. Мать укутала Еню своим пальто. Дождь лил. Таратайка тряслась по неровной дороге, громыхал гром.

"Может вам зонт?" – сказал возница. Вытащил громадный черный зонт. В середине зонта зияла дыра, вся вода скатывалась потоком в середину. Мы промокли. Было холодно. Я дрожала. И сколько не кричал "вье, вье!" возница, коняга еле переступала разбитыми ногами.

Когда въехали в Витебск, была ночь. Горели редкие фонари. В окнах домов мерцали огни. Подъехали к дому дяди Моисея. Вот мы и в комнате. Раскрыли чемодан: из него полилась вода. Вытащили все вещи, развесили на веревках и по стульям. На меня надели дядин пиджак, Еню голого завернули в одеяло. Напились горячего чая. Легли все трое на широкую кровать.

Утром меня еле разбудили. Умывшись, надела высохшее белье и платье. Поели горячей похлебки, и мы с мамой отправились на вокзал за билетами. Шли по нескольким кривым не мощеным улицам и оказались в центре. Я удивленно раскрыла глаза: несколько лошадей тащили по рельсам вагон – это называлось "конка". Сели в вагон, звеня и покачиваясь, он тронулся. Ехать было приятно. Не хотелось вылезать. Купив билеты, пешком пошли назад.

На другой день вечером мы уезжали. Мама с утра делала кое-какие покупки. Я пошла во двор. Подняв глаза, обомлела. За сараем виднелись деревья, на них росли яблоки и груши. У сарая стояла прислоненная к стене лестница. Не долго думая, влезла по лестнице на крышу. Вот они, фрукты – близко, да не дотянешься. Сколько не тянула за ветку, не могла дотянуться. Чуть-чуть не упала вниз – испугалась.

"Ты что это делаешь? – раздался голос снизу из сада. – Вот я тебя, паршивая!"

Не помня себя от страха, быстро слезла с крыши. Забежала в комнату. Все смотрела на дверь. Но никто не пришел. Вечером мы уехали домой. Рассказывала детям во дворе о виденном. Дети удивлялись, но не верили про конку...

ОБ АВТОРЕ

Цейта Соломоновна Серебро.

Цейта Соломоновна Серебро (в девичестве – Смушкович) родилась в 1908 г. в Царицыне (позднее – Сталинград, теперь Волгоград) в семье шапочника из Тулы. Мама её (до замужества носила фамилию Левитон) родом из белорусского местечка Сенно.

Через несколько лет семья Смушкович переехала в Оренбург. Там Цейта окончила в 1926 г. школу-девятилетку и спустя пару лет поехала работать на ст. Челкар, что находится в 634 км от Оренбурга, 363 км от Актюбинска в направлении на Ташкент. Сначала в качестве воспитательницы в интернате, а затем руководительницей детсада. Год она учительствовала в колхозе «Страна Советов» Александровского сельсовета в 92 км от ближайшей ж.д. стации и до Оренбурга – в158 км.

В 1931 г. одна поехала в Москву – учиться на актрису. Была принята в техникум при театре Революции (теперь это театр им. Маяковского). Видела многих знаменитых актёров: М. Бабанову, М. Астангова, В. Белокурова, М. Штрауха, С. Глизер и др. и играла на одной сцене с ними (естественно, в массовках и второстепенных ролях). Её куратором в техникуме была знаменитая киноактриса – Зоя Фёдорова. Учиться было трудно, у неё, единственной из студентов техникума не было жилья. Всё это в сочетании, как мне кажется, с её бесхитростным («что думаю, то и говорю») характером привело к тому, что она «вылетела» из техникума.

