Поиск по сайту

Вера Ключникова

МОЯ ЖИЗНЬ

Попробую вкратце описать свою жизнь. Как это у меня получится, не знаю. Жизнь прожита большая и очень нелегкая.

Отец мой из Ветрино (тогда Полоцкая губерния). Мама из Яновичей. Я родилась в деревне Заскирки, это где-то около Полоцка.

Вера
Григорьевна
Ключникова.
2000-е гг.

Мне было шесть недель, когда мама, папа и я переехали в Витебск. Там мы и жили до войны. Хорошо помню себя лет с пяти, когда папа снял дом по 2-й Елаговской, потом она стала называться 3-я Свердлова. Тогда на этой улице все дома были частными, большие дворы, в которых находилось по 3–4 дома. Домовладельцами были хозяева, которые жили в одном из этих домов. Наш дом принадлежал домовладелице Михайловой. Кроме нашего и ее дома у нее было еще два. Эти все дома достались ей по наследству и были источником пополнения семейного бюджета. А еще у нас за домом был большой сад. Михайлова продавала цветы, яблоки и груши. Было у нее четыре дочки и два сына. Сыновья Жора и Шура ушли на фронт и погибли. Дочка Люба работала на железной дороге телефонисткой. Она ушла в партизаны и тоже погибла. После войны я встречала старшую дочь Марусю и младшую Галю. Сама Михайлова умерла.

Улица 2-я Елаговская – была очень колоритной. Жили на ней дружно русские, евреи, немка одна была (в первые же дни войны ее арестовали), поляки. Я не помню больших скандалов и ругани. Везде слышалась еврейская и русская речь. Улица мне казалась длинной. Тянулась от виадука до Полоцкого базара. Было много молодежи. Все молодые ребята с началом войны ушли на фронт. С нашего двора я уже назвала двоих Михайловых, ушел также на фронт Хаим Дейч, только закончивший 10 классов. Он погиб. С соседнего двора воевали два еврейских парня (фамилии не помню). Напротив нас жили Чаплины, в конце улицы (около виадука) Лалцины, три брата. Они тоже ушли на фронт – все погибли.

Около виадука жила Соня Конникова. Летом она часто сидела у открытого окна и вышивала на машине вышивкой «ришелье». Вышивки продавала. Муж ее был маляр. У них было два сына – Хаим и Изя. Хаим только закончил 10 класс, и началась война. Ушел на фронт и погиб под Сталинградом. Изю я видела после войны.

Ушли на фронт и две мои подруги. Они были старше меня. Это Гинда Сапожнова и Нина Богушевич. После войны я с ними несколько раз встречалась.

Я перечислила ушедших на фронт только с нашего конца улицы. А ведь улица тянулась до Полоцкого базара.

Елаги – это район моего детства, начала моей юности. Он мне дорог и сейчас, но тот старый район, а не теперешняя улица Локомотивная.

Помню, как мы бегали на Юрьеву горку, когда табором приезжали цыгане. Любили ходить на Семеновское кладбище, рассматривать красивые памятники. Летом гремел духовой оркестр с Елаговского сада. Потом его назвали парком им. Кагановича. Сейчас это «Парк железнодорожников». Мы, девчонки, часто бегали туда в комнату кривых зеркал. Когда я стала старше, мне с двоюродной сестрой было интересно в дыру под забором пробраться в парк и смотреть, как танцуют на танцплощадке, как прыгают с парашютной вышки. Иногда нам удавалось пройти без билетов в клуб посмотреть кинофильм или концерт.

Помню, как строем под духовой оркестр, шли по виадуку красноармейцы (они часто так ходили) в ботинках с обмотками. За ними к строю примазывались мальчишки.

Художник Юдель Пэн был убит в 1937 году. Мне шел 14-й год. Воспоминания, конечно, отрывочные. Ведь я о нем ничего не знала тогда.

Помню, как пришла взволнованная мама и сказала, что убили художника Пэна.

