Поиск по сайту

Воспоминания Инессы Гдальевны Ивановой (Аронсон)

У Инессы Гдальевны хорошо поставленный голос педагога с многолетним стажем, она грамотно и интересно рассказывает, и все же когда разговор коснулся военных лет, почувствовалось не только ее волнение, она переживала, как будто события происходили не шестьдесят семь лет, а несколько дней назад.

Инесса Гдальевна Иванова.
Апрель, 2009.

– Я родилась в Витебске на Могилевской площади, в доме № 3, на берегу Двины. Дом был большой и очень уютный. Жили мы неплохо, спокойно и тихо. У нас было хозяйство, коза. Папа работал бухгалтером, мама – тоже. Бабушка умерла в 1939 году, дедушка остался жить с мамой. Он очень любил маму.

Папа звали Гдалий Абрамович Аронсон, маму – Сима Самуиловна Ронинсон. У них были разные, но созвучные фамилии.

Когда началась война, мне было 6 лет. Я помню, как мне кажется, все.

Было страшно, очень страшно. Витебск еще не бомбили. Папу призвали в военкомат, чтобы он помогал регистрировать призывников. Где-то вдали была вначале бомбежка, потом раз за разом бомбы падали близко от нас. Папа пришел ночью, принес несколько книг, которые он накануне мне купил, помню, как он меня поцеловал. Мама потом сказала, что за нами должна придти машина. Машина почему-то не пришла, и мы остались в городе. Мы прятались в землянке, которую недалеко от дома выкопали сами жители. И когда однажды вернулись домой, то там была только яма вместо дома, – бомба попала.

Я видела людей в какой-то серой форме, это я хорошо помню, чужую какую-то речь слышала, потом нас пустили в какой-то сарай спать, хорошо, что лето было и еще тепло.

К нам за три недели до начала война приехала из Москвы в родительский дом тетя Марьяся Шмуйловна, чтобы рожать. Она в Москву замуж вышла и жила там в коммунальной квартире.

Началась война и на руках у нее грудничок – три недели.

Как сейчас вижу, мама сидит на пороге сарая, где мы жили, и разрезает тетину желтую шелковую кофточку, нашивает круги на нашу одежду. Все евреи должны были носить одежду с такими отметками.

Потом пришли люди с белыми повязками на рукавах – полицейские, по-моему, один среди них был немец, нас всех забрали и повели, тогда я еще не знала, что это была Комсомольская улица дома №№ 30 и 32. Эти дома с подвалами. Они и сейчас там стоят. Нас загнали в подвал в дом № 30. Утрамбовали людей так, что ни сесть, ни встать нельзя было. Люди спали сидя. Приходили полицейские, брали, что им нужно было и уходили.

Тетин ребеночек плакал, кричал, и ее выпускали на улицу, чтобы она там его успокаивала. Младенца еще даже назвать не успели. Однажды пришел немец, офицер, это я уже понимала по его фуражке. Тетя с ребеночком стояла на тротуаре. По воле судеб, я хожу сейчас почти каждый день в магазин по этому двору. И, конечно, все вспоминаю. Живу я напротив дома, где мы раньше жили, на берегу Двины, я туда замуж вышла. Немецкому офицеру что-то показалось подозрительным, может, пьяным был, он взял мальчика, развернул пеленки, схватил его за ножки и дернул изо всех сил. И надорвал. Младенец прокричал-прокричал и умер. Там его в углу двора и закопали, похоронили – уже не то слово.

Инесса Аронсон.
Фото 1940 г.

Тете Марьясе с дедушкой как-то удалось уйти из подвала. Потом дедушка затерялся и, скорее всего, погиб. Деда звали Шмуйла, отчества его я не помню, фамилия – Ронинсон. Тетя Марьяся была медик по специальности. Она, после бегства из Витебска, перешла линию фронта, и пошла служить в мобильный госпиталь. Провоевала до конца войны, потом была на японском фронте.