Однако спустя немного времени она восстановилась на том же курсе, но в театральных мастерских при театре МОСПС (теперь это театр им. Моссовета). Здесь она также увидела знаменитых актёров: В. Ванина, С. Годзи, Т. Оганезову и др. Среди студентов был В. Зельдин, который позднее описал эти студенческие годы в книге «Моя профессия: Дон Кихот». Есть буклет, выпущенный к поездке театра в 1934 г. в Свердловск. Там среди студентов, участвовавших в спектаклях, упомянут и В. Зельдин и Ц. Серебро. Она была очень красивой и способной. Во время гастролей произошёл конфликт с актрисой В. после чего Цейта «вылетела» из театра. Как она позднее рассказывала, её обвинили в том, что она якобы недостойно себя вела.

Если учесть, что незадолго до этого она вышла замуж за работника московского завода «Электросвет» Арона Яковлевича Серебро, то претензии весьма странны. Когда он в 1942 г. пропал без вести на фронте, ей было 34 года, и до самой её смерти сын никогда не видел ни одного мужчины около неё.

После «вылета» из театра работала режиссёром в клубе. Затем родился сын.

Спустя несколько лет началась война. Жизнь в эвакуации у родителей на Урале, поездки в Молотов (ныне – Пермь) на учёбу в педагогическое училище. Смерть отца, возвращение в Москву, смерть любимого брата и мамы. Работа учительницей в школе, учёба в пединституте, работа в детской библиотеке. Много читала, рисовала, лепила, слушала хорошую музыку, знала множество стихов, посещала с сыном театр, организовывала детские утренники и спектакли.

Остались прекрасные записи стихов в её исполнении, когда ей было за 80.

Пошли внуки, воспитанием которых она активно занималась. Во всём безотказно помогала семье сына. Как-то сын посоветовал ей писать воспоминания. То, что она пишет стихи, он не знал. Помочь в оформлении своих воспоминаний и стихов не просила, а сын, работая на заводе, когда всё в стране начало рушиться, не догадался её спросить и предложить помощь. Только после её смерти в 1997 г. он обнаружил несколько толстых тетрадей с её записями.

К сожалению, стараясь литературно отработать материал, она, судя по сохранившимся планам, о многом не успела написать. Отдельные воспоминания дублировались.

Надо было всё это приводить в порядок, проверить достоверность изложенных фактов, в силу возраста она могла что-то забыть или исказить. Надо было отобрать семейные фотографии и её рисунки для книги, найти приемлемую типографию и т.д. На это ушло почти 12 лет.

Тираж был разослан в города, которые описаны в книге (Сенно, Витебск, Тула, Смоленск, Волгоград, Москва) – в центральные библиотеки и библиотеки еврейских организаций, а также родным и друзьям во Владимирскую область, в Польшу, Германию, США.

Илья Аронович Серебро,
сын

Местечки Витебской области

Витебск• Альбрехтово• Бабиновичи• Бабыничи• Баево• Барань• Бегомль• Бешенковичи• Богушевск• Борковичи• Боровуха• Бочейково• Браслав• Бычиха• Верхнедвинск• Ветрино• Видзы• Волколата• Волынцы• Вороничи• Воропаево• Глубокое• Гомель• Городок• Дисна• Добромысли• Докшицы• Дрисвяты• Друя• Дубровно• Дуниловичи• Езерище• Жары• Зябки• Камаи• Камень• Колышки• Копысь• Коханово• Краснолуки• Краснополье• Кубличи• Лепель• Лиозно• Лужки• Лукомль• Лынтупы• Любавичи• Ляды• Миоры• Оболь• Обольцы• Орша• Освея• Осинторф• Островно• Парафьяново• Плисса• Подсвилье• Полоцк• Прозороки• Росица• Россоны• Сенно• Сиротино• Славени• Славное• Слобода• Смольяны• Сокорово• Сураж• Толочин• Труды• Улла• Ушачи• Цураки• Чашники• Черея• Шарковщина• Шумилино• Юховичи• Яновичи

Главная

Новые публикации

Контакты

Фотоальбом

Карта сайта

Витебская область

Могилевская область

Минская область

Гомельская область