Когда я вышла на улицу, то услышала, как горячо обсуждался этот вопрос на нашей 2-й Елаговской, где жило много евреев. Разговор шел о том, что, якобы, убили его родные племянницы. Другой версии у людей тогда не было.

Через некоторое время мама рассказала, что в историческом музее висят картины Пэна. Меня это заинтересовало. Это было все в том же 1937 году. Поразила меня одна из его картин. Она написана была художником на сюжет старой легенды о святом еврее. За какую-то провинность он был посажен в темницу и осужден на голодную смерть. Допускали к нему только дочку. Она втайне кормила его своей грудью. Наверное, у нее был грудной ребенок.

Это было довольно большое полотно. Висело на 2-м этаже у входа в выставочный зал. Картина произвела на меня неизгладимое впечатление. Меня, конечно, интересует вопрос, сохранилась ли она?

Лет десять назад я была в выставочном зале Витебского художественного музея, где экспонировались картины, написанные Пэном. Около его еврейских портретов можно стоять часами. Эти еврейские глаза полные муки и скорби! Сама история еврейской жизни в них…

Немного о себе довоенной. Папа мой маляр. Мама не работала. Было нас четверо детей. Я, старшая, с декабря 1924 года. За мной три брата: Миша – с 1929 г, Фима – с 1930 г. и Боря – с 1933 года. Как говорят: «Один под один». Жили мы довольно бедно. Ведь работа маляра сезонная. Но нам не казалось, что мы бедные. Особо богатых ведь тогда не знали. Если у кого-то из соседей был патефон или велосипед, значит, они считались богатыми.

Папа закончил 4 класса городского реального училища. Был очень способный к наукам человек. Даже в 7-м классе он помогал мне решать примеры и задачи по алгебре. Хорошо знал русский язык.

Мама – полуграмотная местечковая женщина. Говорила с еврейским акцентом. Но именно она приучила меня читать художественную литературу. Мама и папа любили музыку. Когда в Витебск приезжал театр оперетты или еврейский театр, они за последние деньги покупали билеты и ходили на спектакли.

Папа был хороший маляр. Его часто приглашали в театр Якуба Коласа красить декорации. Заведовал костюмерным цехом в театре муж маминой родственницы Абрам Зейф. Таким образом, я получила возможность бесплатно ходить на спектакли.

Мама любили сочные еврейские высказывания, и часто повторяла их. Некоторые я запомнила.

Если приходил в дом кто-то чужой, мама говорила: «Кук цвей аф цен» (Смотри обоими глазами на его десять пальцев, то есть, чтобы не лез, куда не надо).

У нас был сосед, с длинным носом и толстыми губами. Мама его называла «Губнос».

Глупому, по ее мнению, человеку, она дала прозвище «Колтохэс» (простите меня, но из песни слов не выбросишь).

Если ей не нравилась чья-то невеста, она говорила: «Вос фа а калэ ба эм – ан уйзгевэктэ калэ», то есть невеста, как мокрая курица. Или еще: «а цукрохэнэ муйз». То есть – «раздавленная мышь», это, наверное, если она маленькая и худенькая.

Рядом с нами жила женщина, у которой когда-то была корова. Мама называла эту женщину Рэйзл-бгэймэ (Рейзл – корова).

При всем этом моя мама не была злой. Мне кажется, ее слова, это просто местечковый колорит.

А проклятия были на языке у всех евреек. Впрочем, они колоритно звучат по-еврейски, а в перводе, мне кажутся грубыми, злыми. Вот некоторые:

«Золсту гишволн верен» (Чтобы ты опух).

«А финстэрэ йор аф дыр, гей ин дрэрд» (Черные года на тебя, уходи в землю, т.е. чтобы ты сдох).

«А гешвир дыр ин галдз» (Скуля тебе в глотку).

«А грэйсэ срэйфэ а дыр» (Большой пожар тете, то есть, чтоб ты сгорел).

На нашей улице жила Ривка. У нее был сын Яша. Ему было лет десять. Ривка выходила на крыльца, подпирала кулаком свой мощный бок и кричала на всю улицу: «Яшэньке, а гишвир дыр ин буйх, иди, съешь котлетку». (Яшенька, чтобы у тебя раздулся живот, иди скушай котлетку).