Мы остались в Витебске. Мама не могла уйти, у нее было воспаление почек. Ей было всего 28 лет, папа был ее старше на 12 лет. Она была ловкая, сообразительная. Мама за всю свою жизнь никого не встречала из тех, с кем мы вместе сидели в подвале. И ничего не знает про судьбу этих людей.

Иногда нас выпускали из подвала. Я – ребенок, любила бегать, хотела все увидеть. Ребенок всегда остается ребенком. Я, внешне, была типично русский ребенок, с голубыми глазами, светленькая. Однажды увидела что-то круглое, блестящее, посередине двора. Побежала туда и стала вязнуть, не могу ноги выдернуть, не могу дальше шага ступить. Это был гудрон или битум. Я стала кричать: «Мама, мама». Мама услышала мой крик, но пока она подоспела, ко мне подошел немец-офицер. Я его как сейчас вижу. Полный, розовощекий, улыбающийся. Немцы редко заходили во двор к нам. Чаще приходили полицейские. Кричали на нас: «Жиды. Заткнитесь». И вот этот немец стал меня из черного месива вытаскивать. Он, конечно, видел и понимал, кто я, по желтым нашивкам. Мама уже стояла рядом. Он к маме обратился, она понимала немецкий язык, потому что хорошо знала идиш. Немец улыбнулся и у мамы спросил: «Как зовут ребенка?». Мама ответила: «Инна». «О!», – это «о» я хорошо помню. Немец говорит: «У меня жена Инна, Инесса». Вынимает из кителя фотографию и показывает. На снимке молодая красивая женщина, мужчина и двое детей – их семья. Так что были разные немцы.

Сима Самуиловна Аронсон.
Довоенное фото.

Выгнали нас из этих подвалов, и повели к мосту Блохина. Выгоняли нас полицаи, и вели полицаи. У моста было мало немецкий солдат. Там стоял дом, когда мы приехали после войны в Витебск, пошли смотреть это место – одна коробка стояла. Я маме сказала, что хочу писать. Мама посмотрела по сторонам, потом резко дернула меня за руку и пихнула в эту коробку, а потом – и сама туда. И никто нас не заметил, или промолчал.

С крыши дома падала жесть. Мама эту жесть постелила, на земле были кирпичи и битые стекла. Потом она загнула кусок жести и укрыла с боков, легла сама, меня положила сверху на себя, и закрылась листом жести.

В это время зашел немец. Как говорится, от трагического до смешного один шаг. Он там какал, «кормой» повернувшись к нам. Мама боялась, что я пошевелюсь, и жесть загремит. Я все понимала и замерла. Немец сделал свое дело и ушел.

Мы дождались темноты и выбрались из этой коробки. Пошли к маминой подруге, портнихе Екатерине Тимофеевне. Они жили в своем доме. Там теперь поликлиника по улице Шрадера. У нее был муж украинец и дочка Галя. Дочке было 17 лет, она была стройная, красивая, с черными косами. Галя сразу стала гулять с немцами. Помню, зашли за ней два молодых немецких солдата, она взяла их под руки и они пошли гулять.

Она знала, что мы евреи. Мама у нее до войны шить училась. Мы пробыли у нее два дня. А потом пошли по Оршанскому шоссе. Пришли к Вере, она вместе с мамой училась в школе. Отец ее сразу пошел служить к немцам, и потом после войны, был осужден. Мы пришли к ней. Помню, мама сказала: «Накорми нас и уложи спать». Она говорит: «Симочка, конечно. Я все сделаю». Накормила нас, напоила. Мама еще слабая была после болезни и сразу пошла спать. Я отправилась с сыном хозяйки играть. Вдруг слышу крик: «Инночка! Инночка!» Выбегаю, стоят немцы пьяные, бьют маму плетками и хохочут. Я подбежала к ней, и меня ударили плеткой по голове. Немцам это доставляло удовольствие. Мама всю жизнь злилась на свою одноклассницу, за то, что она ее выдала. Эта Вера, оказывается, привела немцев и сказала им: «Заберите эту нищенку. Выгоните ее из моего дома». А я говорила маме: «Надо благодарить ее, она не рассказала немцам, что мы – евреи».