Вспомнила еще: если кто-то обещал что-то и не выполнял задание, мама говорила: «Дос из а нехтигертог». (Это вчерашний день)

Местечковые евреи часто, желая показать свою «культуру», старались к месту и не к месту вставить русские слова. Поэтому местечковая песня звучала так:

А гутэн морген, Фейгэ-Соме,
вос зитц ир азэй асобенэ.
А гутэн морген, Файвэ-ёме,
из мир азэй удобэнэ.
«Уйз-кикемт ун уйзгеборстэн,
как я вам нравится?
Нох дем нтыкдикн калтэн кугел
зэ тир уйс ви а красавица.
Томер вилт ир, Фэйге-Соше,
мит семечкес угощаевэн?
Эйб фун айх Файвэ
Еше, вель их принимаевен.
Таерэ Фейге-Соше,
приглашаю айн кумтмит мир гуляевэн.
Таерер, Файвэ
Еще, ихол гейн мит айх гуляевен.

Из детства я запомнила несколько еврейских песен. Одна из них свадебная, другая – шуточная.

Мухтэнэстэ майнэ, мухтэнэстэ гитрае,
Фун гант он вэрн мир мухэтоним}– 2 раза

Гант эн гиб авэк майн тохтэр фар аснур
Зол жи ба айх нит онверн дем поным} – 2 раза

Мухтэнэстэ майнэ, мухтэнэстэ гитрае,
Аф киндэр дафмэн блут фаргисн} – 2 раза

Ун томэр вет ир зэн аз дер зун гот ли бди снур,
зол дос айх, холилэ нит фардрисн} – 2 раза

Мухтэнэстэ майнэ, мухтэнэстэ гитрае,
Их вил ба айх эпэс бэтэн} – 2 раза

Томэр вэ тир зэн а навлэ фун майн кинд,
золтыр ви а митэр дос фарглэтэн} – 2 раза

Далее следует обращение невестки:

Швигэр майнэ, швигэр гитрае,
Их бин а мэйдл фун фабрикл} – 2 раза

Томэр вэ тир зайн а шлак а бэйзэ швигер,
Вел их зайн а швигер ан антикл.

Последние строчки повторяются два раза, но в конце второй раз, вместо слова антикл, с издевкой произносится «ан антыкелэ» (конфетка, наверное, подразумевается, «горькая»).

И еще одна песня (ее пела мама) всплыла в памяти. Почему они всплыли именно теперь, я не могу объяснить. Ведь я почти никогда и ни с кем не говорила на еврейском языке.

Итак, молодые поссорились. Муж пришел мириться. Жена его встречает:

Ло мир зэх ибербетн, ибербетн,
Вос стэйсту бай дэр тыр (у двери)
Ло мир зэх ибербетн, кум афгех цу мир.

Ло мир зэх ибербетн, зайшем нит кин нар
Ло мир зэх ибербетн, стэл ден самавар.

Ло мих зэх ибербетн, ибербетн,
Вос гейс ту цум фенстер.
Ло мир зэх ибербетн дуст бы ир мир а шэнстэр

Ло мир зэх ибербетн, ибербетн,
Кейф мир памиранцен
Ло мир зэх ибербетн, кум мит мир шейм танцен.

Целый мир ушел вместе с этими песнями…

Абрамов Гирш Мейлахович.

Часто смотрю на фотографию своего отца – Абрамова Гирши Мейлаховича. Мне ее отдали из архива КГБ Витебской области. Папа был арестован в ночь с 22-ого на 23-е июня 1941 года.

Вглядитесь, пожалуйста, в его глаза, в которых запечатлен только один вопрос: «За что?» Я узнала об этом только в 1994 году.

Моим братьям в Израиле потребовался документ о составе нашей довоенной семьи. Такой документ был в архиве КГБ. Туда я и обратилась. Удивилась вежливости, с какой меня встретили. Через пять минут был выдан документ. Тогда я осмелилась попросить дать мне почитать обвинительные документы, по которым был арестован мой отец. Офицер отвел меня в кабинет. Минут через двадцать принес документы. Обвинительное заключение занимало буквально два листа. Папа был призван в армию и принимал участие в войне с Германией в 1914 году. Его взяли в плен. В 1918 году он был освобожден из плена. Но в Россию вернулся не сразу. Он пытался поехать в Америку, где у него было два брата. По пути заболел испанкой и вынужден был вернуться в Германию. В Россию приехал, мне кажется, только в 1920 году. Таким образом, был сделан вывод, что он немецкий шпион, враг народа. Поэтому и был арестован. Его продержали года полтора-два. Пытали. Но улик не было. Не судили. Отпустили. Он очень долго нас искал. Нашел в 1944 году через Красный крест, где были сведения об эвакуированных. Был очень больной. Туберкулез. Но все же в 1945 году он уехал в Витебск, а потом прислал нам вызов. Умер папа в 1953 году. Похоронен на Старо-Улановичском еврейском кладбище

В 7-м классе нам задавали примеры по алгебре, решение которых занимало целый лист. Я любила сидеть за большим столом, включать радио (телевизоров, разумеется, тогда не было) решать примеры и слушать оперы, оперетты, любимые песни. Библиотеки дома у нас не было. С 7-го класса до самой войны я очень часто ходила вечерами в читальный зал городской библиотеки (она находилась рядом с нынешней площадью Свободы). Брала книги на дом. Читала запоем. Читаю и сейчас, хотя зрение плохое. Любила и люблю поэзию.

В 1941 году окончила 9-й класс. Последний экзамен сдала, по-моему, 21 мая. Наверное, в первых числах июня отнесла документы в пединститут. Прочитала объявление, что откроются подготовительные девятимесячные курсы для тех, кто закончил 9 классов. Будут готовить учителей для школ освобожденных районов Западной Белоруссии. Я полна надежд на будущую жизнь. Мне почти 16 лет.

22 июня, как обычно, проснувшись, я вышла посидеть на скамейке под окном во двор. Было солнечное летнее утро. Вдруг слышу по радио о том, что в 12 часов будет важное правительственное сообщение. О чем оно было – известно…

Но нашей семье в эти дни пришлось выдержать еще один удар. В ночь с 22-го на 23 июня 1941 года к нам постучали. Мама открыла. Вошли двое из НКВД. Начался обыск. Что у нас могло быть? Взяли папину фотографию. Папа был очень красивым, представительным мужчиной. Ему было около 47 лет. Увели папу с собой. За что? Мы не знали. Я назавтра села писать письмо тов. Сталину. Уверяла, что мой папа честный человек. Мама отобрала у меня письмо и порвала его. Потом, в тот день, я узнала, что увели с нашей улицы не его одного. Нашли еще несколько «шпионов». Так для нашей семьи началась война.

Я старшая в семье. Денег в запасе нет. На руках у мамы, кроме меня, еще трое. Я пошла устраиваться на работу. Сейчас это звучит смешно…

Дня через три после начала войны, по нашей улице проехала верхом на лошадях кавалерия. Я смотрела в окно. Запомнился мне на всю жизнь, парень, который лихо гарцевал на лошади. Молодецкий вид, широкая улыбка. Он приветливо помахал мне рукой.

…Боже, что мы знали о войне.