Мы ушли из города. Где-то днем отлеживались, а ночью – шли. Тепло еще было. Заходили иногда в деревни, где-то нас пускали ночевать, а где-то – гнали. Где-то давали кусок хлеба, а где-то – прогоняли.

Мама где-то достала перекись водорода, и она подкрашивала волосы, чтобы они были светлые.

Я не выговаривала букву «р». Мама очень боялась, и когда мы шли, она меня скороговоркам учила, например, «Шел грека через реку…» Однажды мы остановились на ночлег в какой-то деревенской хате, нас пустила многодетная семья. Вдруг пришли немцы. А мы на печке. Хозяйка села на край печки, а мы укрылись разным тряпьем с головой. Я слышала русскую речь и немецкую. Немцы кричали очень, а потом ушли. И я с перепуга стала выговаривать «р».

Марьяся Шмуйловна.
Фото 1945 г.

Потом мы попали к еще одной женщине в дом. Она нас оставила ночевать, накормила, а ночью пришел ее муж. Он до войны был директором местной школы, а во время оккупации стал бургомистром. Вместе с ним пришли полицаи. Они выпивали. Когда все разошлись, он увидел нас и выгнал среди ночи. Спасибо, что выгнал, а не сдал. Тогда всех подозревали, и мы, конечно, были подозрительными.

Мы немцев не боялись. Они не понимали наших национальностей. Мы боялись полицаев. Они нас однажды выгнали из дома. Я помню этих полицаев очень хорошо. Они были в светлых полушубках, розовощекие, сытые. Один сказал: «Жидовская морда», а другой – «Ты, на детёнка посмотри, какие они тебе жиды. Убирайтесь отсюда, чтобы духа не было». Стреляли нам вслед. Или не попали, или напугать нас хотели.

…Это было ночью. Идем, вижу огоньки. Говорю: «Мама, вон хаты, хаты». А мама: «Тише, Инночка, это волки». Волки тогда были сытые. Много трупов валялось.

Однажды нас прятал православный священник. Мы ночевали в церкви. Знал ли он кто мы? Кто-то из беженцев в одной из деревень забыл справку, выданную на имя Соколовой Серафимы Николаевны. Мама ее забрала и всем говорила, что она Соколова. Имя в справке и мамино имя совпадали. Это тоже судьба.

Наконец, мы попали в деревню Большое Озерецкое. Это по дороге из Витебска в Сенно. Там жила бабка Платониха. Она пустила нас к себе жить. Рядом жила молодая женщина Брончиха. У нее было двое детей. Она к нам очень хорошо относилась.

Мама, молодая горожанка, устроилась пасти коров. Много было военных, попавших в окружение, ходивших по лесам. Они стали подходить к маме. А мама в это время познакомилась с Леоновым. Он формировал партизанский отряд. Сейчас в Витебске есть улица, которая носит его имя. И мама этих людей отправляла к Леонову. Так она стала связной в его партизанском отряде. Потом отряд перерос в партизанскую бригаду.

Маму заподозрили, справка у нее была подозрительная. Заставили идти в Сенно, получать документы у немцев. Сказали, что если не принесет до вечера справка, ребенка, то есть меня, расстреляют. Я была заложницей. Мама отправилась в управу. Сильно ее не пытали, но руку в дверях зажимали, требовали признаться, кто она. Помог ей переводчик, он говорил немцам то, что надо было, даже если мама отвечала не так как надо, на их вопросы. Она понимала, что переводит переводчик. А допрашивал ее немецкий офицер. Выдали маме нужные документы.

Я помню, меня выставили на крыльцо, я была в красном довоенном пальтишке, заметном издалека, стояли рядом полицаи с белыми повязками на рукавах. До Сенно было 9 километров. Уже солнце заходит. Видим, бежит мама и размахивает белым листом бумаги – справкой, которую ей выдали. Она так испугалась, так бежала, что потом у нее кровь горлом пошла.