Мама знала об уничтожении евреев в Германии. Стала собираться в дорогу. Связала в узлы вещи. Дала каждому по узлу, и мы двинулись к железной дороге. Это было 5 июля. В пассажирские поезда мы не попали. Стали подходить теплушки, специально оборудованные нарами. Кое-как мы забрались в теплушку, набитую такими же семьями, как наша. Около Рудни стали бомбить железную дорогу. Поезд впереди нас разбомбили. За нами шедший поезд опять бомбили. Мы прорвались. В дороге поезд часто останавливался. Крестьяне из деревень (еще белорусских, не занятых) выносили нам молоко, сметану, творог, отдавали так, без денег. На одной из остановок, когда мы все вышли подышать воздухом, мой брат Миша ушел куда-то. Закричали: «По вагонам». Поезд тронулся. Миши нет. Он с 1929 года, ему всего 11 лет. Вот вторая потеря в нашей семье. Забегая вперед, скажу, он нашел нас уже в Витебске, видимо, в 1956 г. Был совсем больной. Туберкулез. В 1960 г. он умер. Какую школу жизни он прошел, писать не буду. Да я всего и не знаю. Сидел в тюрьме где-то на незанятой немцами территории. Моя потеря, и мне очень больно.

…Ехали три недели. В дороге было очень голодно, грязно. Но мы были живы, были спасены. Привезли нас в районный центр Ивановка Чкаловской области, накормили, распределили по деревням. Как деревня называлась, не помню, колхоз «Свобода». Из Витебска нас было три семьи. Особой радости от нашего приезда местное население не испытывало. Наша хозяйка оказалась неприветливой женщиной. У нее было два сына. Старшего вскоре взяли на фронт.

Спать нам пришлось на полу. Подстилали свою одежду. Помню, что у хозяйки было две большие комнаты, корова.

Чтобы получить паек, мы должны были пойти в колхоз на работу. Я научилась копнить сено, вязать снопы. Наука вязать снопы далась мне очень нелегко.

В основном там сеяли пшеницу. Жали ее серпами. На сжатой стерне оставались после жнивья острые стебли. Мне пришлось по этой стерне пойти вязать снопы в лаптях и белых носках с голубой каемочкой. Оставшиеся стебли изрезали ноги так, что живого места на них не осталось. Ночью я плакала от боли. До 40º поднялась температура. Неделю я не могла стать на ноги.

Летом нам давали кое-какой паек. Помню очень вкусный пшеничный хлеб. Ржаной хлеб считался деликатесом.

Наступила зима 1941-1942 года. У нас ничего не осталось из одежды, которую можно было бы обменять на продукты. Голодали. Давали какой-то скудный паек. Мама шила немного. Но, во-первых, не было швейной машинки, во-вторых, кому в то время, да еще и в деревне, нужно было шитье.

Подружилась мама с учительницей из татарской деревни. Татары к нам относились очень хорошо. Однажды мама послала меня к этой учительнице за солью. Это было в трех километрах от нашей деревни. Я там переночевала, взяла соль и собралась уходить. Учительница говорит: «Не ходи, видишь, как ясно, какое солнце. Будет буран». Она ушла на работу. Погода была прекрасная. Я решила пойти. Отошла с километр. И вдруг закрутила снизу поземка, поднялся страшный ветер, посыпал снег. Буран в степи из «Капитанской дочки». Идти невозможно. Топчусь на месте. Замерзаю. Но, видно, был у меня ангел-хранитель. В нашей деревне были эвакуированные из Ленинграда. Они возвращались из леса, куда ездили за дровами. Увидели меня, схватили, усадили на воз, укрыли и помчались в деревню. Так я была спасена. Это не забывается.

Но как спастись от голода. Была среди эвакуированных горбатенькая женщина Геня. Она маме моей сказала, что пойдет по деревням просить хлеб. Нам тоже больше ничего не оставалось делать. Пошла с ней я и два моих брата. Просили подаяния. (Стыдная, черная полоса в моей жизни. Но она оставила глубокий след в моей жизни. Закалило мой характер. Я больше никогда ничего ни у кого не просила. Все, что я добилась, я сделала сама).

В апреле 1942 года в деревню приехал вербовщик. Он набирал молодежь в ФЗО для обучения на токарей и фрезеровщиков в г. Медногорск. Туда был эвакуирован Тульский оружейный завод. Нас привезли и сразу поставили к станкам. Работали дети младше меня. Я была тоже маленького роста. Чтобы мы могли доставать ручки станков, нам подставляли ящики. Много станков стояло прямо на улице, потому что еще не все корпуса завода были построены. Фронту нужно было срочно оружие. Наш цех делал автоматы. Это все, что я знаю. Работали по 12 часов. Это дневная смена. Если нужно было производить пересменок, (т.е. переходить в ночную смену) давали один час отдыха и снова 12 часов. Общежития наши (их было три) были в трех километрах от завода. Возили нас на поезде в Ракитянку (так называлась деревня, где мы жили). В поездах мы моментально засыпали. Днем спали. Потом опять работать в ночь. Опаздывать мы не имели права. Поезд уходил точно по расписанию. Опоздал – прогул. За прогул под суд. Валенки наши всегда были мокрыми. Одно было спасение – нас хорошо кормили в столовой. Было тяжело. Но мы как-то над этим не думали. Для нас это было нормально. Понимали – так нужно. Это война. О нас очень заботились мастера цеха. Помню случай. Мы носили халаты. Ручка моего станка-автомата попала в халат карманы. Подскочил мастер Иван Иванович, оттолкнул меня. Оторвал карман. Я даже не поняла, что случилось, меня могло затянуть в токарный станок. Через год меня перевели в операторы (носила детали на сборку), а потом на счетную работу. Считала на арифмометре количество произведенных в цеху деталей.

Мама с братьями уже жила в Медногорске. Братья учились в школе. Около квартиры, где они жили, был кусочек земли. Мама его вскопала и посадила картошку. Я получала деньги. Жить стало легче.

На заводе в 18 лет я вступила в комсомол, потом стала кандидатом в члены партии. Свято верила в победу, в идеалы партии. Антисемитизма я за всю войну ни разу не испытывала. В цеху все были дружны. В общежитии также.

Помню, как все обнимались, целовались, какой был восторг, когда по радио сообщили, что взят Сталинград.

Мне было уже 19 лет. Я с детства мечтала быть или геологом, или педагогом. Я стала задумываться о дальнейшей жизни. Шел 1944-й год. Узнала, что в г. Орске есть индустриальный техникум. Есть там геологическое отделение. Написала заявление директору завода. Меня отпустили. 13 октября 1944 г. я уволилась и поехала поступать. Приехала в Орск в октябре. Занятия уже начались. Несмотря на это меня приняли на второй курс. Оценки в аттестате были хорошие. Это было в первый день приезда. Пошла я на берег реки Урал. Села, съела последний кусочек хлеба и пошла искать квартиру. Квартиру оплачивал техникум. Давали стипендию. Так я стала студенткой индустриального техникума, геологического отделения. Закончила 2-ой курс, перешла на 3-ий. Была в шахте на практике. Но нас готовили не в геологоразведку, а в маркшейдеры. Это мне не нравилось.

Летом 1945 г. нас нашел папа. Постаревший, совершенно больной. Я потом напишу, что он пережил. Немного окрепший, он уехал в Витебск. Потом прислал нам вызов. Так осенью 1945 года мы оказались в Витебске. Я ушла с 3-го курса техникума, чтобы уехать. Приехав, естественно, сразу побежала на свои Елаги. На нашей 2-ой Елаговской улице одни развалины. На месте где был наш дом, торчали обломки железных кроватей. Страшная картина!

Это был конец лета 1945 года. Дали нам «квартиру» в подвале разбитого здания облисполкома. В других подвалах тоже жили семьи. Была в квартире лежанка, были нары. Купили какие-то сенники. Накрывались тряпками и какими-то одеялами. Привезли с собой три подушки.

А еще я привезла с собой с Урала тропическую малярию. У папы туберкулез. Начали лечить его лекарством Паск. Вроде подлечили. Он взял на плечи пульверизатор для побелки помещений, пошел работать. Пришла зима, а я ней холод и голод. Помню, папа достал где-то мешок мерзлой капусты. Это для нас был праздник. Однажды за работу ему дали мясо и лапшу. Это, вообще, был пир. Мама решила пойти в Яновичи к крестьянам. (Она оттуда родом). Решила, где будет шить, а где гадать. Не было ее целый месяц. Мы думали, что она не придет. Она привезла на саночках немного хлеба и еще кое-какие продукты.