Партизанам нужна была еда, и они уводили из стада, которое мама пасла, то теленка, то бычка. Маму стали подозревать в связях с партизанами. В бригаде узнали, что в полночь за нами придут и нас должны расстрелять. Нас срочно забрали в лес.

Сима Самуиловна Аронсон с партизанами бригады Леонова.

Мама была связной, она ходила в разведку, ухаживала за раненными. И я была при деле: помогала ей стирать бинты, кормила раненных, носила на пост еду.

Мы пробыли в партизанском отряде с августа 1941 года до декабря 1942 года. В отряде было еще две семьи – многодетные – Максимовичей и Дубровских. Их немцы хотели расстрелять за то, что отцы ушли в лес воевать, но их партизаны освободили. Был в отряде Давид Шоломсон, он на 12 лет старше меня, бежал из Полоцкого гетто. Он воевал в отряде до самого освобождения Белоруссии от немецко-фашистских захватчиков.

Когда началась блокада партизанских зон, нас решили переправить за линию фронта. Правде, маме предлагали остаться в отряде. Но она сказала, что где будет дочь, там – и она. Наш переход длился почти три недели. Шло много людей, у нас был проводник.

В начале 1943 года мы попали в Торопец. Город был прифронтовой, недавно освобожденный. Председатель госсовета угостила меня кубиком черного хлеба и сверху лежала конфета. Вкус конфеты как-то сгладился, а вкус того черного хлеба я помню до сих пор.

Потом мы оказались с мамой на Урале на станции Монетная. В 1944 году папа разыскал нас и прислал нам свой офицерский аттестат. Один раз в месяц мы ходили на базар, покупали хлеб, бидон молока, и мама для меня сто граммов хороших конфет покупала в буфете железнодорожной станции. Это я тоже запомнила на всю жизнь.

Когда папу демобилизовали в 1946 году, он тоже приехал к нам на Урал. Пользовался там большим авторитетом, первый вернувшийся с войны офицер. Воевал под Сталинградом, был контужен. Ему предлагали должность главного бухгалтера на золотых приисках. Но его тянуло на родину.

Мы вернулись в Витебск.

Мама после войны работала в МГБ. Она мне строго-настрого приказывала, чтобы я никому не говорила, что мы были узниками гетто, и что потом попали в партизанский отряд.

Леонов – командир нашей партизанской бригады – часто бывал у нас дома в гостях.

В Витебске я окончила школу. Пошла работать на завод шлифовщицей. Вышла замуж, родила сына. Всегда хотела быть учительницей. Заочно окончила педагогический институт, факультет начальных классов и 32 года отработала в школе.

Сейчас я на пенсии.

Интервью Инессы Ивановой

Местечки Витебской области

Витебск• Альбрехтово• Бабиновичи• Бабыничи• Баево• Барань• Бегомль• Бешенковичи• Богушевск• Борковичи• Боровуха• Бочейково• Браслав• Бычиха• Верхнедвинск• Ветрино• Видзы• Волколата• Волынцы• Вороничи• Воропаево• Глубокое• Гомель• Городок• Дисна• Добромысли• Докшицы• Дрисвяты• Друя• Дубровно• Дуниловичи• Езерище• Жары• Зябки• Камаи• Камень• Колышки• Копысь• Коханово• Краснолуки• Краснополье• Кубличи• Лепель• Лиозно• Лужки• Лукомль• Лынтупы• Любавичи• Ляды• Миоры• Оболь• Обольцы• Орша• Освея• Осинторф• Островно• Парафьяново• Плисса• Подсвилье• Полоцк• Прозороки• Росица• Россоны• Сенно• Сиротино• Славени• Славное• Слобода• Смольяны• Сокорово• Сураж• Толочин• Труды• Улла• Ушачи• Цураки• Чашники• Черея• Шарковщина• Шумилино• Юховичи• Яновичи

Главная

Новые публикации

Контакты

Фотоальбом

Карта сайта

Витебская область

Могилевская область

Минская область

Гомельская область