Давали хлеб по карточкам. Брат, мой младший брат, делил свой хлеб на кусочки, чтобы не сразу съесть, а я и второй брат эти кусочки выпрашивали. Как-то пережили зиму. Весной я узнала, что в пединституте набирают подготовительные курсы, на которых будет преподавание по программе 10-го класса. Месяц учиться, потом сдать экзамены. Автоматически переходишь в институт. Учеба бесплатная. Я с радостью ухватилась за эту возможность. Окончила курсы и осенью стала студенткой филологического отделения Учительского института при педагогическом институте им. Кирова. Жизнь опять впроголодь. Стипендия 30 рублей. Хожу с папой после занятий. Он белит, красит, я мою полы. Утром другой раз голодная ухожу на занятия, и жду, пока брат получит по карточкам хлеб и принесет мне. Не одна я была такая.

Много пропускала занятий из-за приступов малярии, спасибо, одна женщина научила маму как меня вылечить. Весной, когда я училась на 1-ом курсе, кто-то мне подсказал, что ремесленному училищу № 21 (директор Сорин) нужен преподаватель русского языка. Пошла, попросилась, не знаю, почему меня взяли. Мне уже 21 год. Ребят в училище готовили работать на заводе им. Кирова. Учителями были мастера завода. Шел 1946 год. И завод, и мастера вернулись из эвакуации. Русский язык нужен этим ученикам, просто, для общего развития. Ну, и хорошо. Мне копейка не мешала.

Несмотря на все трудности, я училась неплохо. Перешла на второй курс. Летом подрабатывала, где могла. Одно время караулила с братьями ночью хлебный магазин. Он был в подвале, где Каланча. Подвал, где мы жили весной, затопило. Нам дали «квартиру» в развалинах 3-ей школы напротив тюрьмы. Там что-то было приспособлено под жилье.

Младший брат учился в 5-ом классе. Средний – на 1 курсе техникума. Легче нам стало немного в 1947 году, когда поменялись деньги и, если мне не изменяет память, отменили карточки.

Наконец-то я окончила институт. Меня направили на работу в Бобруйскую (сейчас Могилевскую) область, в глухую деревню. Отработала я там два года. Потом работала в Суражском районе в Котовской школе. Когда стала работать на Бобруйщине, забрала к себе младшего брата Борю. У меня он закончил 6-й и 7-й классы, ему уже было 15 лет. Уехал в Витебск, работал и в вечерней школе закончил 10-й класс. Пошел работать на ВЗЭП. Оттуда – в армию. Приехал, женился и поступил в Политехнический институт на заочное обучение. Закончил его, работал инженером на ВЗЭПе до отъезда в 1991 г. в Израиль. Брат Фима уехал учиться в Грузию. В 1948 г. там жила папина двоюродная сестра. Там закончил техникум. Приехал в Витебск, женился. Работал и учился в Москве заочно в институте. Потом работал в технологическом институте преподавателем. Сотрудничал с Московским институтом океанографии. Выполнял для них инженерные работы. В 1994 г. уехал в Израиль. Я в 1952 г. была направлена работать в Меховский (сейчас Городокский) район в д. Газьба директором семилетней школы. Деревня была большая. В ней находился сельсовет. В этот сельсовет входило еще пять деревень. В классах было по 25-28 учащихся. Много переростков. Везде в деревнях, где я работала, меня удивляли крестьяне. Настрадавшиеся за войну, добрые, трудолюбивые, выбивающиеся из сил, чтобы стать на ноги, прокормиться. Пахали на себе, сами запрягались в плуг. Хаты строили толокой. Ни одного плохого слова в адрес евреев я не слышала. А ведь в Витебске, когда я только приехала из эвакуации, через несколько дней я услышала: «Ну что, жидовка, приехала?» И от кого? От своей же «подруги», с которой вместе училась. Наскакивают мысли одна на другую, как будто сама с собой разговариваю.

Я не знаю, откуда у меня бралась энергия. Я обшила дранкой здание школы, сделала ремонт в классах. Посадила яблоневый сад при школе. Выписывала на школу подписные издания. Получилась хорошая библиотека.

В деревнях, где я работала, я старалась вовлечь молодежь в художественную самодеятельность и сама ею руководила. Конечно, во всем мне помогали учителя.

Вера
Григорьевна
Ключникова.
1960-е гг.

В 1952 году вышла замуж. В 1957 году уехала с мужем в Азербайджан. У нас уже был сын. Муж служил в Азербайджане. Там я тоже работала в школе. В Витебск мы приехали в 1960 г.

И опять я столкнулась с антисемитизмом. Устроиться на работу в школу было трудно. Но у мужа была льгота. Он уволился по хрущевской демобилизации. Мы приехали в июле. Наконец-то в августе я получила направление в Железнодорожное РОНО. Заведующая РОНО сказала мне, чтобы я завтра пришла заполнить анкету. Есть место в 25-ой школе. Эта школа тогда находилась по ул. Дзержинского. Я пришла назавтра. Заполнила анкету. Она прочла, и вдруг… широко распахнув глаза, воскликнула: «Вы еврейка!» – «Да!» – сказала я, опешив. – «Место уже занято», – услышала я в ответ от заведующей РОНО Воробьевой Марии. Хлопнув дверью, заплакав, я ушла домой. Назавтра в РОНО пошел муж. Он русский. Не знаю, как и о чем они говорили, но направление на работу я получила.

Вот так в школах Витебска я отработала до пенсии. На пенсию ушла из 17-й школы. Потом еще работала десять лет на других работах. Умер муж, а младший сын еще должен был закончить учебу.

У меня два сына, две внучки, внук. Всем мы дали высшее образование. Уже подрастают две правнучки и два правнука.

Так прожита жизнь. Она была очень нелегкой от начала и до этих лет. Но я счастлива тем, что почти 35 лет у меня была любимая работа. Я не могу не написать благодарность моим учителям из Пединститута. Они, как и я только пережили войну. Это был 1946 год. С нами, студентами, они делили все тяготы жизни – это Матлин, Баренфельд, Калецкие (муж и жена), Каркадиновская и другие. Они все ушли из жизни. Я не помню их имена, многих не помню фамилий. Пусть они меня простят. Но я хорошо помню, как они с нами работали в старом разбитом здании Пединститута. К 100-летию Пединститута я написала о них статью в газете «Витьбичи».

Я почему-то думаю, что именно они научили нас доброму, вдумчивому отношению к каждому ученику, кропотливому отношению к каждому уроку, любви к тому делу, которому мы себя посвятили.

Записал Аркадий Шульман

Местечки Витебской области

Витебск• Альбрехтово• Бабиновичи• Бабыничи• Баево• Барань• Бегомль• Бешенковичи• Богушевск• Борковичи• Боровуха• Бочейково• Браслав• Бычиха• Верхнедвинск• Ветрино• Видзы• Волколата• Волынцы• Вороничи• Воропаево• Глубокое• Гомель• Городок• Дисна• Добромысли• Докшицы• Дрисвяты• Друя• Дубровно• Дуниловичи• Езерище• Жары• Зябки• Камаи• Камень• Колышки• Копысь• Коханово• Краснолуки• Краснополье• Кубличи• Лепель• Лиозно• Лужки• Лукомль• Лынтупы• Любавичи• Ляды• Миоры• Оболь• Обольцы• Орша• Освея• Осинторф• Островно• Парафьяново• Плисса• Подсвилье• Полоцк• Прозороки• Росица• Россоны• Сенно• Сиротино• Славени• Славное• Слобода• Смольяны• Сокорово• Сураж• Толочин• Труды• Улла• Ушачи• Цураки• Чашники• Черея• Шарковщина• Шумилино• Юховичи• Яновичи

Главная

Новые публикации

Контакты

Фотоальбом

Карта сайта

Витебская область

Могилевская область

Минская область

Гомельская область